Для мертвых чудовищ ты самый ласковый отец.
***
Орф заходит в огромный кабинет и сквозь барабанную дробь клавиш печатных машинок, заполнившую пространство, чутким ухом различает диалог: — Где Карминский?! Почему у него в отчетах вечно все через жопу, а мне все исправлять? Перепечатывать, правки вносить за него… — громко причитает своей подруге совсем молоденькая секретарша, зло стукнув хрупким кулачком по столу. — Так его уже несколько дней никто не видел, — пожимает плечами ее коллега, такая же юная, но куда более флегматичная. — Он как с кучей бумаг тут появился в последний раз, крылышком махнул, зубки показал, так и сгинул. — И что, ни с кем на связь не выходил? На месте не появлялся? И в городе его никто не видел? — не унимается высокий, пронзительный голос. — Не-а, — громко отхлебывает из кружки девушка, опираясь на край стола пышным бедром. — Вот сука. Опять поди… с иглы своей слезть не может, морфинист сраный… ищейки властные, тоже мне! Дела государственной важности раскрывают, а как одну псину из своих найти — так отвалится… Герман брезгливо морщится, слыша ругань, и устало вздыхает. Что за молодежь пошла… зря в школах отменили уроки риторики. Мужчина поправляет неизменную твидовую кепку на идеально гладко бритой голове и с ироничной полуулыбкой передает резко замолкнувшим и смущенным девушкам отчет в аккуратно подшитой серой папке. Работницы спешат взять документы и скрыться, зарывшись носом в бумаги. Ну хоть стыд у них еще есть. Выйдя из здания, Герман полной грудью вдыхает свежий воздух. День прохладный, но солнечный, время ленивое, поэтому даже в центре города людей мало: наступают самые любимые минуты Орфа. Ближайший час он проводит в неспешной прогулке по уютным улочкам, наслаждаясь одиночеством. К обеду заходит в «Черное солнце» — небольшую кофейню с видом на оживленный проспект, где Герман стал завсегдатаем и почетным гостем, берет кофе с корицей и пирог с заварным кремом, а пока ждет заказ, обдумывает услышанный в кабинете разговор. Не видели, не потому что найти не могут, а потому что не хотят. Пара мгновений — и город раскрашивается во все оттенки серого: как непостоянна здесь погода! Орф усмехается: он не удивится, если уходить будет в дождь. Мысли о Марке терзают душу смутными сомнениями, и инквизитор решает, что обязательно навестит коллегу. Завтра утром, ближе к обеду… Карминский соня, часто просыпает утренние планерки и приползает только к обеду, будить его совершенно не хочется.***
Когда Марк дома, он обычно не запирает дверь — по легкому повороту медной ручки Орф понимает: он вовремя. Встречают Германа звуки обманчиво простого и веселого «Турецкого марша» и вечный полумрак в прихожей. У Карминского очень техничные и быстрые пальцы — многие пианисты душу готовы душу продать за ту легкость и непринужденность, с которой он берет самые сложные приемы. Герман незримо улыбается своим мыслям: а Марк и продал. Сейчас, несмотря на превосходную игру, из музыки инквизитора будто бы ушли чувства и эмоции… и в этом весь он. Хотя Орфу нравится его игра. Оставив бежевый плащ на когтистой вешалке, он неслышно проходит вперед, в гостиную, откуда раздается фортепианная мелодия. Хозяин квартиры далеко не сразу замечает появление коллеги: слишком увлечен. Карминский растрепан: длинные русые волосы с поседевшими прядями растрепались по острым плечам, из кожи вышел последний цвет, кажется, даже веснушки побледнели, домашняя одежда — светло-серая майка и мягкие брюки — страшно измяты. Герман не удивится, если окажется, что все эти дни он только и делал, что играл с перерывом на сон. А может и без него. Закончив, Марк переводит мертвый взгляд на своего коллегу. Рот его нервно дергается, но инквизитор не зол: это странная эмоция, которой Герман не может дать название. — Доброе утро, — звучит издевкой, хотя таковой не является. — Доброе, Марк, — смеется Орф, без приглашения присаживаясь рядом. — Тебя бухгалтерия готова с собаками искать, опять им твои отчеты не нравятся. Карминский вымученно стонет, влепляясь паучьей ладонью в волосы. Орф хитро прищуривается, потому что знает, как другу хочется сматериться на ворчливых, надоедливых дур, но воспитание не позволяет. — Что опять им не нравится, Господи помилуй… — устало вздыхает он. — Наверное, снова у тебя цифры не сходятся. Или опечатку нашли. Или и то, и другое. Я не спрашивал, они бы мне все равно не ответили – слишком были увлечены покрыванием тебя матом с ног до головы. — Да ну их к черту… — Марк убито складывает костлявые руки на коленях, и Герман замечает очередной след от укола в локтевом сгибе и расплывшийся жуткий синяк, слишком темный для его белой кожи. — Пожалуйста, давай о чем-нибудь другом, не о работе… Орф слышит, как стонут чужие вены: приходится сделать над собой усилие, чтобы абстрагироваться от отчаянного звука. Смотрит на Марка внимательнее — белки глаз покраснели, полопались мелкие сосуды. Он выглядит замученным, хоть и улыбался любимому инструменту, пока музыка не закончилась. — Поддерживаю твое нежелание говорить об работе. Чудесно сыграл, люблю это произведение, — с готовностью переводит тему Герман. — Это твоя мелодия. Во всяком случае, одна из. — Думаешь… — Уверен. Твой характер. Марк смыкает припухшие веки. — Марш простой. Я хочу сыграть с другими отчаянными пианистами нечто… безумное. Найти… нет, не думаю, что такое существует, придется сочинить что-то, что невозможно сыграть ни в одиночку, ни вдвоем, ни втроем, что-то, что можно будет окрестить «смертью для ушей»… дьявол по лестнице из моих пальцев взбирался и спускался бессчетное количество раз, я уже ничего не боюсь. Чувствую необъяснимую потребность привести в этот мир выродка, настоящее страшилище, которым будут пугать начинающих юных музыкантов. Блаженный оскал на его лице выглядит дико: такой человек, как он, вообще не должен улыбаться. Но Орф внимательно слушает о грандиозных планах, и уголки губ сами тянутся вверх. Став чудовищем, ты, будущий отец монстров, стремишься выкормить своей кровью других уродов: неживых, но тем более жутких и отвратительных. — Как-то я даже чая не предложил, — опомнившись, бессильно проговорил Марк, поднимаясь с банкетки. — Принесу сюда, ты не против? — Снова бардак на кухне? — беззлобно смеется Орф, лишь голубыми глазами сверкая. Большая пустынная кошка с льдинами вместо роговиц. Хранитель мудрости, строгий сфинкс, сегодня не терзай душу вопросами... — Если бы… долгое нахождение там стало странно влиять на меня. Непонятным образом гнетет… видимо, нужно сделать ремонт, — отвечает и удаляется в соседнюю комнату Карминский, негромко хлопнув дверью. Старший инквизитор остался в гостиной ради того, чтобы рассмотреть ее. В который раз, Герман? За что неизменно зацепится взгляд у вошедшего: темно-зеленый диван с кучей расшитых узорами подушек, готовый вместить столько гостей, сколько у Марка никогда не было, и вряд ли когда-нибудь будет, и огромный коллаж над ним, который занял бы всю стену, если бы не плотно стоящий к ней книжный шкаф. Афиши, вырезки из газет с подчеркнутыми словами, фотографии, записки самого Марка, чьи-то чужие рисунки: рассматривать можно бесконечно, потому что Карминский периодически что-то снимает и добавляет. Герману хочется верить в то, что это важно и дорого сердцу: он и сам не знает, почему. А вот и Марк возвращается с кухни. — О, лимон, — приятно удивляется Орф, принимая железную кружку с побитой эмалью на дне. — Я хотел тебе крикнуть, спросить, но ты прочитал мои мысли. Карминский смотрит на грубые пальцы мужчины, аккуратно обхватывающие чашку, и усмехается про себя. Может ты, Герман, правда родом из сухих знойных пустынь, раз горячий металл не обжигает тебе пальцы? Марк садится обратно на банкетку и пока отставляет свой сосуд на край музыкального инструмента. — У тебя где-то здесь на гвозде, помнится, ошейник болтался… я даже не сразу заметил, что ты его снял, он настолько гармонично вписался в композицию на стене. Почему решил убрать? — Я наконец-то смог отпустить его, — Марк опускает голову. — Но собаку вряд ли заведу еще когда-либо. Не найдется второй такой же умный, смелый и верный пес, а на меньшее я не согласен. — Шайтан был замечательной овчаркой. Огромный, черный, мохнатый: красавец, одним словом, — кивает Герман, вспоминая то, как чужой питомец всегда был рад и ему. — Печально, что мало прожил. Еще и судьба не дала ему погибнуть быстро: помню его мучения. — Он свои последние часы лизал мне руки, словно извинялся за то, что уходит так скоро. Они молча почти одновременно отпивают чай. Марку не хочется вспоминать о том, что было после смерти Шайтана. У Германа картины перед глазами рисуются сами собой, он видит все: отвратительное состояние Карминского, пустую кухню, на которой не осталось ничего, кроме алкоголя, потому что инквизитор не хотел выходить из дома, количество ампул морфия, сломанных на рабочем столе, мелкую стеклянную крошку на полу. Орф прямо смотрит на друга и думает о том, сколько тайн мрачного «вампира» известны лишь ему, а Марк и не уходит от прямого изучающего взгляда. Всем своим видом будто говорит, мол, знаю, о чем думаешь, разглядывай сколько душе твоей бездонной угодно. В инквизиции любят гадать, почему Карминский так рано начал седеть и когда он станет сивой клячей окончательно. Если второе коллеги узрят рано или поздно, то в первом он никому никогда не признается, а такие детали в делах не протоколируются. Герман не считает, что вправе рассказывать подробности, несмотря на то, что это общая история. Его главная ошибка. Главная причина, почему фамилия Марка стала синонимом к слову «чудовище». Орф прикрывает глаза. Он помнит отчаянные детские крики, полные страха и ужаса – позавчерашний школьник, вчерашний студент, тогда Марк казался ему совсем ребенком. Худой, долговязый, дурной внешне, после произошедшего он обречен был остаться таким навсегда. Помнит, в каких крупных мучительных судорогах билось тощее тело у него на руках. Помнит полные боли зеленые глаза, и то, как отчаянно цеплялись веснушчатые пальцы за его запястья: так малые дети хватают отцовскую руку, боясь потеряться. Сейчас окружение Марка вряд ли может представить, что этот демон умеет плакать. А Герман не то что представить может: он помнит, как пальцами с чужих век стирал слезы. Помнит, какой холод стоял в палате и как дрожали подростковые костлявые коленки под тонким одеялом. Помнит просоленную больничную подушку и тихие, почти умоляющие просьбы остаться охрипшим от криков голосом. И как ослабевшую ладонь грел в своей, сидя рядом на кровати, тоже помнит. Когда-то Орф дал обещание сам себе не сожалеть о решениях: служба тяжела, и, если задумываться над каждым неправильным ответом, продолжать работать станет невозможно. Но он и не сожалеет. Он ненавидит себя за то, что случилось с Марком отчасти по его вине. С сильной истерикой Герман столкнулся впервые именно тогда — и осознал, насколько это страшно. Он заставлял Марка смотреть себе в лицо, старался удержать всеми силами, шептал что-то: много и сбивчиво, пытаясь перебить чужие рыдания. Только что именно — не помнит. Ладонь Германа сама тянется к русым локонам и широким жестом ложится на макушку инквизитора. Для окружающих это равно попытке приласкать голодную акулу, но Марк лишь подбирает колени к груди, становясь похожим на того нескладного юношу, который чуть больше десяти лет назад пережил сущий ад на своем первом задании. Гадкий утенок не превратился в прекрасного лебедя — он стал воплощением ночного кошмара с зияющей пустотой в груди. — Не стоило мне про ошейник говорить, — никто из них, кажется, не заметил, насколько длинной и неловкой вышла пауза. — Все в порядке, — вяло отмахивается инквизитор, делая еще один глоток из кружки. Герман гладит друга по голове и тоскливо думает о том, что Марк убивает сам себя. Непрошенную мысль о том, что именно ему Карминского и придется хоронить, Орф старается отогнать как можно дальше. Марк придвигается ближе и улыбается, чувствуя ласковые прикосновения. В этот раз улыбка не выглядит оскалом.