Madness.

Шигараки на вкус пыльный и сухой. Даби любит провести по шее с обсохшей коже языком, прикусить за кровоточащие расчесанные ранки, послушать тихое шипение сверху. Сам Томура на самом деле тихий, почти всегда молчит, иногда разве что стонет или ворчит под ним. Ещё шею приятно кусать или сдавливать пальцами, чувствуя сбитое дыхание и ниточку пульса, параллельно отдрачивать второй рукой. Шигараки в такие моменты немного меняется, словно оживает: зрачки расширяются и блестят, язык судорожно проходится по обветренным губам, ладони цепляются в каком-то отчаянном жесте, скребя короткими ногтями указательного и среднего не спрятанными под перчаткой пальцами. Когда Шигараки кончает, то обычно кусается. Всегда старается сжать зубы именно на живой коже, а не на обожженной причудой, прикусить, чтобы след остался или же, если это пальцы, почувствовать твёрдость кости под резцами. — Ну-ну, не будьте таким злым, босс, — рука, заляпанная спермой ложится на горло, давит на кадык. — Пустите меня. Челюсть разжимается и позволяет пальцам спокойно закользить глубже: огладить подушечками десны, язык, мягкую внутреннюю часть щеки. Тойя обожает, когда головка его члена упирается именно туда: приятно, бархатно, тепло. Томура даже в горле словно ободранный и иссушенный. Словно слюны практически не бывает, словно скользко быть и не должно. Местами это неприятно, но восхитительно остро. — Поможете мне, босс? — по змеиному шипит ему в ухо Даби и слизывает сперму с шеи. С Томурой нельзя долго разговаривать, нельзя подтрунивать, дразнить, можно чуть-чуть ласкать, давать свое, просить чего хочется, подставляться. — Ну и мерзкий же ты говнюк, — парень тянется почесать раздраженную шею. Отросшие светлые волосы липнут к разводам спермы, обрамляют лицо, закрывают подобно рукам покойных родственников, что он демонстративно носит на теле. За эти волосы, кстати, удобно тянуть и направлять, когда тот ему отсасывает, но занятие это чрезвычайно опасное, правда столько же и увлекательное. Недовольный Томура не стесняется кусаться и внизу, если ему что-то не нравится, и проверять как далеко тот сможет или захочет зайти нужды ни разу не было. Шигараки сочувствием не страдал и расправлялся со своими жертвами быстро — распылял в пепел, пыль отряхивал с пальцев. Отстирывать одежду от этой дряни, отмывать её с кожи мочалкой при вечном дерганье и шипении Шигараки то еще удовольствие. Босс заглатывает его член последовательными рывками, Даби и не стесняется благодарить его тихими сбитыми стонами и довольным урчанием. Другие поощрения от него не примут. — Если не хочешь замарать лицо, то советую тебе приподняться, —все же горло чертовски приятное, такое горячее и окутывающее, а язык хорошо и правильно лижет, вьется по длине и по головке. — Без тебя знаю, — хрипит связками Шигараки и потирает затекшую челюсть. Губы ссохлись ещё сильнее, на нижней, где трещинка особо глубокая, выступает кровь. Даби тянется ее слизнуть. Рука на члене, особенно в полу-перчатке, не так приятна, как рот, но тоже вполне ничего, тем более губы никуда не делись, прямо тут подставляются под язык, целуют в ответ. Кончает Даби с рыком, чувствуя, как жалящий укус обжигает язык. Чертов ублюдок. Послеоргазменная дрожь приятно расслабляет тело, гонит по мышцам легкую дрожь, а по коже мурашки. Все портит только кислая мина Шигараки. — Фу, ну и манеры у тебя — всякую дрянь в рот тащить, — кривится ещё сильнее он, когда подчиненный с наглой усмешкой, подносит чужие пальцы к губам, направляет в глубь, обсасывает семя. — Не такая уж вы дрянь, босс, — скалится в ответ Даби и снова присасывается к шее Томуры. — Придурок.