Над горным лесом белеет луна. Её холодный свет серебрит верхушки деревьев, но не проникает между ними, равнодушный к заплутавшим в чаще путникам. Чуя собирает этот свет своими чёрными перьями, из-за чего они начинают отливать потусторонней синевой, и складывает крылья за спиной, пикируя вниз и приземляясь на одну из остроконечных сосен. Вдали горит огнями деревня. У людей праздник. Отцветает дикая сакура, и они собрались на главной площади, чтобы отпраздновать эту ночь и отправиться на гору, дабы оставить подношение духам. Чуя слышит музыку: бива, кото и сямисен. Им вторят переливы сякухати и заунывное женское пение. Чуя поднимает острый взгляд на луну. Облака открывают её полностью, и это зрелище завораживает. Сквозь завывания ветра чувствительный слух улавливает перезвон деревянных и керамических фуринов.
- Самое лучшее время для встречи, - улыбается ночному светилу Чуя и вновь расправляет крылья.
Он отправляется к подножию горы, выискивая взглядом сокрытый во тьме старый храм. Когда-то давно он, ученик своей старшей сестры-оммёдзи, служил в этом храме. Когда-то давно, больше двух веков назад, в своей человеческой жизни, он, простой мальчишка шести лет, впервые повстречал на своём пути духа. И не какого-нибудь, а самого что ни на есть настоящего кицунэ. Именно из-за этого кицунэ Чуя и проделал весь этот путь из дальних, восточных гор, как только воспоминания о прошлой жизни пробудились в нём в пик расцвета силы тэнгу после проведения кланового ритуала. Потому что в той, человеческой жизни, для Чуи не было никого важнее лиса с шестью белоснежными хвостами. Лиса, который всегда скрывал свой правый глаз за повязкой, любил бегать летом босиком по тёплой земле и постоянно дразнил Чую за яркую малиновую накидку, которую сестрица Коё подарила ему на совершеннолетие.
Если быть честным, Чуя понятия не имеет, почему переродился тэнгу. Души оммёдзи уходят за завесу, откуда возвращаются в новых телах, чтобы вновь нести на своих плечах светлый долг по защите простых мирных жителей от злых духов и демонов. Чуя нашёл душу своей сестры, как только всё вспомнил, и наблюдал за ней какое-то время. За тем, как красавица Коё из ученицы Мастера становится практикующим оммёдзи и наверняка не в первый и не в последний раз начинает свой долгий путь по защите селян. Чуя хотел бы остаться рядом с ней подольше, присматривать издалека, но постепенно возвращающаяся память вскоре отразилась лисом с серебряными хвостами во снах, и как только Чуя понял, откуда дует ветер, тут же собрался и отправился в путь. Потому что в этом мире нашлось существо, которое было для него куда дороже переродившейся недолговечным человеком сестры.
- Надо же, - невольно вслух замечает Чуя, приземляясь на крышу храма и ловко спрыгивая вниз, на землю возле входа. - Тут совсем ничего не изменилось...
Храм не заброшен совсем, но явно используется не так часто, как во времена служения Чуи. Сети из паутины, конечно, не висят, но сухой листвы намело немало, да и от стен веет холодом и сыростью, несмотря на сухую тёплую погоду. Пройдясь по широким ступеням, Чуя осматривает белокаменные стены и увитые диким плющом постаменты, на которых красуются хвостами изящные каменные лисицы. Порыв ветра сдувает с верхних оконных проёмов тёмно-розовые лепестки отцвётшей дикой сакуры. Красиво, но тишина этого места неприятно давит на уши, и Чуя отвязывает от пояса зачарованные золотые колокольчики, которые тут же притягивают к себе вольнодумный ветер и нарушают тишину ласковым, мелодичным перезвоном.
- Так-то лучше, - улыбается Чуя и разворачивается на пятках, ловко балансируя на гэта. - Итак, где же мне искать тебя, Дазай?
Чаща кажется такой пустой, тёмной и неприветливой, что по спине бегут мурашки. Чуя с прищуром осматривается и не может поверить, что это место стало выглядеть таким отталкивающим. Возможно, потому что храм пустует? Нет... Нет, сама аура этого места изменилась и наверняка отталкивает людей. Раньше, когда Чуя был ребёнком, они часто сидели на ступенях этого храма с Дазаем, уплетая сладкие яблоки и крупные персики. Они проводили ночи, гуляя вокруг храма с бумажными фонариками, и вокруг шелестела жизнь. В траве сверкали разноцветные светлячки. Из глубины леса слышалась трогающая душу игра цутигумо, плетущего у самого подножия горы свою паутину. Сейчас же вокруг царит мёртвая тишина, и от этого в душе разливается неприятный холод.
Передёрнув плечами, Чуя в последний раз оглядывается на храм и направляется по полузаросшей тропинке в чащу. Где-то там в прошлом был священный мост, ведущий к озеру, и Дазай любил сидеть на его деревянных перилах и любоваться безоблачным небом. Там они впервые и встретились. Коё решила прогуляться с Чуей и заодно указать места, которых стоит избегать в позднее время суток, а Дазай... Он просто сидел там, но сестрица Коё не увидела его, не заметила, только зябко передёрнула плечами. А вот Чуя увидел его - как рассказал позднее Дазай, он сам решил показаться ему, из любопытства - и с первого же взгляда потерялся в медово-карих, искрящихся янтарём на солнце глазах.
Мост оказывается пусть и цел, но пуст. Разочарованно вздохнув, Чуя проводит ладонью по перилам. Именно здесь сидел тогда Дазай, такой маленький и забавный со своими пушистыми хвостами, из-за которых в его тёмно-серой юкате была прорезана дыра в районе копчика, чтобы хвосты торчали наружу, а не топорщили ткань изнутри. Чуя когда увидел, долго смеялся. Может, поэтому Дазай и дразнил его после так долго из-за броской малиновой накидки. Чуя не знает наверняка, никогда не спрашивал, но от воспоминаний об этом - о тех светлых днях, беззаботных и радостных - веет теплом.
- Куда же ты подевался, Дазай? - спрашивает у лесной тьмы Чуя и окидывает взглядом посеребрённое луной озеро.
Оно чистое и совсем не заросшее. Много мостков на разных берегах и горят бумажные фонарики. Краем глаза Чуя замечает собирающихся там людей. Возможно, именно там, возле самого озера, а не у подножия горы, теперь проводят разные ритуалы и подношения. Если так, то Дазая следует искать там - он всегда любил шумную людскую толпу, любил наблюдать исподтишка за людьми и чего уж там, творить разные шалости. А доставалось обычно Чуе, потому что Дазай ловко отводил от себя внимание при помощи своей силы, а вот Чуя невидимым становиться не мог. Сколько раз на него жаловались Коё, не счесть. И Коё всегда ругала его и строго наказывала, потому что сама увидеть Дазая тоже не могла и скептически относилась к тому, что это может Чуя, у которого дар видеть духов пусть и проснулся очень рано, но никаких преимуществ перед сильными практикующими оммёдзи ему не давал.
- Она просто не знает ничего толкового о кицунэ, - утешал Дазай Чую, что каждый раз обижался на недоверие и упрёки сестры. Он не лгунишка! Он ничего не выдумывает! - Мы живём очень закрыто, обособленно. Многие из моей семьи даже не общаются с другими духами, потому что считают себя выше этого. А некоторые уходят глубоко в горы и становятся отшельниками, потому что слишком устали от долгой жизни. Я слышал, некоторые даже впадают в спячку, но, как по мне, это очень скучно.
- Хвосты ведь появляются по одному в столетие? - спросил тогда Чуя, позволяя стирать со своих раскрасневшихся щёк разводы от слёз и украдкой поглаживая кончиками пальцев мех на одном из хвостов Дазая, обвивших его ноги и пояс в знак утешения. - Значит, тебе уже шестьсот лет? Но ты такой маленький... И ты никогда не впадал в спячку? Может, поэтому ты и маленький? А может, спячка тебе неинтересна, потому что ты именно что маленький и в тебе много энергии?
- Не думал об этом, - честно ответил Дазай, всё вытирая и вытирая его щёки своими тёплыми ладонями, по-детски пухловатыми и пахнущими луговыми цветами и мёдом. - Может, и так. Я не хочу взрослеть. Быть взрослым скучно и сразу появляется много обязательств. А пока я маленький, я могу легко заманивать невинных детишек - вот как тебя, например - в свои сети и съедать их.
- Ты поклялся, что не ешь души! - вскрикнул тогда Чуя, широко распахивая глаза и смотря с ужасом.
- Я - кицунэ, и все мы - превосходные лжецы, - гордо провозгласил Дазай; а после сверкнул лукавыми глазами и сморщил нос, глянув сквозь зелень листвы клёна на солнце. - Ладно, ладно. Я ещё не пробовал чужих душ. Среди моих сородичей говорят, что это странно, ведь у меня уже целых шесть хвостов, но... Мне всё равно. За людьми куда интереснее наблюдать. Их куда забавнее водить за нос и дурачить в лесу, чем пожирать. Так что не переживай. Когда твоя строгая анэ-сан перестанет быть такой занудой, я обязательно покажусь ей, и когда она снова начнёт ругать тебя, на этот раз за дружбу с ёкаем, ты сможешь с чистой совестью сказать ей, что я хороший.
Улыбнувшись, Чуя запрыгивает на перила моста и взмывает в воздух, направляясь к низине с озером. Сестрице Коё Дазай, разумеется, так и не показался. Зато он неожиданно начал расти вместе с Чуей, становясь всё старше и старше. И Чуя уверен, что этот вредный демон
специально вымахал на голову выше, только чтобы иметь ещё один повод дразнить его. Если бы Чуя знал, что кицунэ такие вредные и мелочно-злопамятные, он бы десять раз подумал перед тем, как смеяться над прорезью для хвостов в чужой юкате. Секундная слабость аукалась ему
годы. Да что там, когда Чуе исполнилось шестьдесят пять лет, Дазай приволок откуда-то ярко-алую накидку и ехидно заявил, что не малиновая, конечно - невыносимый! - но так Чуя почувствует себя хоть немного моложе, предаваясь памяти о былых днях.
У озера и в самом деле собралось много людей. Кажется, жители окрестных деревень решили устроить общий праздник. Всё вокруг украшено фонариками и талисманами. Многие привезли из своих селений разные безделушки на продажу. Тут и там продают сладости и зажаренную до золотистой корочки рыбу. Запах стоит такой, что стойко чувствуется даже на расстоянии, и у Чуи от этого в животе урчит. Он больше не человек, ёкай, но память о былых днях не померкла. Чуя многое бы отдал за огромную чашку сладкой сочной вишни. Возможно, она и в этой жизни придётся ему по вкусу. Дазай-то персики только так лопал, и уж сколько раз Чуя таскал их отовсюду, не счесть.
- Дазай... - в который раз срывается с его губ, и в каждую букву вложена приязнь и тепло.
Два века, целых два века прошло с их последней встречи. Даже больше, наверное. Чуя не знает наверняка, но в настоящем помнит выражение лица кицунэ до последней чёрточки, до последней детали в тот момент, когда Дазай держал его за руку, прощаясь. Этот сумасбродный демон, что он натворил тогда? Пробрался в дом оммёдзи, сжигая по пути половину охранных талисманов и сетей, заклинаний, и всё ради того, чтобы быть с Чуей до самого конца.
И ведь Чуя как чувствовал, что так будет, потому и отослал из дома и прислугу, и лекаря, и семью. Наверняка эту его выходку ещё не раз обсуждали и осуждали после его смерти, но что тогда, что сейчас Чуе нет до этого никакого дела. Он никогда не любил свою жену, это был брак по расчёту, организованный Коё, что покинула бренный мир на одиннадцать лет раньше него. И пусть Чуя относился к той женщине в своём доме с уважением и безмерно любил своих детей, у одного из которых тоже проснулась сила их с Коё крови, это не меняло того факта, что единственная компания, которая была ему нужна в ожидании вот-вот готовой ступить на порог его дома госпожи Смерти, это один вредный хвостатый ёкай.
- Ты ужасно выглядишь, Чуя, - с ласковой улыбкой сказал тогда Дазай, усаживаясь возле его футона, расправляя хвосты за спиной и сжимая его пальцы в своих ладонях. - Теперь-то я уж точно выиграю в нашем состязании «кто быстрее заберётся на персиковое дерево».
- Ты боишься высоты, Дазай, - усмехнулся в ответ Чуя, и его совсем не потускневшие от времени ярко-голубые глаза блеснули довольством, как в былые времена, даже если его тело больше не было молодым и сильным, а яркий цвет ушёл из волос, оставив благородную седину. - Я и сейчас залезу на это дерево вдвое быстрее тебя.
- Как низко указывать другим на их слабости, - сморщил нос Дазай, но и его глаза лукаво блеснули. - Итак, пришёл твой час, великий оммёдзи западной равнины. Но... До заката всего несколько часов, и ветер нашептал мне, что он будет невероятно прекрасен. Неужели ты не можешь задержаться? Хоть немного?
- Ты всегда был, есть и будешь таким требовательным ёкаем, не так ли? - фыркнул Чуя. - Я могу ставить условия кому-то угодно, но мой земной срок - условие, с которым не поспоришь. К тому же, мы не расстаёмся навсегда. Ты вечен, Дазай. Я - всего лишь человек, но в моих жилах кровь оммёдзи, и мы оба знаем, что это значит. Тебе нужно лишь немного подождать, и мы увидимся вновь. Уверен, ты найдёшь меня в моей следующей жизни, чтобы вновь обвести доверчивого ребёнка вокруг пальца и начать вымогать персики.
- Конечно, - улыбнулся Дазай и наклонился, нависая над ним. - Конечно, Чуя. Я
обязательно тебя дождусь.
Прикосновение ласковых ладоней к лицу и прижавшиеся ко лбу сухие губы. Запах луговых трав, мёда и вереска. Чуя помнит всё это. Помнит мягкость каштановых кудрей Дазая, когда тот прижался к его лбу своим, и вьющиеся пряди скользнули по лицу. Помнит, как его укрыли белоснежные хвосты, окутывая теплом. А ещё в настоящем Чуя помнит то, чего его угасающее сознание не отметило в тот момент, когда его душа начала покидать немощное тело: едва слышный скулёж на ухо, горячую влагу чужих слёз на коже, и как Дазая трясло, как он в последнюю секунду не сдержался и сгрёб Чую в крепкие объятия, нашёптывая ему на ухо что-то совершенно невнятное, неразличимое из-за того, что у него будто отнялся язык.
Спустившись на землю возле дальнего мостка, Чуя садится на его край и устремляет взгляд на противоположный берег. Озеро не очень крупное, но охватить весь его берег люди не смогут, даже если их соберётся очень, очень много. Поэтому он не переживает о том, что его кто-то увидит. Он скрыт во тьме позднего вечера, никто из людей не обладает настолько же острым взором, как ёкаи, а ещё никакой безумец не пойдёт в одиночку бродить по лесу в ночь подношений для духов. Оглянуться не успеешь, а тебя уже съели. Поэтому Чуя отклоняется назад, опираясь на руки, и склоняет голову к плечу, любуясь яркими оранжевыми и красными огоньками, их отражением в зеркальной глади воды, и наслаждаясь прохладным ветром.
Найти Дазая будет несложно. Чуя знает простую истину: где люди, там и этот хитрый кицунэ. Наверняка будет подворовывать людскую еду, дразнить малышню мельканием хвостов, чтобы насладиться восторженным визгом, и пугать подвыпивших селян, которые ещё долго будут рассказывать друг другу истории о встреченном кицунэ, привирая с каждым разом всё больше и больше. Но вот что сказать Дазаю? Чуя понятия не имеет. И это странно, потому что... Они ведь всю его человеческую жизнь провели вместе. Долгие годы шли бок о бок, и ничто не могло их разлучить. Дазай стал его первым настоящим другом. Дазай стал тем, кому Чуя доверял даже больше, чем самому себе. Дазай был с ним в последний час, и его горе было так велико, что он не смог сдержаться и в последний миг всё же дал волю своим чувствам.
А ещё Дазай - единственный, кого Чуя когда-либо
любил. Он никому об этом не рассказывал и уж тем более не говорил ни Коё, которая так ни разу и не повстречала Дазая, ни самому Дазаю, хотя и знал, заметил, что спустя годы кицунэ и сам не отлипал от него, постоянно пытаясь ненароком, будто случайно, взять за руку. Это было тем, о чём не нужно говорить вслух. Слова могли всё испортить, и поэтому что Чуя, что Дазай всегда выражали свою привязанность и приязнь прикосновениями, присутствием рядом, помощью и выбором, который они всегда делали в пользу друг друга. Поэтому Чуя и отослал всех из дома, когда почувствовал, что вот-вот придёт его время. Ему не нужны были другие люди рядом, не нужна была рядом семья. Единственным, кого он хотел видеть, на кого хотел смотреть до последнего своего вздоха, всегда был Дазай и только Дазай.
- Эй, подожди!
Звонкий голос вдруг раздаётся совсем рядом, и Чуя дёргается, подскакивает на ноги и резко оборачивается. На берегу никого нет, но острый слух улавливает бег в лесу, шуршание кустов и заполошное дыхание. Подобравшись, Чуя проходит вперёд по мостку, готовый в любую секунду взмыть в ночное небо, и цепким взглядом осматривает заросли. Человек. Какой-то человек мечется там, преследует кого-то, ищет что-то. Человек вновь и вновь просит кого-то остановиться, подождать, и если бы это был детский голос, Чуя уже сорвался бы с места, чтобы помочь. Он не любит, когда беззащитные человеческие дети плутают в лесу. Мало ли, что с ними может случиться. Но голос явно принадлежит какому-то юноше, и вместо желания помочь разгорается любопытство.
Ступив под сень деревьев, Чуя неторопливо направляется вперёд, влекомый шумом, устроенным ночным гостем леса. Вскоре он видит и самого юношу: невысокого, но крепкого. Натруженные руки, широкие плечи, самая простая тёмно-серая юката, совсем не праздничная. Явно не из зажиточной семьи. Но Чую больше привлекает другое - глаза. Глаза у этого юноши ярко-голубые. И глаза эти подёрнуты дымкой, какую Чуя уже видел и не раз, когда бессовестный Дазай накладывал чары на торговцев лавок, чтобы Чуя мог что-нибудь стащить для него. Вот только радости осознание того, что Дазай где-то поблизости, совсем не приносит. Чуя прекрасно понимает, что вряд ли кицунэ просто захотел поиграть с человеком посреди ночи в чаще по другую сторону озера, где никто ничего не увидит и не услышит.
- Ты не мог, Дазай... - беззвучно шепчет Чуя и судорожно осматривается.
Мог. Конечно же, Дазай
мог. Он - кицунэ. Все они питаются людскими душами. Это тэнгу живут на своих горах, питаемые молитвами селян, молящих о ветре, способном принести тучи в периоды иссушающей, изжигающей всё вокруг засухи или прогнать тучи в периоды ливней, вымывающих посевы. В восточных горах, откуда явился Чуя, много, очень много храмов и мест молений тэнгу. Его клан никогда не чувствовал упадка сил или голода, позабытости. Другим ёкаям часто приходится гораздо тяжелее, и с учётом того, какая отталкивающая атмосфера царит вокруг построенного для молений кицунэ храма, даже не зная о том, что произошло за время его отсутствия, Чуя может понять, почему Дазай решил использовать свою силу подобным образом. И всё же...
- Ты наконец-то пришёл, - слышит он сочащийся сладким ядом голос. - Я так долго ждала тебя...
Дёрнувшись на звук родного голоса, Чуя резко оборачивается и застывает. Показавшийся Дазай обращается не к нему. Показавшийся Дазай обращается к одурманенному юноше. Но не это заставляет Чую замереть каменным изваянием, а внешний вид Дазая. Разлёгшись на валуне, извернувшись гибким телом, будто змея, Дазай покачивает восьмью хвостами. Его лисьи уши стоят торчком, вслушиваясь в сердцебиение сделавшего шаг ему навстречу заулыбавшегося юноши, а радужки - повязка с правого глаза исчезла без следа - светятся окаймлённым кроваво-красным ободом золотом. И чем дольше Чуя смотрит в эти глаза, тем больший ужас охватывает его сердце. Он
знает, что означают эти цвета. Безумие ёкая.
- Ну, что же ты оробел? - елейно улыбается Дазай и пристраивает подбородок на скрещенные перед собой руки, голодно облизываясь. - Подойти ближе, милый...
Одурманенный юноша, наверняка видящий прекрасную девушку или что-то подобное, с улыбкой делает шаг навстречу своей смерти, а Чуя смотрит на покрытую чернеющими разводами тёмно-синюю юкату Дазая и на его хвосты, что не сверкают больше серебром. Нет, больше нет, потому что они такие же грязные, как и юката, и от грязи этой несёт запахом засохшей, запёкшейся, старой крови. Когда юноша оказывается вплотную к валуну, на котором разлёгся Дазай, Чуя видит загоревшиеся ещё ярче дикие глаза и взметнувшуюся руку с длинными чёрными когтями, а после... После он отходит в тень, бесшумно отступая спиной всё дальше и дальше, а перед его глазами - взметнувшиеся алые брызги, хищный оскал Дазая и его клыки, рвущие человеческую плоть на куски.
В себя Чуя приходит только на мосту, тропа от которого ведёт к полузабытому храму. Порыв холодного ветра хлещет его по щекам, и он приходит в себя, но лишь для того, чтобы с ужасом посмотреть вниз, на озеро. То, что он увидел, не укладывается у него в голове. Конечно, прошло целых два века, добавивших Дазаю новых хвостов, но это... Просто немыслимо! Что должно было произойти, чтобы Дазай
одичал? Что должно было произойти, чтобы он скатился в бездну безумия? Ёкаи невосприимчивы к эмоциям, не так, как людской род. Да, есть родственная привязанность в клане, есть доверие, есть дружба и есть любовь, но в глубине сущности каждого демона живёт знание, что они вечны, а люди - нет. Ёкай может сойти с ума, потеряв того, кого полюбил, потеряв важного для себя человека или другого ёкая, убитого или запечатанного оммёдзи, но Чуя не может рассматривать этот вариант, потому что Дазай не мог стать таким из-за его смерти. Они оба знали, что однажды увидятся вновь, и это... Это...
- Гадаешь о том, что произошло, Чуя-кун?
Резко обернувшись, Чуя видит высокого мужчину в расшитой причудливым серебряным узором чёрной юкате. Тёмно-лиловые глаза светятся в темноте, выдавая в нём ёкая, и стоит только Чуе мельком взглянуть на удерживающие резную рукоятку учивы костлявые узловатые пальцы, как он мгновенно узнаёт их обладателя. Правда, это не лишает его искреннего удивления от столь внезапной встречи. Он-то думал, в этих лесах и на этой горе его давным-давно позабыли - столько людей постоянно мельтешит вокруг, кто же будет запоминать имена и лица сотен муравьёв? Для ёкаев это по большей части пустое, если их не питает личный интерес. Но этот ёкай...
- Я бы сказал, что вы совсем не изменились, но это будет лишним, - вежливо склонив голову, Чуя заглядывает в засверкавшие лукавством глаза и позволяет себе лёгкую улыбку. - Простите, я до сих пор не знаю вашего имени. Дазай как только вас ни называл, но ничто из этого мне не позволит повторить врождённая вежливость, а я сам...
- ... не очень-то интересовался именем цутигумо, сети которого так бессовестно уничтожал, будучи оммёдзи, - заканчивает за него мужчина и подходит ближе, вставая рядом и обращая взор на озеро. - Меня зовут Огай, Мори Огай, Чуя-кун. Приятно наконец-то познакомиться с тобой официально. Вы, двое шумных непоседливых детей, доставили мне хлопот в своё время.
- Прошу прощения за детство, но за работу оммёдзи просить прощения не буду, - усмехается Чуя и тоже смотрит на озеро, хотя взгляд его то и дело соскальзывает на тёмную часть леса по ту сторону. - Ваши сети подбирались всё ближе и ближе к границе с людским селением. Я не мог игнорировать этот беспредел.
- Понимаю, - отзывается Мори и неторопливо покачивает кистью руки, начав обмахивать себя веером. - Ты уже виделся с ним?
- Только что, - помолчав, признаётся Чуя и впивается пальцами в перила моста. - Вы знаете, что с ним произошло? Почему он стал...
Таким.
- Всё очень просто, Чуя-кун, - отвечает Мори, разглядывая огни вдалеке. - Ты и сам прекрасно знаешь, почему ёкаи теряют голову. Я всегда наблюдал за вами двумя. Человек и кицунэ, оммёдзи и ёкай - мне было интересно, куда вас заведёт эта связь. Я знаю, он был с тобой до самого конца. Я знаю, связь между вами была неимоверно сильна. Я знаю, что твоих потомков в селении до сих пор очень ценят и уважают, Чуя-кун. Не только потому, что часть из них - сильные оммёдзи, пошедшие по вашему с Коё-кун пути, но и потому, что многие до сих пор помнят, что в день твоей смерти ваш дом посетил сам дух кицунэ, снёсший почти всю защиту лишь ради того, чтобы увидеть тебя. И сказали бы, что злой демон пожрал твою душу, решив отнять вечный покой, мстя за какую-то былую обиду, если бы люди своими глазами не видели мелькающие тут и там хвосты то возле твоего дома, то возле твоей могилы, где даже посадили потом специально для него персиковое дерево. Поэтому пошли слухи уже другого толка. Мол, оммёдзи Накахара-старший был так силён, что смог привязать к себе в роли шикигами самого кицунэ.
- Дазай не бесился из-за этих слухов? - уточняет Чуя. - Они ведь наверняка задевали его гордость.
- Нет, Дазай-кун не был зол. После твоей смерти он впал в апатию, - отвечает Мори и поднимает взгляд на круглый диск луны. - Часто бывает так, что ёкаи уходят в спячку, чтобы позабыть во сне о своём горе. Я ждал - да и не только я - что Дазай-кун уйдёт вглубь гор и не вернётся ещё долгое время. Но он остался ждать тебя, твоего перерождения, хотя все мы знаем, что душа оммёдзи может вернуться к жизни в совершенно другом месте.
- Мало того, что в другом месте, так я ещё и переродился тэнгу, - напоминает Чуя.
Мори улыбается, уловив в его тоне немой вопрос.
- Верно. Ты переродился тэнгу, Чуя-кун. Потому что Дазай-кун выбрал тебя своим
спутником жизни. Потому что ты ответил ему
взаимностью. Связь между вами - всё дело в ней. Возможно, ты бы и смог вновь переродиться оммёдзи, но Дазай-кун не вынес вашей разлуки, не вынес ожидания. Он начал искать твою душу. Рыжеволосые и голубоглазые мужчины, женщины, дети - одно время каждый из них рассказывал, что видел кицунэ. Люди были в ужасе, ведь если ёкай так часто показывается на глаза, это явно не к добру. Но поначалу всё было тихо и мирно. Дазай-кун просто искал твою душу в этих людях, чем-то напоминающих тебя. А потом его отчаяние окрасилось чёрным: он начал злиться из-за того, что тебя всё нет, нет и нет, и...
На несколько секунд повисает красноречивое молчание.
- Анэ-сан всегда говорила, что сильный оммёдзи рождается там, где обитают сильные духи, чтобы был баланс между светом и тьмой, - вспоминает Чуя; и уточняет: - Я был таковым в нашей семье и в итоге связался с шестихвостым кицунэ. Может ли быть так, что я переродился тэнгу, потому что в своё время между мной и Дазаем возникла эта связь? Потому что моё бессмертие может охладить его безумие? Ведь я больше не человек и не могу умереть. Я не человек и могу всегда быть рядом с ним.
- Может, и так, - задумчиво тянет Мори, и взгляд лиловых глаз вновь обращается на Чую. - Только трудно тебе придётся, Чуя-кун. Безумие кицунэ сложно усмирить. Его храм в лесу посещают только твои потомки, не опасающиеся гнева ёкая. Люди в селении боятся сошедшего с ума лиса, и даже охраняющее эти земли семейство оммёдзи не может их успокоить. Чтобы спасти Дазая-куна, одного твоего присутствия мало. Он даже не узнает тебя сейчас, так глубоко во тьме его разум. Подойдёшь близко, и он нападёт, разорвёт в клочья.
- Ну, пусть попробует, - криво улыбается Чуя, растирая ладонью солнечное сплетение, за которым поселился холод отчаяния. - Подвешу за хвосты в воздухе, так быстро вся спесь сойдёт, пока будет скулить от страха.
- Ты бы никогда так не поступил, не с ним, Чуя-кун, - легко взмахнув веером, Мори кивает на прощание и уходит дальше по мосту, перехватывая лунный свет и сплетая из него тонкую серебряную нить. - Я желаю тебе удачи. Надеюсь, у тебя всё получится.
- Я тоже надеюсь на это, Мори-сан, - беззвучно шепчет Чуя и вновь смотрит на озеро. - Я тоже надеюсь на это...
***
Развалившись на прогретых солнцем потёртых белых ступенях, Чуя подставляет лицо ветру и тяжело вздыхает. Как же он устал. Не за этот день, а вообще в целом. С момента его возвращения в родные края прошло больше трёх месяцев. Лето в самом разгаре: солнечное, жаркое, душное. Сколько же Чуе пришлось поработать, чтобы нагнать тучи, принёсшие с собой дождь. И пусть людская благодарность греет, собираясь золотым светящимся клубком в груди, это не отменяет того факта, что Чуя ужасно устал постоянно носиться туда-сюда, работать, не покладая рук, и думать, думать, думать о том, что ещё можно сделать для того, чтобы вернуть покой в эти леса.
Действовать он начал сразу после разговора с Мори и решительно. Спустившись к озеру, Чуя выследил в толпе окутанного ореолом силы оммёдзи белобрысого мальчишку, одного из своих потомков, и... Хорошо, поговорили они не сразу. Сначала пришлось привести Накаджиму Ацуши обратно в сознание, потому что человеческий детёныш отключился от избытка чувств, когда увидел самого что ни на есть настоящего тэнгу, да ещё и выглядящего точь-в-точь как его предок, гравюра с которым до сих пор висит в главном доме. А вот после того, как Ацуши пришёл в себя и уложил в сознании мысль о невероятной встрече, Чуя заручился его поддержкой и помощью в своём деле. И нисколько не пожалел.
В настоящем совсем рядом с поселением организовали ещё одно место для обращения к кицунэ. Этих плутоватых лисов испокон веков просили о мудрости, о совете, о хитрости и много о чём ещё. Ацуши постарался на славу. Мало того, что после громких речей и причитаний сердобольного мальчишки тут и там пошли слухи о том, что кровавый кицунэ на самом деле просто болен, и его можно спасти молитвами и обращениями, так ещё и про самого тэнгу Ацуши тоже обронил тут и там слово, мол, теперь не только в восточной долине будут хорошие урожаи, из-за чего началось строительство очередного храма подле горы. Шума от этих людей - кошмар. Даже Мори-сан забрался поглубже в чащу, не в силах выносить этот галдёж.
А вот за старый храм Дазая Чуя принялся сам. Отчистил, отмыл и подмёл. Подвесил новые чаши для благовоний и раздобыл и развесил везде фурины. Сам создал амулеты для подпитки кицунэ природной силой, которые отдал зачаровать Ацуши. Пусть тот и был пока всего лишь учеником, Чуя видел в нём сокрытую силу. Видимо, сестрица Коё была права: в месте, где кицунэ и тэнгу собирались объединиться в союз, родилось в бурю дитя, несущее в себе часть силы абсолютно благого начала - Белого тигра. А ведь его ещё называют Белым тигром запада, и именно в западной равнине родилось дитя с частицей его силы. Чуя считает это благим знаком. Ацуши родился здесь, чтобы усмирять тьму места, где садится солнце. Сам Чуя прилетел с востока, где солнце встаёт, чтобы принести его свет и тепло в душу потерявшегося во тьме Дазая.
- Чуя-сан! Вот вы где!
Приподнявшись на локте, Чуя видит местного бакэнэко в лице Тачихары. Рыжие кошачьи уши стоят торчком на его голове, волосы растрёпаны от быстрого бега, а хвост так и хлещет по бокам. Рухнув на ступеньку рядом с Чуей, Тачихара какое-то время пытается отдышаться, а после вскидывает на него нервно-испуганный взгляд и мельком косится в сторону горы, передёргивая плечами.
- Чуя-сан, там этот кицунэ так воет, так воет! Вы просили приглядывать за ним, но я уже не могу это выносить! Он такой жуткий, такой жуткий!
- Тише, не части, - дёрнув мявкнувшего бакэнэко за ухо, Чуя морщится от звона в ушах и садится прямо, вытягивая перед собой ноги и расправляя ткань хакама. - Конечно, он воет. Столько десятилетий тишины в голове, а тут людские жалобы, просьбы и мольбы повалили. Воет и ещё долго будет выть. Смирись, Тачихара. За ним нужно приглядывать, чтобы ничего не натворил, а мне некогда. У меня своей работы полно - и как у ёкая, и как у хранителя этого храма.
- Вы можете послать к нему Акутагаву, - хнычет Тачихара, заламывая руки. - Этот цутигумо единственный не боится сумасшедшего кицунэ, потому что и сам, видимо, такой же сумасшедший, и постоянно вьётся неподалёку.
- Не могу, - вздыхает Чуя и поднимается на ноги, тоже глядя в сторону горы. - Акутагава потому и крутится рядом, что тьма Дазая для него - лакомый кусок. Мори-сан тоже его совсем не боится. Они, пауки, питаются этой тьмой. Твоя задача - присматривать за Дазаем и рассказать мне, если что-то случится. Задача Акутагавы - высасывать из него потихоньку эту тьму через свои сети, которые он раскинул вокруг. Ближе подойти Акутагава не может - у Дазая аллергия на цутигумо. Уж сколько раз он в своё время с Мори-саном цапался, а Акутагаву так и вовсе сожрёт и не подавится.
- Если вы так хотите спасти этого кицунэ, почему не попросите о помощи оммёдзи? - ворчит Тачихара, тоже поднимаясь и начиная нервно топтаться вокруг.
Чуя резко разворачивается к нему и леденеет взглядом.
- Тачихара, - говорит низко, угрожающе, - иди и занимайся порученным тебе делом. Брысь.
Почувствовавшего перемену в его настроении бакэнэко как ветром сдувает, и Чуя облегчённо выдыхает; и тут же хмурится. Даже мысль о том, что предложил ему Тачихара...
Нет. Никогда. Ни за что.
Может, если бы у Чуи сохранилась сила оммёдзи, он бы и провёл ритуал очищения ёкая, его запечатывания на службу и последующего разрыва контракта, в процессе чего сознание Дазая полностью бы восстановилось, очистилось от пожирающей его тьмы. Но даже в руках Чуи, заботливых и ласковых, в руках Чуи, безмерно любящего и дорожащего кицунэ, этот слепящий свет принёс бы Дазаю нестерпимую боль. Доверить нечто подобное другому оммёдзи? Чуя не доверил бы это даже сердобольному, абсолютно бескорыстному, наивному и доверчивому Ацуши, который и не подумал бы о том, чтобы присвоить силу кицунэ себе. Напротив, свою бы отдал до последней капли, лишь бы помочь страдающему ёкаю, и безразлично ему было бы, что кицунэ - существа бессовестные, тёмные и бесконечно хитрые, жадные до личной выгоды и мелкой корысти.
- Я спасу его сам, - сообщает Чуя налетевшему ветру, и тот вторит ему шелестом крон деревьев и перезвоном фуринов и золотых колокольчиков, которые Чуя повесил в свой первый визит в храм. - Я виноват в том, что произошло с Дазаем, и я спасу его сам.
***
Они наконец-то встречаются лицом к лицу в конце июля. На небе вновь красуется полная луна. Чуя, всего час назад вернувшийся из селения, где гулял по окраине с Ацуши и рассказывал ему о разных тонкостях запечатывания мелких вредных духов, делясь с начинающим оммёдзи опытом минувших дней, разлёгся на белокаменной площадке крыши храма, любуясь звёздным небом, так и манящим взлететь и собрать перьями лунный свет.
Он почти задрёмывает, когда вдруг слышит звук шагов: прерывистый, шаркающий, ломаный. Приподнявшись на локте, он заинтересованно крутит головой, пытаясь понять, откуда слышится звук и как далеко гость ночного леса, а после перекатом через бок встаёт на колени, свешивается с края крыши и впивается взглядом в ведущую от храма к мосту тропинку. Потому что с той стороны не могут прийти люди, там нет поселений. С той стороны могут явиться только другие ёкаи, но вряд ли кому-то что-то понадобилось возле храма кицунэ посреди ночи. Только Тачихара мог бы примчаться рассказать что-то новое о состоянии притихшего в последние дни Дазая, но от этого бакэнэко было бы столько шума, что и в поселении бы услышали.
Вглядываясь в темноту, Чуя пытается давить в себе всполохи надежды, потому что прошло слишком мало времени для того, чтобы Дазай пришёл в себя, и всё же... Всё же он задыхается в тот момент, когда из-за поросшего высоким кустарником поворота и в самом деле появляется покачивающийся от слабости кицунэ.
Дазай выглядит... Ужасно. Возможно, даже хуже, чем в тот поздний вечер в зарослях возле берега озера. Тогда в нём горел огонь, и пусть то было безумие, Дазай всё равно выглядел живым, ярким, по-лисьи неуёмным. От него так и тянуло энергетикой, и пусть она была тяжёлой и удушающей, она
была. Дазай, который неуверенно подходит к храму в настоящем, выглядит блёклой тенью. Юката грязная и порванная, хвосты выглядят ещё хуже, чем были, кудри сбились в колтуны, а лисьи уши прижаты к голове, поникшие.
Дазай не подходит совсем близко; замирает в нескольких метрах, судорожно шаря взглядом по стенам и оконным проёмам, по горящим бумажным фонарикам, а в радужке его глаз всё ещё тусклое золото, расплавленное горечью и печалью. У Чуи от этого всё внутри рвётся на части, потому что, несмотря на оживший вид храма, в глазах Дазая нет и крошечной искры надежды, и он осторожно выпрямляется, зная, что острое зрение кицунэ заметит его в темноте.
Так и происходит. Мгновение, и Дазай резко вскидывает голову, подбираясь всем телом. Но стоит их взглядам пересечься, и он застывает. Чуе кажется, они смотрят друг на друга целую вечность, прежде чем губы Дазая начинают дрожать, и он оседает вниз, падает на колени, будто в нём совсем не осталось сил. Стоит только этому произойти, и Чуя тут же спрыгивает на землю и оказывается рядом с ним, только для того, чтобы когти Дазая впились в его спину в тот момент, когда Чуя обнял его, а сам Дазай прижался так близко, прильнул так тесно, будто хотел слиться с ним в единое целое.
- Здравствуй, Дазай, - шепчет Чуя в его макушку, жмурясь до боли в веках, задыхаясь от того, что даже под всем этим запахом крови и смерти, пропитавшим Дазая насквозь, смог учуять ноты родного запаха, ноты полевых цветов и мёда, солнца и вереска. - Я вернулся. Прости, что так долго.
- Чуя, - шепчет, стонет, скулит в его шею Дазай и стискивает в своих руках ещё сильнее. - Чуя... Чуя...
Воспользовавшись тем, что он совершенно потерялся в себе, Чуя ловко подхватывает его под зад, прижимая к себе, и взмывает в небо.
---
По ту сторону озера в нескольких километрах есть небольшая пещера, ход которой ведёт в подземный грот с вымытой в земле чашей, из которой бьют ключи с горячей водой. Несколько каналов уводят её в реку по ту сторону горы, из-за чего грот никогда не бывает затоплен. Чуя проверил его заранее, чтобы убедиться, что за пролетевшие десятилетия этот грот всё ещё на своём месте, раздобыл несколько кусков травяного мыла, зная, что именно ему придётся отмывать Дазая от его кровавых пиршеств, и заодно оставил там деревянный гребень и новую тёмно-синюю юкату с широким бордовым поясом. Не прогадал.
- Давай, Дазай, нам нужно привести тебя в порядок, - нашёптывает Чуя и поглаживает Дазая по загривку и верхней части спины, когда они прибывают на место. - Давай же, я никуда от тебя не денусь.
Что говорить этого не стоило, что слова эти - не лучший выбор, Чуя понимает в тот момент, когда Дазай прилипает к нему ещё сильнее. А ещё - что нервирует - он обхватывает цепкими пальцами основания его крыльев. Вряд ли это осознанный жест, потому что в глазах Дазая после их встречи нет ни капли сознательности, да и Чуя привык доверять ему во всём, но... Сейчас Дазай нестабилен, и поэтому от его прикосновения к самой уязвимой части тела по коже Чуи бегают мурашки, а в груди вьётся инстинктивное желание оттолкнуть. Не то чтобы он верит, что Дазай может вырвать его крылья - восьмихвостому ёкаю хватит силы и в таком жалком состоянии - но всё же...
- Ладно, хорошо. Не хочешь отпускать, пойдём другим путём, - вздыхает Чуя и начинает стаскивать с Дазая подранную юкату, которую давно уже пора не просто выбросить, а сжечь.
Раздевать Дазая сложно, потому что он льнёт к Чуе и телом, и хвостами, крепко обнимая его за шею. В итоге Чуя просто рвёт ткань на лоскуты выпущенными когтями, после чего кое-как стаскивает собственную одежду и отступает в чашу с водой, заводя в неё вместе с собой и Дазая. Стоит только усесться в самом глубоком месте, где воды по самую шею, и притянуть Дазая к себе под бок, как прозрачная вода окрашивается грязными разводами, темнеет почти до черноты. Острый запах железа перебивает сладковатый аромат пара, и Чуя морщится, стараясь не думать о том, что всё это - грязь и кровь с хвостов Дазая, опустившихся в воду вместе с хозяином. Вместо этого Чуя закрывает глаза, откидывает голову на бортик и зарывается пальцами в волосы Дазая, позволяя ему прижаться так тесно, что Дазай в итоге оказывается на его коленях, прижимаясь грудью к груди и вновь утыкаясь лицом в его шею.
- Доставил же ты всем хлопот, Дазай, - негромко говорит Чуя, наслаждаясь тем, как суматошное биение чужого сердца постепенно выравнивается, подстраиваясь под ритм его собственного. - Запугал людей. Запустил чащу. У храма дышать было сложно, так там всё давило твоей остаточной аурой. Распугал всех ёкаев в округе. Душ-то сколько сгубил, даже не съедая их, а лишь выпуская на волю, пожирая вместо этого плоть оболочек. Сказал, что дождёшься меня, а сам что? Всегда знал, чувствовал, что тебя нельзя оставлять без присмотра.
- Чуя, - бессознательно отзывается Дазай, реагируя на голос и только. - Чуя...
- Непутёвый лис, - вздыхает Чуя и прижимается губами к его виску. - Непутёвый, совсем непутёвый.
Они лежат в горячей воде ещё долгое, очень долгое время. Дазай задрёмывает в его руках, так и не ослабив хватку. Сам Чуя тоже никуда не торопится - он уже достиг своей цели, что тихо сопит ему в шею. Вместо этого, когда вода обновляется и перестаёт напоминать лужу грязи, Чуя начинает осторожно поглаживать хвосты Дазая, ерошить их мех. И так до тех пор, пока в шерсти не появляются светлые проблески, пока их не становится всё больше и больше, пока шерсть не перестаёт масляно липнуть к ладоням, а вода не становится лишь слегка мутноватой. Только после этого Чуя берёт брусок мыла и по одному достаёт хвосты Дазая из воды, принимаясь намыливать их. К тому моменту, как он заканчивает с последним, мышцы его рук уже начинают ныть от усталости, а от терпкого запаха полыни кружится голова. Но как же она хороша, когда нужно отбить почти намертво въевшийся запах смерти и крови.
Какое-то время Чуя отдыхает - кто бы мог подумать, что за прошедшие века у Дазая не только станет больше хвостов, но и все они станут длиннее и намного пушистее. Зато зарываться пальцами в их мех стало ещё приятнее. Этим Чуя и занимается, пока растекается по бортику чаши и вновь вслушивается в дыхание уснувшего в его руках Дазая: одной рукой перебирает густой мех, что совсем не путается под водой, а второй поглаживает Дазая по спине и загривку; после чего вновь берётся за мыло, чтобы отмыть каштановые кудри и всего Дазая целиком. Под конец Чуя ещё раз проходится мылом по белым хвостам и смыливает его остатки на себя, раз уж всё равно изгваздался, пока отпаривал грязного до ушей кицунэ.
После этого возникает новая сложность - вытащить Дазая обратно на сушу. Чуе приходится извернуться, чтобы выбраться из воды, удержав при этом на себе чужой вес со всеми потяжелевшими от воды хвостами. Но он справляется и садится возле стены, уже не обращая внимания на то, что не то спящий, не то дремлющий Дазай каким-то образом снова интуитивно заползает к нему на колени и тычется лбом в шею. Так даже лучше, потому что взявшийся за гребень Чуя может спокойно перебирать его хвосты и вычёсывать из них колтуны, как после и из непослушной вьющейся шевелюры. К тому времени, как последний колтун оказывается вычесан, Чуя чувствует себя измотанным. Зато Дазай снова чистый и выглядит прилично, а его успевшие высохнуть в тепле грота хвосты слабо светятся в темноте, радуя взгляд.
- А теперь мы возвращаемся в храм, - шепчет Чуя в лисье ухо, пока запихивает Дазая в чистую юкату и завязывает на нём пояс. - Проспим с тобой до самого полудня и проснёмся лишь тогда, когда солнце начнёт припекать.
Ушко, белоснежное и мягкое, дёргается, задевая его нос. Оставив поцелуй у тёплого основания, где короткая шерсть незаметно исчезает, сменяясь кожей головы и линией роста волос, Чуя вновь подхватывает Дазая на руки, на этот раз для удобства удерживая его под спину и колени, и покидает грот, чтобы вскоре расправить крылья и вновь взлететь в ночное небо.
И, казалось бы, он так устал, так вымотался и эмоционально, и физически, и духовно, но от вида спящего в его руках Дазая, выглядящего так привычно, так, как он выглядел в их последнюю встречу, будто вырастают вторые крылья за спиной. Чуя нежно целует спящего кицунэ в лоб и искренне улыбается наблюдающей за ними госпоже Луне. Наконец-то Дазай снова рядом. Наконец-то в груди разрастается это сладкое чувство веры в то, что всё закончится хорошо.
***
Утро Чуи в итоге начинается намного раньше, чем он планировал. И просыпается он не от солнечного тепла, а от перепалки шёпотом, заставляющей дёрнуться глаз. Заранее нахмурившись, Чуя открывает слипающиеся глаза и первое, что он видит - белоснежное лисье ухо под носом. Дазай спит у него на груди, обвившись вокруг всем собой и своими хвостами, и при виде умиротворения на его лице, при виде исчезнувших чёрных когтей, в груди поселяется тепло. Легко поцеловав его в лоб, Чуя чуть сдвигается и свешивается с края крыши.
- Эй, вы там! А ну-ка тихо, - шикает он.
Акутагава и Ацуши одновременно вскидывают покрасневшие из-за разгорячённого спора лица, но если Акутагава тут же виновато отводит взгляд и как будто пытается стать меньше, то Ацуши буквально светится при виде недовольного лица Чуи и потрясает тканевым мешком и зажатым в другой руке кувшином.
- Чуя-сан! - радостно восклицает он, умудряясь сделать это даже шёпотом. - Я вам молока с мёдом принёс и персиков! И гребень ещё один, и мыло!
- Я же просил передать через Акутагаву, - вздыхает Чуя.
- Я ему говорил, - тут же влезает Акутагава, недобро сверкая на Ацуши серыми глазами. - Но любящий совать свой нос куда не следует джинко хотел увидеть живого кицунэ.
- Я же извинился за то, что порвал твою сеть! - возмущается Ацуши. - Несколько раз извинился! И инжир тебе приносил! И это было три года назад! Почему ты такой злопамятный?!
- Потому что ёкай, - ехидно отвечает Акутагава, скрещивая руки на груди и вскидывая подбородок.
- Прекратите оба, - вновь шикает на них Чуя, прекрасно зная, каким ядовитым может быть один и каким шумным из-за этого - второй. - Спасибо за заботу, Ацуши, но кицунэ ты увидишь ещё нескоро. Ему нужно сначала прийти в себя, и посторонние - к тому же, люди - сейчас не лучшая для него компания.
- Простите, - тут же поникает плечами Ацуши и смотрит виновато. - Просто... Это же
кицунэ... Тот самый кицунэ, который был с вами, когда вы сами были человеком и жили здесь, и были оммёдзи...
- Потом налюбуешься, ребёнок, - цокает Чуя и взмахивает рукой. - Брысь оба. И Акутагава, проследи, чтобы никто больше сюда сегодня не совался. А лучше и завтра тоже. Тачихару и вовсе разрешаю спеленать, если что, лишь бы не пробрался наводить шум.
- Конечно, Чуя-сан, - кивает Акутагава и удаляется в сторону тропинки, ведущей к мосту.
Склонившись в глубоком поклоне, Ацуши ещё раз виновато улыбается, оставляет всё принесённое на ступенях храма и убегает в противоположную сторону, чтобы успеть в поселение до начала своих занятий с наставником. Проводив его взглядом, Чуя облегчённо выдыхает и отодвигается от края крыши, чтобы вновь притянуть Дазая к себе на грудь и крепко обнять, но - его рука нащупывает лишь пустоту. В панике Чуя резко садится прямо и... Чуть не врезается лбом в чужой лоб, потому что Дазай оказывается сидящим прямо перед ним с подобранными под себя ногами и стоящими торчком лисьими ушами.
И снова, как и накануне вечером, между ними повисает звенящая тишина. Чуя во все глаза смотрит на Дазая, рассматривает его янтарно-карие глаза, из которых исчезли отсветы алого и золотого, а Дазай смотрит на него в ответ и как будто даже не дышит. Оба замирают каменными статуями, а после взгляд Дазая соскальзывает за спину Чуи, на его огромные чёрные крылья. Медленно наклонившись вперёд, он неуверенно протягивает руку и самыми кончиками касается отливающих синевой крупных перьев, а после вновь смотрит в ярко-голубые, знакомые до последней жилки глаза и...
- Чуя? - звучит негромко, неуверенно, почти робко. - Чуя, ты... Это ты?
- Привет, - только и может выдавить из себя Чуя. - Я... Дазай...
- Чуя... - повторяет Дазай и подаётся вперёд, проводит дрогнувшими пальцами по его щеке. - Чуя, это ты... Ты и вправду...
Дазай не договаривает. Его голос срывается, и он звучит так, будто задыхается, когда падает в с готовностью подставленные руки, чтобы прижаться к чужой груди, крепко обнять за шею и уткнуться носом за ухо, шумно, прерывисто дыша. Чуя так же крепко обнимает его в ответ, расправляет крылья, заключая Дазая вместе с собой в тёмный кокон, закрывая его от всего мира, и Дазай тут же обвивается вокруг его бёдер, спины и плеч своими хвостами. Они мягкие и пушистые, пахнут тёплой шерстью и полынью, и это самое лучшее, что происходило с Чуей за долгие, долгие годы его бытия тэнгу, потому что Дазай -
его Дазай - наконец-то вновь рядом, вновь в его руках, и Чуя больше никогда, никогда его не отпустит и никогда, никогда больше не уйдёт, не покинет его сам.
- Прости, что так долго, - шепчет он и вжимается губами в его висок.
- Слишком долго, Чуя, - шепчет Дазай и жмётся ещё ближе. - Тебя не было так долго... Так долго, что я отчаялся... Я совсем потерял себя. Без тебя всё было иначе. Без тебя... Без тебя не хотелось
жить, Чуя.
- Прости, - вновь шепчет Чуя и вжимается лбом в лоб, когда Дазай чуть отстраняется, но только для того, чтобы заглянуть ему в глаза и зарыться пальцами в пряди рыжих волос, обвившихся вокруг них тонкими медными кольцами. - Прости, что так долго не мог тебя вспомнить. Прости, что не отыскал тебя раньше. Прости за то, что когда-то оставил тебя.
- Мой человек, - улыбается Дазай, и в его глазах переливается вязкой карамелью сама нежность. - Мой оммёдзи. А теперь - мой тэнгу. Стоило... Стоило вынести всё это, стоило потерять разум, потеряться в себе, во тьме скорби и одиночества, чтобы теперь ты был со мной на равных, и твоя жизнь приравнялась к вечности жизни самой природы...
- Я вылечу тебя, - обещает Чуя и легко целует Дазая в уголок губ, пристально и серьёзно глядя в лихорадочно блестящие глаза. - Я вылечу тебя, Дазай. Вытащу тебя из этой ямы окончательно. Не отпущу больше твою руку. Закормлю персиками. Буду постоянно, как и раньше, расчёсывать твои хвосты и помогать делать прорези для них в новых юкатах. Буду даже вновь помогать путать сети Мори-сана, если захочешь.
- Ах, этот вредный хитрый старик, - привычно морщит нос Дазай и фыркает совсем по-лисьи. - Он стал ещё более раздражающим с десятилетиями. Не хочу даже слышать о нём. И голоса в моей голове тоже слышать не хочу. Твоих рук дело? Люди постоянно болтают обо мне и обращаются ко мне. Пришлось выставить барьер, это утомляет.
- Ты всегда ленился выполнять свои обязательства как ёкай, - улыбается Чуя. - Но теперь я не позволю тебе отлынивать. Мы будем
вместе заботиться об этих землях. Тебе это только на пользу пойдёт. К тому же, после всех твоих зверств тебе обелять и обелять репутацию, а это не хвосты отмыть, Дазай.
- Я сдержал слово и не ел чужих душ, - помолчав, негромко признаётся Дазай.
Чуя вспоминает данную ему, когда они были детьми, клятву и тяжело вздыхает, притягивая его к себе и прижимаясь губами к переносице, отчего Дазай прикрывает глаза, забавно морщит нос и льнёт ближе, явно наслаждаясь и нежась в незамысловатой ласке.
- Уж лучше бы ел, - честно признаётся Чуя. - Может, их свет хоть немного охладил бы твоё безумие. Но что было, то прошло, и теперь мы снова вместе. Я пригляжу за тобой, Дазай, и позабочусь о тебе.
- Найдётся ли у Чуи время? - притворно дует губы Дазай. - Чуя общается с оммёдзи, бакэнэко и цутигумо. Чуя заботится о людях в поселении. Чуя контролирует ветра над горой. Чуя заботится о моём храме и...
-
Нашем храме, - поправляет Чуя и щёлкает его по носу. - Теперь это наш общий дом, Дазай. И с кем бы я ни общался - ты тоже скоро начнёшь, к слову - на первом месте для меня всегда будешь только ты. Кицунэ, что когда-то забрал себе сердце человека. Ёкай, что когда-то связал свою душу с душой оммёдзи.
- Ах, Мори-сан слишком много болтает... - бормочет Дазай.
Его щёки заливает прозрачно-розовый румянец. Взгляд, который он бросает на Чую из-под ресниц... Ох, Чуя просто не в силах всего этого вынести и сгребает Дазая в охапку, наконец-то целуя его в услужливо подставленные губы. И когда Дазай обнимает его в ответ, когда отвечает на поцелуй, Чуя чувствует себя таким счастливым, таким непомерно счастливым, что его крылья трепещут от желания взлететь в небо и закричать об этом на всю округу.
Да, ему предстоит ещё много работы. Да, Дазай ещё не скоро окончательно придёт в себя, и первое время его лучше не подпускать ни к поселению, ни даже к приходящему на гору Ацуши. Да, он наверняка превратится для Чуи в его собственный хвост и не будет отлипать днями и ночами, отлынивая от работы и заставляя отлынивать Чую, но всё это неважно. Неважно, потому что Дазай вновь рядом с ним. Потому что они спускаются с крыши храма - их храма - бок о бок, держась за руки, и у Чуи от этого сердце поёт. Потому что Дазай вполне спокойно реагирует на оставленные Ацуши подношения, бормоча, что если
«маленький наивный оммёдзи» продолжит приносить корзинки с персиками, он готов терпеть его визиты и делить с ним внимание Чуи.
- Бесстыжий лис, тебя так легко подкупить, - смеётся Чуя, когда Дазай с довольным урчанием вгрызается в сочную спелую мякоть.
- Можно подумать, молоко с мёдом здесь не для тебя, а для кого-то другого, - лукаво сверкает глазами Дазай и склоняет голову к плечу. - Чуя всё ещё верит, что станет выше, если будет пить молоко? Ах, но Чуя даже в тэнгу умудрился переродиться всё таким же коротышкой.
- Поговори тут и будешь сам вычёсывать свои хвосты, - грозится Чуя, игнорируя вспыхнувшие от смущения и лёгкого стыда щёки; не то чтобы он всё ещё верит в слова этого бессовестного наглеца!
Дазай только посмеивается с его возмущённого выражения лица, а после садится на широкую ступень лестницы и утягивает его к себе под бок, прижимаясь вплотную и привычно оплетая хвостами за талию и плечи.
Он делится с Чуей персиками, а тот в ответ даёт ему отпить из кувшина со сладким медовым молоком. Умяв половину корзины, Дазай со счастливым видом облизывает липкие губы, и Чуя не удерживается, целует его, собирая с них сладость сока и мёда. А после разомлевший от ласки Дазай сворачивается клубком, пристраивая голову на его коленях, как делал всегда когда-то очень, очень давно, и Чуя зарывается пальцами в мягкие каштановые кудри и вслушивается в его довольное урчание, в его дыхание, в его сердцебиение. Дазай тихо, довольно вздыхает из-за поглаживания по лисьему уху. На губах Чуи начинает блуждать лёгкая улыбка.
В какой-то момент их взгляды одновременно устремляются к горизонту. Там, вдали, занимается яркий, завораживающий своей красотой, приносящий умиротворение и покой рассвет.
|End|
