мы с тобой на реке Чарльз

В день святого Валентина Джеймс Баки Барнс сбегает с нужного ему пути, чтобы протиснуться сквозь закрывающиеся дверцы поезда в Монток. Ему не свойственна вот такая импульсивность, но почему-то поездка сегодня, в день, придуманный для давления на каждого чертового одиночку в этом мире, оказывается необходимой жертвой, хоть он и чувствует себя величайшим кретином на свете, набирая Сэма уже в Монтоке и на ходу выдумывая для него правдоподобную ложь. — Что у тебя с голосом, чувак? Ты простыл? — Сэм, как и всегда, искренний и участливый, наверняка зажимает мобильный между плечом и щекой, перебирая пластинки, и достаёт какого-нибудь особенно терпеливого покупателя, восхищаясь Марвином Гэем и Стиви Уандером и приводя полный список своих причин на то, чтобы считать ритм-энд-блюз лучшим жанром на свете. — Нет-нет, — Баки мнется на месте и пару раз оглядывается, порыв ветра бросает в лицо пряди волос, ему немного зябко в кожаной куртке, но это и не удивительно – в Монтоке идёт снег, — думаю, я отравился. — Ты опять напился вечером и теперь страдаешь от похмелья? — Сэм пыхтит, шуршит чем-то, что-то двигает, а Баки живо представляет недовольство на его лице, смешанное с волнением. — Молчишь, точно напился. — Как ворчливая жена, — бормочет Баки с улыбкой, решая не опровергать версию Сэма – так ведь проще, почти не придётся лгать. Сэм обещает устроить ему головомойку завтра, досадует, что не может бросить магазин и сделать это прямо сейчас (к удаче Баки), требует пообещать, что Баки примет таблетки от головной боли и как следует проспится, а утром явится вовремя, и вешает трубку. На побережье ещё холоднее, сырость пробирает до самых костей, песок влажный и ветер кружит в воздухе крупные снежинки, Баки ковыряет песок палкой, разочаровывается в своём занятии спустя минут десять, пишет «нахуй всё» той же самой палкой, которой выкапывал ямку, и вода, приливая к берегу, уносит его послание во вселенную, или так ему хочется думать, когда он бредёт бесцельно, разглядывая горизонт. Замечает его неподалёку: пальто с А-силуэтом, пышный меховой воротник и волосы с налётом рыжины, кажется, крашенные и краска давным давно вымылась, на его руках перчатки, а на ногах сапоги с каблуками, и каблуки немного проваливаются во влажный песок, оставляя в нём лакуны, и Баки нравится его лицо, усыпанное родинками, загадочная полуулыбка на тонких губах, темные-темные глаза. Баки не решается заговорить с ним у озера, нарушить это пленительное уединение, а потом они оказываются в одном вагоне поезда, направляющегося в Роквилль-Центр, разделенные проходом между двумя рядами сидений, и Баки ловит его взгляд на себе, на мгновение оторвавшись от своего блокнота-дневника-записной книги, в которой список покупок соседствует с размышлениями о его любви к Альпин (Баки совершенно серьёзно вывел на плотной белой бумаге «я бы отдал за неё жизнь» примерно девять десятков раз), набросками с какими-то незнакомцами из метро и обложками пластинок, номерами телефонов его экстренных контактов и цитатами из поэм Поупа. — Простите, мы с Вами раньше не встречались? — спрашивает он и его голос похож на бархат, Баки даже не сразу понимает, что обращаются к нему, на всякий случай окидывает ближайшие сиденья взглядом, но они вдруг в вагоне совершенно одни, а его новый знакомый принимает затянувшееся молчание на свой счёт, он опускает глаза и сдавленно извиняется снова, отворачиваясь к окну. — Нет-нет, это Вы простите, я иногда бываю рассеян, — Баки закрывает свой блокнот и засовывает во внутренний карман куртки вместе с простой черной ручкой, — не уверен, что мы встречались, но всё возможно. Я работаю в музыкальном магазине «Сэм-Эш», может, Вы покупали там пластинки. — Я бывал в «Сэм-Эш», какой-то парень настойчиво убеждал меня послушать Марвина Гэя, — отвечает он, его тонкие губы растягиваются в улыбке и взгляд карих глаз снова сосредоточен на Баки – удивительно знакомое ощущение, от которого не отделаться, может, они были знакомы в прошлой жизни? Баки не задумывался особенно о перерождении до этого момента, а теперь всё на свете кажется ему возможным, даже судьба, которая свела их в это снежное утро у озера Монток, а потом и в одном вагоне. — Это точно было у нас, — Баки смеётся неловко, трогает пальцами волосы, зачесывая длинные пряди назад, — Сэм всё время болтает о Марвине Гэе. — Должен признать, что это заслуженно, — незнакомец подцепляет висящие на шее наушники, до этого Баки их совсем не замечал, — прямо сейчас слушал, кажется...горы недостаточно высоки... — Долина недостаточно низка, — продолжает Баки, улыбаясь. — Река недостаточно широка, — подхватывает он, наклоняет голову набок, игриво щурится, завораживая Баки своим темным взглядом, и Баки бы растерял все слова, если бы, благодаря Сэму, они не были выжжены на подкорке. — Чтобы не дать мне добраться до тебя, детка, — заканчивает Баки, обнаруживая себя в этом странном ощущении, будто весь мир вокруг них замер. — Гельмут, — говорит больше-не-незнакомец, легко преодолевая маленькую пропасть прохода между сиденьями и садясь рядом с Баки, и Баки может разглядеть болотную зелень в карем, глядя в его глаза, а взгляд Гельмута опускается к его губам, внезапно вызывая у Баки смущение, он ощущает как начинает немного гореть лицо, наверняка нелепо розовея. — Джеймс, — представляется Баки в ответ, отворачиваясь и бессмысленно глядя куда-то перед собой, кажется, всё дело в том, что слишком давно никто не вызывал в нём такого волнения, но Гельмуту всё равно – он смотрит неотрывно, это какое-то откровение, и у Баки сердце в груди тяжело колотится, рвётся навстречу другому сердцу. — Хотите один наушник, Джеймс? — предлагает Гельмут, и имя Баки его голосом звучит невероятно, нельзя этому голосу отказать ни в чём, Баки берёт наушник, а Гельмут прикрывает глаза и подпевает тихо-тихо «и вот она, наша последняя ночь в живых», и Баки безумно нравится как Гельмут поёт, и кажется, что он весь соткан из очаровательных деталей, как его длинные дрожащие ресницы, крошечная родинка на виске и пряди его волос, завивающиеся на кончиках, и ощущение зацикленности этих событий пронзает Баки тысячей ледяных иголок, дежавю не вмещает всю силу какого-то внутреннего убеждения, что он и Гельмут уже делили эту песню на двоих, не здесь – лежа на льдине в окружении сине-красно-желтого марева умирающих звёзд, выдыхая свою жизнь клубящимся паром. — Я на машине, — говорит Баки, когда они выходят из поезда в холод улицы и Гельмут обхватывает себя руками, ежась (Баки знает, он знает, что Гельмут мёрзнет сильнее, чем кто-либо в этом сереньком городе), — могу подвезти Вас. Гельмут смотрит на него немного удивлённо, поджатые тонкие губы будто вовсе исчезли, на его голове из ниоткуда фиолетовая шапка с помпоном и ручками, завязанными под подбородком, и Баки не знает, почему на его лице появляется маленькая улыбка. — Да, — наконец, Гельмут соглашается, в его голосе слышно облегчение, — да-да-да, я чертовски замёрз, и почему февраль такой холодный? — Потому что февраль – это всё ещё зима, — глупо говорит Баки. Они находят на стоянке его машину, Гельмут садится рядом и и зажимает ладони между своих бёдер совершенно очаровательно, пытаясь отогреть их – кажется, от его кожаных перчаток никакой пользы. Уже стемнело, но людей всюду невыразимо много, гуляют парочки, держась за руки, играет музыка, тут и там светятся гирлянды, выложенные в форме сердец. — Всякий раз так выходит, что день святого Валентина я провожу один, — тихо говорит Гельмут, разглядывая улицу в окне автомобиля, его щеки уже немного красные, в машине тепло от печки. Баки не знает, что он может сказать, чем ответить на такое искреннее и простое признание Гельмута в своём одиночестве, ведь Баки и сам празднует с кошкой и бокалом коктейля с ненадёжным названием – проклятие или ведьма? Что-то такое, загадочное, он даже не помнит кто научил его готовить этот коктейль. Дорога к дому Гельмута заканчивается слишком быстро, он забирает свою сумку с заднего сиденья и смотрит на Баки. — Спасибо, что подвез, — голос немного хриплый, Баки решается встретиться с его взглядом и тревожно замечает, что его темные глаза поблескивают, будто, стоит ему покинуть машину, с его ресниц сорвутся первые слезинки, но сейчас он сдерживается, даже выдавливает из себя улыбку, и Баки судорожно пытается придумать что-нибудь, какой-нибудь не совсем идиотский повод, чтобы не расставаться, как Гельмут сам, словно мысли его прочитав, предлагает: — Хочешь зайти и выпить что-нибудь? Прости, это так глупо, — тут же обрывает он себя и выскакивает из машины, захлопывая дверцу, и Баки бросается в улицу, кричит вслед, как дурак, на него даже оглядывается несколько прохожих. — Я хочу! У Гельмута дома бесконечное множество книг, они лежат стопками на полу у стены, занимают несколько открытых деревянных полок и часть письменного стола, потертые корешки и обложки, из многих торчат закладки. Гельмут спотыкается на маленьком ковре с бахромой, включает напольную лампу в гостиной и бросает пальто на кресло, упархивая на кухню. — Я сделаю нам коктейли! Можешь включить музыку, проигрыватель вон там, — говорит он, выглядывая из кухни и указывая куда-то в угол, там Баки и правда обнаруживает проигрыватель и стопку самых разных пластинок, часть точно куплена в их с Сэмом магазине. Надо же, и как они с Гельмутом могли не встретиться раньше? Баки уверен, что запомнил бы его, если бы увидел хоть раз. Он ставит Depeche Mode, избавляется от куртки и садится на диван, терпеливо дожидаясь Гельмута с двумя бокалами, в них позвякивает лед. — Синий джин, — Гельмут тонко улыбается, выглядит взволнованным и едва не проливает алкоголь на себя, когда торопливо пьет, и Баки должен чувствовать себя не в своей тарелке, наблюдая за его нервозностью, но ему просто немного жаль – чужая уязвимость его не отталкивает. — За день святого Валентина без валентина, — со смешком выдыхает Баки, поднимая стакан, он не собирается выпивать много, лишь пара небольших глотков, потому что предстоит сесть за руль, Гельмут замирает рядом с ним, очень близко, можно детально изучить радужку его глаз, разглядеть космическую бесконечность в глубине расширенных из-за слабой освещенности комнаты зрачков, и Баки беззастенчиво смотрит. С ним, вроде как, не происходило ничего подобного, но фантомные ощущения всё не уходят, он будто пережил это давным давно, а теперь смотрит запись, наперёд зная каждый следующий кадр. Гельмут робко тянется к нему, касается прохладным кончиком носа его щеки, и Баки глаза закрывает, отстраненно думая, что он проснулся этим утром совершенно разбитый, бесцельный, сломанный, его сердце не билось, а теперь трепещет-трепещет-трепещет, и Гельмут просто дышит, не пытается поцеловать его, не касается, он крепко сжимает в руке свой стакан, тишина между ними умудряется быть звенящей даже с музыкой на фоне. — Прости, прости, Джеймс, — он снова извиняется, голос садится и слегка дрожит, — ты можешь уйти, если хочешь. Прости. Я выпил и творю глупости. — Я могу поцеловать тебя? — тихо спрашивает Баки, ни на что не надеясь, Гельмут смотрит растерянно, будто ожидал непонимания, злости, может, грубого замечания, выпивает ещё, не отводя взгляда, и сам целует Баки, прохладную ладонь укладывая на его шею, и на вкус он, как джин, морозный вечер и сахарная пудра – престранное сочетание, но Баки как-то знает, что обожает его. — Я позвоню тебе, — обещает Баки, когда уходит чуть позже, он решает, что до дома всё же пройдётся пешком, потому что хуже алкоголя опьяняют чужие тонкие губы – страшно собрать каждый столб на пути, затерявшись в этой эйфории. — Пожелай мне счастливого дня Валентина, когда позвонишь, — просит Гельмут и целует его снова, совсем невинно, прежде чем закрыть дверь. Кажется, что в голове что-то расколото и потеряно: они с Гельмутом увиделись снова, Баки сводил его на свидание в китайский ресторанчик, после отвез домой, и они долго целовались в машине, не желая прощаться, а потом, готовясь ко сну в глухой тишине своей спальни, Баки вдруг испытал болезненную вспышку, будто нечто пыталось просверлить его виски и проникнуть в мозг – это было похоже на утерянное воспоминание, но не могло им быть на самом деле, потому что... — Это обрывок прошлого, в котором мы с ним почему-то вместе, хоть и не могли быть знакомы тогда, — Баки жмурится, избегая солнечного света, льющегося из большого окна, голова всё ещё болезненна и тяжела. — Я ведь встречался с Наташей, а Гельмута не было и в помине. Доктор Рейнор постукивает кончиком ручки по своему блокноту, вздыхает и трет виски, они сидят друг напротив друга, молчание становится густым, тихо, будто это склеп, а не кабинет с нелепыми обоями и терракотовым бархатным торшером на столике, и Баки бы встал и ушёл, но его настоящее плавно становится частью его прошлого, слишком глубоко запрятанного, чтобы это было возможно. На нём гавайская рубашка, она идиотская – кто-то сказал ему это – и Баки не знает, зачем он надел эту идиотскую рубашку, но что-то внутри настояло, что-то забытое, вырезанное кривыми ножницами, так что края оборваны, но некоторые фрагменты всё ещё здесь, зависли в слепых зонах. — Это было похоже на кошмар? — Кристина смотрит ему в лицо, у неё большие светлые глаза, под ними мешки, ресницы редкие и темные от туши, и Баки от чего-то уверен, что ему смертельно необходимо прямо сейчас увидеть другие – пушистые и выжженные солнцем на изогнутых кончиках, необходимо позвонить Гельмуту и забыть все эти странности, но Баки хмурится растерянно, глядит на свои ладони и там нет подсказки, торопливо и прерывисто выведенной мелко-мелко синими чернилами ручки. — Это похоже на паранойю, — бормочет он себе под нос, смешок получается вымученным, усталость оставила на нём не отпечаток, а целое клеймо, Баки не спал всю неделю, пытаясь угадать, почему в голове зудит-зудит-зудит, а лицо Гельмута кажется самым родным на свете и одновременно таким далёким, что подташнивает от тревоги, и их едва начавшийся роман превращается в погоню за чем-то совершенно недосягаемым. — Это похоже на удар по голове, как в дурацкой комедии, после которого в воспоминаниях мешанина и часть их просто теряется, — он мельком замечает время на циферблате наручных часов и добавляет, поднимая руку, — я даже не помню откуда они. Я не покупал их. Никто из моих гребаных друзей не признаётся, что подарил их. Я просто...я чувствую себя так, словно схожу с ума, док, или, может, у меня деменция, но для этого, вроде как, рановато. — Вы не сходите с ума, Джеймс, — мягко убеждает Кристина, делая какие-то пометки в дурацком блокноте, Баки почему-то блокноты не переносит на дух, хоть у него и есть свой: он делает там записи, как в дневнике, и вчера он обнаружил, что некоторые страницы вырваны, но он совсем не помнил, чтобы вырывал их, — и это определенно не деменция. Давайте вернёмся к аналогии с кошмарами. — Это не кошмары, док, это обрывки реальности, той реальности, которой просто не могло быть, потому что я встретил Гельмута меньше двух недель назад, — Баки звучит немного грубо, потому что Кристина, как заевшая пластинка, повторяет про кошмарыкошмарыкошмарыкошмары, но это никакие не кошмары – это он откуда-то знает, что Гельмут любит пить вишнёвый чай и почти никогда – кофе, что он мёрзнет больше остальных (на дворе ранняя весна, ради всего святого, все вокруг мёрзнут, Баки просто неоткуда это знать) и что дома у него есть тайный склад колючих шерстяных носков, что у него аллергия на мандарины и кедровые орешки, а море ему нравится только в лютую холодрыгу и с тем фактом, в котором он сам вечно холодный, это никак не вяжется, но что есть, то есть, и Гельмут ему ничего из этого не говорил, Гельмут открывается медленно, он израненный, осторожный и у него всё вечно в полном порядке, и эта чушь Баки тоже до боли знакома, и мозг разъедают крошки их общего – чего? Прошлое насчитывает от силы пару недель, они видятся не то, чтобы слишком часто, и Баки определённо никогда не грел руки Гельмута в своих, топчась с ним неподалёку от воды в снежное утро, не видел его в дурацкой красной куртке с собранной в крошечный хвостик челкой и белозубой улыбкой: Баки не читал ему вслух на немецком, нещадно запинаясь, его язык не заплетался, Гельмут не хохотал, устроив голову на его бёдрах и держась за живот; Баки не лежал с ним на толстом льду реки Чарльз, держась за руки и разглядывая туманное зимнее небо, и не рассказывал о несуществующих созвездиях, вроде угрюмого белого волка; Баки не крутился вокруг Гельмута, сидящего, поджав коленки, на табуретке, помогая выкрасить его темно-русые волосы в медный рыжий; Баки не соединял губами его родинки, Гельмут не заплетал мелкие косички в его волосах и не дарил ему кактус с оранжевыми цветочками, они не спали, соприкасаясь лишь лбами и ладонями, чтобы не мешать развалившейся между ними Альпин, их не было, не могло быть, это казалось полным абсурдом, но обрывки воспоминаний стучались в его череп, готовый треснуть от напряжения, и Баки имел право считать это натуральным помешательством. — Буду откровенна, Джеймс, я впервые столкнулась с подобным, — Кристина просто разводит руками, она капитулирует, признает собственное бессилие. — Мы будем продолжать отслеживать физиологические показатели, если симптомы останутся или ухудшатся, чтобы исключить определенные риски. — И как это поможет мне сейчас? — Баки не находит в себе сил и на раздражение, теребит край своей идиотской рубашки, смотрит куда-то в пол, осознавая, что это просто будет происходить вновь и вновь, пока он не чокнется окончательно. Ужасно. — Я... Послушайте, Джеймс, я изучу материалы, поищу упоминания о недугах, подобных Вашему, и назначу сеанс, когда хоть что-то станет ясно. — Как-то это непрофессионально – выпускать пациента с обратной амнезией из кабинета в отчаянии, док, — Баки поддевает её, поднимается с диванчика и натягивает свою куртку. — Будем надеяться, ничего не произойдёт за то время, что Вы будете заняты изучением. Он уходит, собираясь вернуться на работу на несколько часов, прежде чем поехать к Гельмуту – планируется тихий вечер с пастой, вином и каким-нибудь душевным кино, и к черту его терапевта, она никогда не могла ему помочь. Гельмут встречает его на пороге своего дома, одетый в меховое пальто и смешную шапку и укутанный в огромный, действительно огромный шарф, он держит в руках сумку и совершенно точно собирается уходить. — Привет, — Баки целует его в нос – губы спрятаны за шерстяной тканью – и окидывает взглядом, — у тебя отключили отопление? — Мы едем на реку Чарльз, — объявляет Гельмут безапелляционно, Баки только теперь замечает, что его глаза воспалены, веки припухли и покраснели, он, судя по всему, проплакал несколько часов подряд, и Баки не уверен, что вправе спрашивать, он просто целует его ещё раз и забирает его сумку, пока Гельмут возится с тремя замками на двери, запирая их все и перепроверяя, и они садятся в машину, и Баки везёт его на реку Чарльз, не задавая ни единого вопроса. — Тебе понравится, — обещает Гельмут, он включает музыку и негромко вторит словам песни, смотрит на Баки, улыбается мягко, и Баки не понимает, как ему удаётся выглядеть таким измученным и таким счастливым одновременно, как он скрывает свою боль, как Баки может не знать о нем толком ничего и одновременно знать, кажется, всё. — Думаешь, это хорошая идея? — Баки держит руку Гельмута в своей, осторожно ступая по толстому льду на реке, не позволяет ему идти вперёд себя, хоть Гельмут и рвётся побыстрее пересечь мель. — Это отличная идея, — с энтузиазмом отвечает Гельмут, подталкивает его, чтобы шёл быстрее, обнимает поперек живота и к спине жмётся, топчется часто-часто, мёрзнет, и Баки, стиснув его ладони на себе, идёт, пока они не оказываются практически в центре реки, посреди ледяного поля, одни, вокруг темнота и трещит мороз, снег сухой, он сверкает ослепительно. Гельмут поскальзывается и со вскриком валится на лед, увлекая за собой и Баки, стонет болезненно от удара и тут же начинает хохотать, и Баки смеётся тоже, разваливается рядом, над ними звёздное небо, снежинки кружатся в воздухе, холодом пробирает, кажется, до последней клеточки, Гельмут берёт его за руку, и вот это всё – это Баки отчетливо увидел, встретив Гельмута в поезде из Монтока впервые, но это не может быть правдой. Баки не ощущал себя настолько счастливым уже очень давно, он не помнит, был ли вообще счастлив до Гельмута, до его хриплого голоса, холодных рук и тонких, невыразимо нежных губ. — Мне кажется, что я знаю тебя вечность, — тихо признаётся Гельмут, глядя на Баки, пряди волос выбиваются из-под шапки и Баки лишь сейчас поражённо замечает, что они синие-синие, и он тянется коснуться их, задвинуть обратно кончиками пальцев, пока не покрылись инеем, — что не нужно открываться тебе, проходить всё это снова. — Твои волосы, — так же тихо говорит Баки, улыбается, любуясь Гельмутом, — тебе идёт. — Я рад, что тебе нравится, — шепчет Гельмут, он осторожно наваливается на Баки сверху и они целуются, губы холодные, дыхание горячее, сердца колотятся часто-часто, норовя проломить кости, воссоединяясь, потому что сейчас, Баки в это верит, они одно целое, вечное, разделенное на два смертных тела. Этой ночью Гельмут просит его остаться и они занимаются любовью у разожженного камина, бросив на пол плед, Баки целует Гельмута каждое мгновение, не отведенное судорожным вздохам, Гельмут зарывается пальцами в его волосы, больно тянет, когда движения Баки становятся невыносимо точными, делая Гельмута таким громким, таким разрушенным, Баки слизывает соль испарины с его шеи, Баки зовёт его на грани ласково Хель, и Гельмута от этого пробирает натуральная дрожь. — Можно мне утром поехать с тобой домой? — просит Гельмут, лежа на его груди, их тела остывают, находит легкая сонливость, и Баки завороженно перебирает выкрашенные в синий волосы Гельмута, рассматривает меж пальцев короткие яркие пряди: они всё ещё русые у корней, синего не так много, но он горит, будто огонёк на кончике спички. — Конечно, — Баки и мысли не допускает об отказе, не хочет расставаться, завтра ведь суббота, он не на работе. Гельмут притирается щекой, ласковый, кончики пальцев щекотно проходятся Баки по рёбрам, а в камине рядом поленья потрескивают, снедаемые пламенем, и ночь такая безмятежная, даже больное чувство потери утихает, не истязает сознание обрывочными и совсем нереальными образами, и сил едва хватает переместиться в постель, прежде чем они усыпают, прильнув друг к другу. — Чуть не забыл зубную щетку, — Гельмут хмурится и убегает в ванную, его сборы хаотичны, он зачем-то берет с собой пару книг, гипнотизирует взглядом ростовую подушку Марселя Пруста минуты три, но благоразумно отказывается от идеи прихватить и её, в последний момент забирает неразобранную почту и поручает закрыть замки Баки, пока сам просматривает письма. — Ерунда какая-то, — шепчет себе под нос, уже усевшись рядом с Баки в машине, вчитывается в подпись на одном из конвертов снова. — Что такое? — интересуется Баки, заводя машину. — Всем пациентам доктора Говарда Мерзвяка, меня зовут Мэри Свево, мы встречались с вами, но вы меня не помните. Я работаю на компанию, которую вы наняли, чтобы стереть часть своей памяти, — скомкано читает Гельмут вслух, переводит растерянный взгляд на Баки, обратно, замирает ненадолго в нерешительности, но всё же продолжает, — в последствии я решила, что это неправильно... Для того, чтобы всё исправить, я посылаю всем их записи...Джеймс, здесь кассета. Гельмут достает простую кассету, какими давно уже ни для чего не пользуются, настороженно ее разглядывает, но на ней только бирка с именем «Гельмут Земо». — У меня дома есть проигрыватель, — Баки ощущает, как к горлу подступает тошнота, вызванная тревогой, и он бы решил, что это дурная шутка, но вдруг начинают складываться детали бесконечного пазла с его странными видениями, ощущением, будто они знакомы вечность, неясным чувством утраты. Они добираются до дома, в котором живёт Баки, в полной тишине, Гельмут не выпускает из рук чертово письмо, перечитывая его вновь и вновь, будто надеясь найти там что-то ещё, может, подтверждение, что всё это – не более, чем хорошо спланированный и жестокий розыгрыш, и внутри Баки первым делом проверяет с замиранием сердца почтовый ящик: письмо, конечно же, там, совершенно идентичное, но на его имя, и раскрывать не нужно, чтобы знать, что внутри. Они поднимаются в квартиру, Баки ставит чайник греться первым делом, ищет на полке вишнёвый чай, заваривает его, Баки не торопится прослушать кассеты, он вообще не уверен, что хочет этого, потому что чувство, что это всё – начало конца для них двоих, нарастает, мешая соображать трезво. Баки страшно потерять Гельмута, когда они так счастливы, были счастливы всего-то около часа назад, лежа в одной постели и обнимаясь во сне, страшно, что всё происходящее не является частью чьей-то изощрённой фантазии, что в реальности такое бывает. Гельмут сидит на диване, не сняв верхнюю одежду, в его глазах снова застыли слёзы, и это так чертовски ранит. — Ты ей нравишься, — Баки, решая разрядить обстановку, кивает на Альпин, свернувшуюся на бёдрах Гельмута, будто только этим она и занималась каждый предыдущий день своей жизни (что теперь вполне может оказаться правдой, потому что Баки больше не доверяет своей памяти), — Альпин обычно не любит чужаков. — Ты первый мой парень, у которого есть кошка, — Гельмут улыбается вымученно, нервно, почёсывает Альпин под подбородком, Баки наливает им чай и уходит, наконец, за проигрывателем, что пылится за ненадобностью где-то в шкафу. Гельмут сжимает в ладонях горячую кружку, когда Баки возвращается, его потряхивает, он быстро хватается за свою кассету и протягивает её Баки, умоляя молчаливо о том, чтобы быть первым, и Баки не собирается спорить об этом, он просто ставит ее в проигрыватель и нажимает на воспроизведение. — Меня зовут Гельмут Земо. Я здесь, чтобы стереть Джеймса Барнса. — Хорошо, мистер Земо, расскажите, почему Вы хотите стереть мистера Барнса? — Я больше не ощущаю себя счастливым. Он причиняет мне боль, снова и снова. Позавчера он опять приехал поздно, не предупредив, и был отвратительно пьян. Едва держался на ногах, я не мог смотреть на него, не мог говорить с ним, потому что он не был способен выдать ничего вразумительного. — Может быть, стоило подождать, пока он протрезвеет, и обсудить это? — Я ждал. Я ждал и я всю ночь думал о том, что он наверняка переспал с какой-нибудь женщиной, пока был настолько пьян, иначе почему он вернулся так поздно, почему отдалялся всё это время? Тем более, однажды он уже проделал подобное. Он ведь ушёл ко мне от девушки, с которой жил около пяти лет, просто ушёл, сказал, что я – любовь всей его жизни, но что, если он и ей когда-то говорил то же самое? Что, если он снова передумал? — Что случилось, когда он протрезвел? — Я сказал, что больше не хочу видеть его пьяным, не хочу ждать дома, гадая, не трахает ли он кого-нибудь, потому что он...он вечно флиртует со всеми, понимаете? Это стиль его общения, способ коммуницировать с людьми, производить впечатление. Он считает, что иначе не способен понравиться кому-либо. Мне так противно, когда мы вместе в компании, а он начинает... — Хватит, — хрипло просит Гельмут, он тянется к проигрывателю сам и останавливает кассету, по его лицу уже стекают слёзы, он не смотрит на Баки, накрывает глаза ладонями и судорожно вдыхает-выдыхает, а Баки просто...ненавидит себя. Он не знает, что там происходило, не помнит, нихрена не помнит, но это так похоже на него: принести кому-то, кого он любит, лишь боль и разочарование, потому что это он, потому что всё, на что он способен, это алкоголь и заигрывания с незнакомыми людьми, ему казалось, что он только этим и занимался с тех пор, как ушёл от Наташи, но теперь всё становится на свои места: Гельмута он тоже подвёл, он подвёл всех. Гельмут был прав, когда стёр его из своей памяти, Наташе следовало сделать то же самое, как и всем остальным, все должны забыть о нём. Гельмут всхлипывает совсем рядом, его сотрясает дрожь, но Баки не находит в себе сил, чтобы помочь ему успокоиться, и они просто сидят там, пока чай остывает, Альпин поднимается на коленях Гельмута, потягивается, вздрагивая, спрыгивает на пол и трется о его ноги, прежде чем уйти. Баки сменяет кассету своей. — Представьтесь, пожалуйста. — Меня... Меня зовут Джеймс... Барнс... — Кого Вы хотите стереть, мистер Барнс? — Я хочу стереть... Простите. — Всё в порядке, это непростой разговор. — Я хочу стереть Гельмута Земо. — Расскажите, почему Вы хотите стереть мистера Земо? — Потому что он стёр меня... Он стёр нас. Баки слышит на записи собственные всхлипы, видит, как слёзы, только-только прекратившиеся, снова стекают по щекам Гельмута крупными каплями, подрагивают влажно слипшиеся ресницы и его руки – он, кажется, дрожит весь, и Баки очень-очень-очень хочет обнять его сейчас, пообещать ему, что они справятся с этим, но он не может, не может сдвинуться с места, как гвоздями прибитый, и теперь, наверное, не имеет права, ведь они оба узнали, что попытались и ни к чему хорошему не пришли. Боже, как же плохо было Гельмуту, раз он решился потерять часть воспоминаний, как сильно довел его Баки, неужели его любовь остыла тогда? Неужели он изменял Гельмуту? Сейчас представить невозможно, что он способен на подобное, сердце разрывается от переполняющих его чувств, Гельмут для него больше целого мира. Баки не верит, что всё могло скатиться в пропасть вот так просто. — Поначалу он был таким импульсивным. Подобное вырывает из повседневности, даёт встряску, я тогда думал, что снова чувствую себя живым рядом с ним, но всё оказалось куда прозаичнее – он больше ни-че-го не делал со своей жизнью, когда мы по-настоящему сблизились. Ему было в тягость ходить куда-нибудь, чтобы развлечься, выпить и потанцевать, он не любил встречаться с моими друзьями, у него не было собственных, потому что он вечно сидел дома, уткнувшись в книгу, и единственным средством от скуки для него было перекрашивание волос в безумные цвета – кто вообще так делает? Он ревновал меня к каждой девушке, которую я встречал, и сначала мне это казалось милым, но потом стало утомлять, потому что... Знаете это чувство, будто ты должен доказывать свою любовь каждую минуту? Будто ты всегда будешь недостаточно предан, недостаточно хорош. Я начал это ощущать отчётливо в последние дни, поэтому я просто уехал, ничего ему не сказав, и хорошенько напился. Он, конечно же, решил на утро, что я изменял ему, но ничего подобного я не делал, я ведь люблю его, несмотря ни на что, я так сильно люблю его... Зачем, зачем он это сделал? Зачем стёр меня из своей памяти? — Я не могу ответить на этот вопрос, мистер Барнс. — Вы ведь говорили с ним, неужели он ничего не сказал? — Я не имею права раскрывать такую информацию. Продолжайте говорить, пожалуйста. — Прости меня, — просит Гельмут, его голос надломлен, он выглядит таким разбитым, — я не должен был. Прости, Джеймс, — он снова прячет лицо за ладонями, горько плачет, неспособный подавлять всхлипы, и Баки двигается ближе по продавленному серому дивану, садится совсем рядом, касается ласково его волос, похожих на ультрамарин. — Мне правда нравится этот безумный цвет, — говорит Баки, глядя на него, и это так нелепо, так незначительно, Гельмут поднимает на него заплаканные темные глаза, хлопает мокрыми ресницами – так они мерещатся совсем длинными – и тянет вдруг ладонь к его щеке, и, когда кончики прохладных пальцев задевают кожу, Баки осознаёт, что плачет тоже, на губах тут же расцветает соль, пощипывает трещинки, в горле разжимается ком. — Это конец? — тихо говорит Гельмут, шмыгает носом трогательно, нос покраснел, всё его лицо горит. Баки не может поверить, что добровольно забыл его, позволил кому-то отнять тепло его карих глаз и тонкой улыбки, холод его рук и его бархатный смех у озера Монток, которое свело их вновь снежным утром дня святого Валентина. Можно прогнать воспоминания прочь из своей головы, но можно ли вырвать любовь из сердца? — Это шанс попробовать снова. Мы с тобой на реке Чарльз. Я готов умереть, Хель, я так счастлив. Со мной никогда такого не было. Я нашёл то, о чем мечтал.