***
Аластор усмехнулся и размял руки, смотря, как чертята растаскивают перед ним короткие острые конечности и обжигают их со стороны рваного мяса. Это было забавно. — Вы пригласили меня посмотреть, чтобы я дал Вам оценку? Вы же знаете, что я умею делать шоу, но не просчитывать программы для выборов. Шах вывернул голову, осматривая гостя — голо, пристально. Рудиментарные веки сгнили уже через пару веков после падения — обычная трансформация в демона. — Сейчас это практически синонимы, Аластор. Голос хрипловатый, тихий — и Аластор знает, что именно к такому здесь привыкли прислушиваться. Чтобы первым различить опасность в интонациях. — И давно Вы заняты этим? — чертята суетились, носились, прижигали, нагребали в тонкие ручки больше, чем могли унести, бегали к клеткам и не смотрели в его глаза. Боялись — прекрасно знали, кто он и что может сделать при первом желании. — Практически весь этот год. Его всадники практически всегда одерживали победу в сражениях на южном И восточном фронтах. Бешеные, злые — многих он лично собирал по адским тюрьмам, которые всегда были переполнены. Ему не требовалось ни долгих бесед, ни тщательного изучения досье — всего пара вопросов и причина, по которой демон был схвачен. Не все падшие любили убивать — иногда только издеваться или даже просто наблюдать. А Шаху нужна была ненависть в каждом движении и вдохе — чтобы не было предрассудков, не было размышлений. Только холодное точное подчинение, которое даст каждому собрать букет личных трофеев из ангельских перьев. Когда он только начинал обучать своих всадников, Шах говорил, что они должны чувствовать победу над врагом, ощущать её не только душевным триумфом — у них должно быть вещественное доказательство. В тренировочные куклы всегда были воткнуты перья — и Шах считал, что его всадники справились, когда те бросали к его ногам выкрашенные в буро-белый трофеи. — Неплохо. Вы хотите, чтобы они тащили за Вами свитки с предвыборной речью? — Я бы устроил небольшой спектакль. Они иногда поддаются дрессировке. Шах усмехнулся, растягивая сероватые губы, больше похожие на клюв, и пнул ногой уродливого дитятку с восьмью конечностями. Тонкими, хрупкими, ломкими. Так в аду называли тех, кто получался от детородной функции ангелов. Далеко не все рабы могли воспроизвести жизнь, но ему удалось найти тех, у кого не случилось этой общей деградации. Бог швырялся этим навыком крайне безрасчётливо, понятия не имя, кому можно позволять становиться творцами. Многие помнили, как ещё до восстания пары ангелов объединяли истинные формы, а после чувствовали, как изнутри их жжёт и треплет новая жизнь. Только новая жизнь была слишком уродлива, слишком жалка для изящных небес — и архангелы стали запрещать сливаться с теми ангельскими душами, которые могли воспроизвести на свет кучку немощных противных уродцев. — А что происходит, когда они Вас не слушаются? — Детки достаточно глупы, но проворны. Да и смотрите. Наклонившись, Шах схватил узковатыми ладонями, пропахшими зерном, и выкрутил тонкую острую ногу. Под высокий визг под брюхо твари хлынула чёрная вязкая кровь. Шах улыбнулся Аластору и швырнул обрубок за их спины, откуда тут же бросились чертята. Через пару минут Аластор услышал быстрое скользкое шевеление. — И насколько жизнеспособна новая особь? — Не слишком, — Шах прищурил кругловатые тёмно-рыжие глаза. В тюрьмах он всегда тщательно наблюдал за тем, могут ли демоны выдержать его немигающий прямой взгляд. — Копия копии. Скорее всего, выйдет уродливой. Даже по нашим меркам. Такие крайне редко живут дольше нескольких дней. Или даже часов, если копия вышла особенно паршивой. Но впечатление производит, согласитесь. Многие помнили, как Гавриил собирал по частям ангелов и объявлял наказания за слияние. Тогда никто не мог предположить, что с небес можно так легко рухнуть, и все боялись даже обычных штрафов. Особенно те, кто хотел выслужиться перед Господом. Только редкие ангелы задавались вопросами, куда исчезали эти уродцы. Низкие, со слишком большими тяжёлыми головами, которые слабые шеи могли поднять только спустя пару недель. Склизкие тельца дёргали восьмью острыми конечностями, тонкими и сужающимися книзу. У них всегда были ужасно повреждены голосовые связки, и они могли только выть разными голосами. В аду их научились вырезать, на небесах — затыкали деткам рот. — Впечатление неплохое, бесспорно. Хотите заполонить ими весь зал? — О, я уверен, что избирателям крайне понравится такая моя шалость. Особенно, если позволить добровольцам поиграться с ними. Аластор наклонился к очередному дитятку, уже научившемуся тянуть голову навстречу, и провёл чёрной эластичной кожей по горбатой изрытой язвами спине. Они всегда рождались такими слабыми и подхватывали практически любые болезни, а ад не слишком отличался хорошими санитарными условиями. Дитятко бесшумно разинуло узкую влажную пасть и уставилось на демона сероватыми стеклянными глазами. Жалобно, перепугано. Но такие жадные до ласки уродцы. — И почему после этого они должны захотеть голосовать за Вас? — Нам нужна рабочая сила. Старые ангелы — не самое надёжное звено. Вспомните, сколько демонов отказывается от них. Да благодаря их желанию что-то изменить в их дрянной судьбе и существует Ваше шоу. А детки — это чистый лист. Я покажу, что их много, что они готовы работать на будущее ада. Шах медленно поворачивал глаза, посматривая на суетящихся чертят. Аластор усмехнулся, видя, как кто-то пытался приласкать их, возя ладонями по шершавим крупным головам, кто-то, думая, что во время разговора их не видят, пинал по тонким конечностям и смотрел, как детки падают на брюхо и копошатся, елозя серо-бежевыми животами по полу. Вставать с первого раза получалось не у всех. Аластор не мог точно сказать, что задумал Шах. Что он планировал говорить избирателям, о какой пользе и о каком содействии. Детки не выглядели сильно выносливыми — привлечённые рабы куда лучше могли бы справится с практически любой работой. Но Шах всегда был хитрым, всегда понимал, что от него ждут и что понравится настолько, что голос будет его. После конца войны он отобрал лучших из своих всадников и сформировал постоянный отряд, который распускать отказался. Нашёл себе на замену демона, который продолжил тренировать их и держать в форме. А сам занялся детками — проектом, который Вельзевул одобрила, но многие из совета поддерживать не хотели. Но против слова князя мало кто мог пойти. Кто боялся, а кто знал, что она всё-таки что-то да понимает у них здесь. Даже получше многих. — Кто ещё подаётся? — Я слышал про Левиафана с его ежегодным счетоводством. Сабнак снова про утилизацию. Карниван Ваш, кажется, в итоге отказался. А, конечно. В этом году ещё Кроули. Аластор усмехнулся. Коротко, пока к его плащу осторожно пугливо принюхивалось дитятко с едва прорезавшейся обонятельной дыркой. — Который новоиспечённый герцог? — Он самый, — Шах всегда вертел головой с излишней резкостью. Дёргано, подаваясь вперёд коротковатой шеей. — Он работает с искушением. Только, поговаривают, что работа не слишком хорошо идёт. — А кто поговаривает? — Да кто на него работают, те и поговаривают. Шах дёрнул плечами, и Аластор вспомнил его сероватые с белыми вкраплениями крылья. А на концах — по-голубиному чёрные. — Значит, это не слишком большой соперник? — Князь его одобряет, что удивительно. Но, ладно, довольно этой болтовни. Посмотрите лучше на мои наработки. Шах щёлкнул когтистыми длинными пальцами, и чертята бросились к клеткам. Роняли ключи, не попадали с первого раза в замочные скважины, дёргали двери на себя слишком сильно. А детки перепугано шарахались назад, прилипая к прутьям и молча раскрывая пасти. Интересно, а в день выборов Шах тоже выберет именно тихих деток? Или возьмёт несколько с неудалёнными связками? Чертята боялись Шаха — это было очевидно по их дрожащим ладошкам и коротким взглядам в его сторону. Знали, что практически всегда находились в его поле зрения, даже если он и стоял спиной к ним. Они лезли в клетки, хватали за ноги и головы деток и тащили их наружу, пока те кололи их локти острыми конечностями. Только Шах одевал чертят соответствующе — чтобы от многочисленных беспорядочных тычков они не пытались выпрашивать у него выходные. Защищал их руки, заставлял носить очки — хотя несколько одноглазых чертят бегали туда-сюда мимо Аластора. Детки толпились неорганизованной шуршащей кучей перед Шахом и дёргались, когда тот поднимал руки. Узнавали его — глупые деформированные головы многое помнили о его ладонях и ботинках. Шах ведь, наверное, видел рождение каждого из этих уродцев. Стоял рядом, командовал чертятам, не обращал внимания на вопящих рабов, которых раздирали изнутри не слушающиеся острые конечности. Ангелов заставляли принимать их истинные формы и ждали, пока их крылья станут биться о каменный залитый потом и слюной пол, чтобы держать их крепче. Рождение — это всегда отвратительно, и рабы выли, мычали, стонали изменёнными голосами. Умоляли убить их раньше того, как их эфирные тела станут рваться и плеваться новой отвратительной жизнью. Они умоляли ещё раньше, когда Шах подбирал им пару и заставлял сливаться на глазах чертят. Им всегда было жутко интересно, и демон позволял им наслаждаться — только без рукоприкладства и чтобы они не тянулись к своим членам. Ангелов ведь специально заранее кормили по расписанию, давали им набраться сил, а потом швыряли друг с другом в просторную комнату, чтобы можно было раскрыть крылья полностью и не сломать фаланги. Ангелы умоляли, а потом, рыдая и проклиная каждый сантиметр в аду, тянулись друг к другу. Слияние — это всегда долго, и немногие чертята досиживали до конца, когда их слепил излишне яркий священный свет. Они тёрли глаза, закрывались потными ладошками, а потом растаскивали вымотанных рыдающих рабов по разным клеткам. Будущую мать особенно осторожно — Шах не успокаивался, пока не выцарапал глаз тому чертёнку, который позволил себе недостаточно аккуратно обращаться с его детищем. Деток было около десяти, и они не были похожи друг на друга. Должно быть, Шах мог легко отличать их друг от друга, даже давал им подобия имён. Или номера, как любил это делать Аластор со своими рабами для шоу. Шах хлопнул в ладоши, и детки, путаясь в слишком легко гнущихся конечностях, выстроились в линию. Они всё топтались на полусогнутых и поднимали гнусные глазки навыкате к демону. Всё ждали от него ласки — ведь от их матерей их забирали сразу же. Да и рабы не слишком хотели нянчиться с ними — кормить их с первого дня можно было концентратом, так что англов до нового слияния оставляли гнить в клетке. Они кричали вслед чертятам, уволакивающим новорождённых, что ненавидят этих уродцев и тех, кто заставил их породить. Аластор ответил бы, что им следует апеллировать к Господу. Точнее, следовало бы. Быть может, однажды, он бы поставил шоу с рождением деток. А то прошлое с играми с Аделаидой прошло несколько скучновато. Шах снова хлопнул, после сжимая ладони чёрными закруглёнными когтями, и чертёнок вынес куклу — с такими же раньше иногда тренировались его всадники. Даже перья всё ещё были воткнуты в холщёвку — только вряд ли детки было приказано притаскивать их в пастях. Такое развлечение — лишь для демонов. Тщательно отобранных, лучших в своей ненависти. То дитятко, что было с краю, показало разные желтоватые зубы и кинулось на куклу, начиная размахивать острыми конечностями и разрывая ткань. Оно не отмахивалось от разлетающегося пуха, не обращало внимания на валяющиеся плюшевые конечности — он рвал, точно и быстро, пока чертёнок не отдёрнул руку, боясь, что дитятко не остановится. — Всем нравится насилие. А на презентации можно и с живым рабом выйти. Им плевать, что или кого рвать. Если им отдан приказ, то их не остановить. После второго щелчка второе дитятко, стоящее через одного от края шеренги, дёрнулось и кинулось на своего соседа, третьего, впиваясь в тонковатую прозрачную шею. Чёрные толстые вены были так близко, что бурая вязкая масса тут же точками полезла наружу, заливая вгрызающийся узкий рот. Дитятко беззвучно вопило, дёргалось, пыталось отбиться, мельтеша и дрыгая конечностями, но второе цеплялось крепко, отрывая чернеющие куски и отшвыривая их к ногам демонов. — А у них кровь не опасна? Не как у рабов? Аластор шагнул назад, чтобы брызги не достали до его обуви. — Нет, у них что-то среднее обычно выходит. Не то чтобы совсем безопасно, но и не такая катастрофа, как у Вас. Второе быстро и точно ударило в живот третьему и повалило его на горбатую спину. Глухая безголосая возня. И ни одно дитятко больше не дёрнулось, даже не смотря в их стороны. Будто их вовсе не было. Будто их звуковые дырки ещё не прорезались. Они всё смотрели на Шаха и ждали, пока на их конечности летело бурое и светловатое. — Им всё равно, кого убивать. Даже если это свой. Они знают хозяина и только. На него никогда не кинутся. Поразительная преданность. Второе отделило болтающуюся голову, уперевшись одной конечностью, а другой резко проведя по истончившейся шее. Оно вгрызлось в вспухший мокрый лоб и, шелестя о пол, притащило свой трофей под ноги Шаху. Демон лишь усмехнулся и похлопал по лысому скользкому лбу. — Если им что-то дать, — Шах щёлкнул пальцами и воткнул в жадно раскрытий рот второго небольшой листок, — они до последнего вдоха будут это защищать. В наше дни нельзя доверять этой почте по каналу. Рабам — тем более. А они — идеальные гонцы. Демон в третий раз щёлкнул, и оставшиеся детки кинулись на второго. Жадно, голодно, рьяно. Царапаясь, щёлкая кривыми желтоватыми пастями, тараща круглые подслеповатые глазки. Они забирались ему на спину, кололи в темечко, подсекали конечности, рвали их на себя и, держа в зубах, втыкали в брюхо второго. Раз, второй, третий. Второе дитятко рвалось, пыталось оттолкнуть их пятью конечностями и всё не выпускало листок. Бурый, грязный, скомканный. Оно било широким вспухающим лбом каждого, кто пытался подобраться к его рту. — А если не удаётся выжить, то Вы посмотрите, что делают. Когда второе дитятко лишили глаз, оно быстро запрокинуло голову и втянуло листок в рот, быстро пережёвывая и глотая. Остальные детки бросились рвать его пасть и пытаться выскрести остатки из-под зубов, но они смогли только разодрать до вязкой бурой кашицы нёбо и прорвать щёки так, что из дырявого рта стали толчками ползти слюни, зубное крошево и кровь. Детки медленно стали отползать от разодранного тельца с переломанными торчащими конечностями. Они ещё подёргивались, медленно опадая и прилипая к тонкой разорванной коже. — Удивительные создания. Мог ли кто-то подумать, что порождение ангела может быть таким жестким? — Шах усмехнулся, дергая плечами — как хохлясь. — Я иногда провожу репетиции перед ними. Знали бы Вы, как они громко вопят, что это отродья Сатаны, а не их дети. Творец не учёл лишь одно — при соприкосновении двух истинных форм, таких светлых, лоснящихся, никак не могло выйти ни света, ни красоты. Свет комкался, рвался между двумя ангельскими душами, перерабатывался, гнил, угасал. Новая жизнь формировалась неправильно, зачатки крыльев не успевали обрастать перьями — только тонкие, обтянутые просвечивающей кожей, острые костяные конечности. Неровное бугристое тело — всего лишь сотни несформированных нераскрытых глаз. — И моё самое любимое. Шах хлопнул в ладоши в последний раз, и то дитятко, что было ближе всех к ним, быстро наклонилось и вцепилось зубами в свою конечность. Оно приподняло её и, дрожа узкими скользкими плечиками, резко выдернуло, падая назад и дёргаясь. А потом замахнулось головой и швырнуло остриём в других деток. Аластор выгнул бровь, смотря, как блеснула светловатая конечность — и пролетела мимо, попадая в низкого одноглазого чертёнка. Бог вышвырнул этот дар и не стал заботиться о том, что из этого вышло. Чертёнок завыл, громко, свободно, и детки, безмолвно взревев, кинулись вперёд. Им ведь всё равно, кого растерзывать. Кого грызть, в кого вбивать конечности, кому выкалывать и выжирать испуганные глаза. От чьей крови отплёвываться — даже если она так не похожа на их собственную. Только одно дитятко рвануло не к чертёнку, а к Шаху — и через пару секунд медленно завалилось набок с ртом, полным пепла и гари. — Кажется, Вам стоит немного доработать часть с дисциплиной, — усмехнулся Аластор, не слишком заботясь о том, чтобы перекричать чертёнка со вскрытой грудной клеткой и вымученной мольбой о спасении. Он всё пытался хлопнуть ладонями, чтобы те бросились в рассыпную или кинулись к демону, но одно дитятко крепко вцепилось зубами разной длинны в ладонь и с каждым разом откусывло всё больше, едва успевая вышвыривать плоть. — Быть может, — Шах дёрнул кистью, сшибая с конца когтя пламя. — Не хотелось бы, чтобы кто-то их них бросился на избирателей. Или решил спастись у меня. Пойдёмте, я Вам лучше покажу ангелов после слияния. И Шах развернулся, жестом показывая, куда идти, пока чертёнок захлёбывался криком, кровью и раздирающими язык острыми конечностями. Детки так старались над его худоватым защищённым тельцем, пока другие чертята бегали вокруг и прижигали конечности. Чтобы копии копий не бродили по просторной смотровой на седьмом этаже. Демону ведь даже не нужно было оборачиваться, чтобы увидеть, когда та жалкая пародия на демона перестала тянуться к нему и отчаянно звать.***
Господи Наверное, это всё же было хорошей идеей. Кроули не упоминал об этом весь следующий день — просто перед тем, как ложиться спать, сказал, что ангел всё ещё может пойти с ним. В ту ночь Азирафаэль наконец смог уснуть. Не сразу — он ещё долго цеплялся за одеяло, медленно водя по нему пальцами и уверяя себя, что сейчас самый лучший момент, чтобы закрыть глаза. И не бояться, боже, больше не бояться. Разжать пальцы, перестать считать каждый вдох, больше не прислушиваться и не думать о том, что за его спиной. Потому что перед ним — Кроули. Который точно знает, что больше никто не посмеет сунуться в его квартиру. Между ними — полметра холодной вымоченной в ночи простыни. Полметра дыхания и последних взглядов. И ангел может позволить себе хотя бы ненадолго перестать вглядываться в них. Ничего не произойдёт. Всё будет в порядке. Ему удалось поспать пару часов. Сон вывалился на него и сжал за плечи. Чёрно, плотно — ему всего лишь раз здесь снился сон, который Азирафаэль, к счастью, не помнил. Как будто ему могло присниться кроме этих толстых стен, через которые никто и никогда не смог бы докричаться. Ангелов, которые будили криками своих хозяев, редко щадили. Воспитывали, заставляли раскрывать крылья и не дёргаться, когда прожигали их у основания и драли за перья. Заставляли извиняться и оставляли сутками без концентрата. Азирафаэль так боялся потревожить сон демона, что прижимал ладонь к губам и сжигал редким коротким дыханием кожу. А утром Кроули просто улыбнулся ему — ангел проснулся гораздо раньше, вдруг вспомнив, что в аду никогда не бывает рассветов. Всё та же холодная темень. Каждую секунду — а потом такой же холодный чужой свет. В последний раз ангел видел солнце, когда его схватили во время битвы. Только тогда он всё смотрел на Небироса и только учился быть покорным. В то утро одеяло прилипало к его ужасно незащищённой кожей, как плавящаяся от адского огня форма. Душило и впивалось в ладони. А Кроули улыбнулся и спросил, как его метка. Не болит ли она, не нужен ли опять холодный компресс. Как будто и не было того низкого последнего неба над головой ангела, которого швырнули в ад и научили завтракать переваренным отвращением. Холодным и вечно склизким. Днём Кроули трижды грел ему концентрат, давал новые листки для дневника и ни разу не спрашивал, что Азирафаэль записывает. О чём таком важном он всё не хочет забыть и что доверяет этой желтоватой бумаге. День, лишь включённым светом, который въедался в слизистую и вызывал вечное раздражение, отличавшийся от ночи, пылился у его ног, а потом Кроули, так спокойно, так просто, позвал его с собой. Если тот хочет. Этот выбор казался тяжелее серной двуокиси в лёгких. Однажды Небирос тоже дал ему выбор: чтобы на собрании он позволил каждому дважды трахнуть своего раба или чтобы его ангел на каждый новый толчок признавался, как сильно он любит член своего хозяина и что не сможет прожить и секунды без него. Не сможет дышать, видеть, слышать. Забудет своё имя и как выглядит тусклое вымотанное солнце. Азирафаэль тогда всё старался не плакать, когда едва зажившая плоть снова и снова рвалась и тут же начинала ныть, когда Небирос только плевал изредка на свой член и продолжал медленно толкаться, требуя новых признаний. Ангел просто кивнул и молча пошёл за Кроули, прикрывая за собой тяжёлую толстую дверь его спальни. Ангел и тогда не ответил — просто лёг перед хозяином, разводя колени в стороны и, не пряча лицо в ладонях, громко просил трахнуть его. Хорошенько, чтобы все демоны знали, кому он принадлежит и изнывали от желания повторить. Кроули выключил свет, и только забытая тонкая полоска из коридора под дверью стелилась на кровать, одеяла, их кожу и глаза. — Я знаю, что ты пишешь всё на тех листах, — их темнота не любила сглаживать. Она любила выделять. Толкать. Подчёркивать. Особенно тепловатую расчерченную желтизну. — Но, если ты захочешь о чём-нибудь поговорить со мной, я всегда тебя выслушаю. Я хороший слушатель — мне ещё люди об этом говорили в своё время. Наверное, это хорошо, что люди не были участниками этой войны. Они всё продолжали истаптывать улицы, бездумно пачкать свои души и смотреть-смотреть-смотреть на солнце. Наверное, хорошо, что люди ни о чём не знали. Просто однажды проснулись и не получили того привычного благословения, которое ангел так любил посылать им, зная, что Гавриил в конце месяца снова отчитает его и заставит пообещать, что в следующий раз он не будет таким расточительным. Ангел только тихонько выдохнул и кивнул, пряча глаза от скучающей приторно-кислой темноты. И тогда это и произошло. Как будто всё так и задумывалось. Как будто Создатель сам прописал это в своём дотошном плане и дал прочитать каждому подчинённому. И Азирафаэль почему-то вдруг оказался именно там. В сырых от усталых вздохов темноты полуметрах. Кроули двинулся вперёд. Коротковато, плавно, точно до цели. Азирафаэль лишь прикрыл глаза, привычно замирая. Так бывает, такое случается. Демон осторожно, легко и спокойно коснулся губами его лба. Как касается измотанная мать головы новорождённого и мечтает узнать, как любить. Сладкое лобзание — и ангел замер, зная, что иначе навсегда потеряется в этих полуметрах. Как тогда. Как будто всё это — снова только про него, и его снова так выученно тошнит. Это не длилось долго, всего пара секунд, за которые прошла вечность. Как будто он снова впервые слышит приказ своего первого хозяина и не знает, какая из минут станет его последней. Как будто он снова ждёт, когда Небирос толкнётся в первый раз и позволит ему сдерживать крики. Пара секунд — и Кроули снова оказался так далеко, что его расчертил коридорный свет. Разрезал лицо и вспорол губы. Такие горячие и мягкие на его холодноватой коже. Веки взбухли, а ресницы стали бесполезным мокрым рудиментом. Он практически забыл, что губы можно использовать таким образом. Коротким мягким касанием его гладкого лба. Как будто вымотанный пьяный Бог пытался вымолить у него прощение за то, что не справился. Азирафаэль устало подумал о том, что надо бы скрыть эти глупые пресные слёзы, пока Кроули не увидел их. Не рассмотрел. Не запомнил. Небирос часто развлекался тем, что заставлял смотреть на него, пока Азирафаэль всё искал ритм в бессвязных вялых толчках и высчитывал, сколько дней будет на этот раз заживать разорванная плоть. Есть ли смысл Кроули выискивать что-то в его взгляде? Ему так отчаянно хотелось верить, что нет. — Однажды Небирос отправил меня на штрафные работы, — его голос, такой фальшивый, такой несочетающейся с этой многовековой темнотой. — На опыты. Они практически не приносили результатов, потому что всем плевать на рабов. Это всего лишь было развлечением для верхушки. И я видел, как один ангел поцеловал другого в лоб перед тем, как ему сделали укол. Он умер через пару дней. Что стало со вторым, я не знаю — Небирос забрал меня обратно. Азирафаэль чувствовал, что ему легче представить, как его тошнит перегнившими червями и толстыми кусками желудка, чем вспоминать те четыре года. Как будто они не стали его главной частью и не въелись в ногти и волосы так, что, даже вырвав и залив кислотой, не избавиться. Как будто через пару веков он так просто забудет, за что именно Небирос швырнул его туда. — Иногда я думаю, что я не заслужил это всё, — Азирафаэль смотрел на вычерченные формы рук, пальцев, ногтей, и хотел помнить только их. А не каждый свой день до того, как Кроули нашёл его. Как будто он имел на это право. — Что я не должен был получать спасение. Если Бога больше нет, остался ли его План? Или всё это — только наша воля? — Ты заслуживаешь это, ангел, — Кроули выдохнул и обжог их переутомлённые полметра. — Спасения, нормальной жизни и всего на свете. Я должен был найти тебя раньше, чтобы тебе не пришлось жить у этого ублюдка. Не надо думать, что я — твоя награда за страдания. Это не связанные между собой вещи. Ты в принципе не должен был страдать, чтобы теперь быть в безопасности. Когда-то Азирафаэль не был против Апокалипсиса, когда-то думал, что не сможет никого убить, когда-то он верил себе — и не умел сомневаться. Тогда ещё никто не знал, что Богу суждено умереть, что небеса проиграют, что все ангелы станут рабами, а ад — монополистом в вопросе душ. Тогда было так просто рассуждать про значение Плана, про непостижимость, про разницу добра и зла — это ведь всё изменилось не за одну ночь, которую ангел всё равно бы не смог отследить, потеряв привычный ориентир смены света и сумерек. Просто тогда он ужасно хотел лишь одного — выжить. Не думать, не выяснять, не пытаться понять — выжить. А их мир, хилый, грязно-осиротелый, стал другим и успел срастись с новым видом. Как будто накинул сероватый отглаженный пиджак — и отказался его снимать. Наверное, Кроули был прав — только Азирафаэль больше этого не знал. Кроули ведь видел, как их мир тянется хлипковатыми руками к воротникам, манжетам — видел, как тот выбирал, сомневался, примерял. Он видел, стоял за его плечами и советовал. Выживая, не становятся герцогами. Только советуя и вовремя склоняя голову. Господи спаси то, что осталось от моей души и запрети думать о том, что так правильно А Азирафаэль однажды проснулся в чужом обрюзгшем дне, который никогда не становился ни светлее, ни темнее, и остался совершенно один. И пока он пытался рассмотреть новый пиджак, кто-то вечно поворачивался и плевал ему под ресницы. — А другие ангелы? — Мне придётся взять тебя с собой на выборы через пару недель. Так что ты сможешь посмотреть на них. Азирафаэль не стал повторять свой вопрос — почему-то был уверен, что Кроули не ответит. В аду не принято жалеть других и задумываться о том, что справедливо. Кроули, конечно, пришлось играть роль хорошего демона. Правильного. Старательного. Заботливого, когда входная дверь так плотно закрыта. И. Господи вычисти мои мысли, запрети мне думать, как следовало бы запрети сомневаться в нём — он спас меня, твоего последнего сына Ангел помнил, как дезертиров и уклоняющихся от призыва вылавливали и скидывали щенкам, чтобы те не сбегали к противоположной стороне. Небирос любил рассказывать об этом своим дружкам, пока Азирафаэль согревал его член и раз в пару минут касался затёкших коленей, чтобы не дать себе забыться и уснуть. Ангел скрёб по холодной коже и старался расслабить горло, не шевелясь. Хозяин не любил, когда его возбуждали без надобности. Азирафаэль избавился от этого глупого навыка — уметь разделять мнимое добро и зло — ещё в первый год. Он хотел жить, а это чёртово желание занимало ужасно много места и учило своему. Не делить на бесполезные категории, например. Кроули спасся тем, что выбрал не бегство, а сотрудничество. Ангел не стал бы спрашивать, жалеет ли он об этом. Он бы всё равно не сбежал один. Господи в этом новом чужом мире разве я выживу иначе? Господи Азирафаэль выдохнул и потянулся руками вверх — прилипший ошейник был всё таким же холодным, ни на секунду не согревающимся о его бьющееся вымотанное тепло. — А если бы на ошейнике было имя моего прошлого хозяина, его бы срезали? Я ведь не смог бы носить его с тобой. Разве такие разговоры могли сделать лучше? О чём мог думать Кроули? Его милый-милый Кроули. Азирафаэль давно ни во что не верил, да и больше бы никогда не смог — но в это так отчаянно хотел верить. Кроули ведь работал на ад с момента падения — должен ведь знать, как проворачивать душу, чтобы не подгорела. — Именные ошейники можно нацепить на раба только после метки, — Кроули ведь не изменился практически. Если Азирафаэль поспит пару ночей, перестанет таскать по шее ошейник и касаться заживающей метки — может, сможет набраться сил и посмотреть в его глаза так, чтобы узнать наверняка. — Он ведь не пометил тебя, так что ошейник обычный. Но, зараза, крепкий. Я однажды придумаю, как его снимать, пока ты у меня, обещаю, ангел. Стал бы чужой Кроули так говорить? Стал бы касаться губами его лба? Подпускать к себе так близко? Верно? Господи***
У выборов было три этапа: предпросмотр, устная презентация и демонстрация с последующей конференцией. У Кроули было ещё достаточно времени до предпросмотра, но чем раньше он закончит с основным экспериментом, тем больше он сможет узнать о последствиях и специфике. Он был практически уверен, что на этот раз он подобрал правильные пропорции и концентрации. Всё должно было получиться. Кроули подавался на эти выборы в первый раз — раньше ни чина подходящего, ни мотивации работать. А за последние года два у него как раз всё для этого — Вельзевул понимала, что он будет подаваться в этот раз. Смотрела на папку с теоретическими расчётами — ЯИП 817 — и говорила, что обязательно лично явится на предпросмотр. Это ведь целое событие. Что-то новое. Что-то громкое. В таких делах нельзя без воображения, а у демонов такое — редкость. Вот и подаются вечно одни и те же. И до прорванных клыками губ готовы уверять, что новички — это бесполезная трата времени, суккубов и душ. Кроули раскрыл блокнот, котором появлялись отчёты его чертёнка. Кроули полистал блокнот. Кроули прищурился, не снимая очков. «Тошнит» «Всё ещё тошнит» «Вроде получше, но я скучаю по своему любимому герцогу» Ничего нового. «Снова тошнит и глаза болят» «Тошнота прошла, глаза — нет» Придётся получше изучить совместимость. «Вроде не болит ничего» «Всё в норме. Жду Вас, герцог» «Всё в норме. Жду Вас, герцог» «Всё в норме. Жду Вас, герцог» Значит, пора. Значит, всё-таки сработало. Значит, он всё-таки попал. Или у заскучавшего чертёнка тоже вдруг появилось воображение, чтобы заманить к себе Кроули. Чертёнок смотрел на него в этой белёсой смотровой номер семь и молчал. Не кидался, не обвинял, не вопил — просто смотрел. Беззрачково на один глаз — как будто за эту неделю с небольшим всё выцвело к чёрту. Переболело. Перебесилось — и теперь хотело только, чтобы Кроули смотрел на это в ответ. — Подойди ко мне. Чертёнок молча вскинулся и двумя слишком большими для коротких тонких ног шагами прилип к демону. Кроули наклонился, осматривая глаза — не красные, не слезящиеся. Рот — не вздутый, всё такой же бледноватый. Без вываливающегося языка. Голова хорошо держится — от прикосновения не валится набок. Ногти не сламываются и не отслаиваются. Волосы, если с силой потянуть, не вырываются. Чертёнок на это только тихонько всхлипнул, но вырываться не стал. Всё смотрел так на Кроули — как будто снова Бога увидел. Не того — глупого и мёртвого, а настоящего, любимого. В такие глаза только пальцы макать и вытирать о пухловатые щёки. Кроули хорошо знал этот взгляд. Приходилось часто видеть по долгу службы. Он не мог ошибаться, потому что шестьдесят веков подряд таскался по Земле и смотрел в точно такие же глаза. Синие, карие, слепые, разъеденные — всё одно. Не имеет значения. Важно лишь то, что после этого только Кроули будет решать, сколько этим просроченным глазам ещё отведено и что будет последним, что они увидят. У него было много вариантов первого опыта в новой стадии его эксперимента. Кроме, конечно же, сильных повреждений — Занозе будет слишком интересно посмотреть, что стало со списанным суккубом. Можно было вымотать чертёнка физической активностью — даже простым бегом по кругу. Час, второй, десятый — и наблюдать. Только это так долго — и скучно. Можно было заставить признавать себя предателем, проклинать ад и Владыку. Только Кроули пока не до конца понимал, насколько хорошо работала память в таком состояния и вспомнит ли потом чертёнок, что говорил. А кто-нибудь из избирателей обязательно выскажется, что нельзя его допускать с такими мыслями, да и зря ему вообще титул герцога вручили. И в той суматохе всем будет плевать, что в аду на этику экспериментов всегда плюют и что это очень хороший способ проверки. Был у Кроули один вариант. Давно ещё маячил беловатым, тёплым, светлым. Так давно, что и засыпать было тошно, отворачиваясь в разделённой кровати. Так давно, что от снов хотелось жмуриться и сплевывать. Так давно — что и практически правда. — На колени, сучёныш. И чертёнок послушно опустился вниз, не щурясь и смотря ужасно кругло и полно.***
Восемьсот тридцатый день.
Спать легче. Уснуть. Хотя бы. Просыпаюсь каждый час. Но хотя бы могу уснуть.Восемьсот тридцать первый день.
Я всё думаю о тех ангелах. Почему это было так важно для них? Кажется, я разучился это понимать.Восемьсот тридцать второй день.
Кроули сказал, что возьмёт меня на выборы. Я боюсь видеть других ангелов.Восемьсот тридцать третий день.
Кроули говорит, что выборы — это важно и что раб должен присутствовать, потому что это имидж. Я буду с ним, буду играть роль хорошего раба. Я должен. Это правильно.Восемьсот тридцать четвёртый день.
Я не знаю, почему я столько думаю о той ночи. Почему он это сделал?Восемьсот тридцать пятый день.
Может, в этом и не было особого смысла. Он просто всегда относился ко мне по-особенному.Восемьсот тридцать шестой день.
Скоро выборы.Восемьсот тридцать седьмой день.
Кроули не говорил, что это за выборы. Просто называл их выборами. Не знаю,***
Азирафаэль выдохнул и поднял глаза. Смотря в зеркально пялящиеся глаза напротив так, будто это уже сотня демонов. Жадных и скучающих. Он должен будет это сделать хорошо. Развлечь. Удовлетворить. — Я раб герцога Кроули.