***
Раздался громкий хлопок, как если бы дверная ручка пробила гипсокартон. Хлопок был достаточно громким, чтобы не узнать его. От кафеля до этажных перекрытий. Азирафаэль никогда не следил за тем, как Кроули запирает его снаружи. Как замуровывает их изнутри от ада. За месяц одна вылазка наружу — и этого вполне хватило, чтобы в том коридоре всегда поворачивать налево. От двери и не проворачивающейся ручки. Запертой. Эти три, может, даже две секунды. Жить. Тупое желание с десятком кривых рваных ртов. Вопит. Голосит. Рвётся к нему. Кроули ни разу за этот месяц не срывался на вещах: не хлопал дверьми, не рычал на цветы под искусственным освещением, не швырял на плитку стекло, металл, керамику — возможно, бумаги, стопками с десятками подписей, но не больше. Он знал, что Азирафаэль будет вслушиваться в каждый отличающийся от привычного звук в квартире. Знал — и делал всё для ангела, чтобы тот меньше прислушивался. Отучался от этой привычки хотя бы здесь, за закрытыми дверями. Хотя Фелл готов был бы привыкнуть к любому шуму, рёву и хрусту — демон спас его, приютил, выходил, защитил. Ангел уже давно забыл, что когда-то мог диктовать свои условия. Шум рядом с треснувшей стеной. Голоса. Тихое бульканье ртов — абсолютно не похожее на то, как всегда Кроули звал его. Что-то случилось. Слишком мерзкое, чтобы изменить всё. Чтобы снова поделить его жизнь на куски, чтобы смять, разорвать, научить его ценить каждую последнюю секунду, чтобы он тянулся пальцами с каменными суставами и не пытался отгородиться. О чём можно умолять, когда слов больше не останется? Кроули, дорогой, милый, Кроули Что будет со мной Когда тебя нет рядом Кто ещё, кроме тебя, знает, как я хочу жить — У него тут где-то рабчонок должен быть. Голос. Чужой. Отвратительно чужой. Незнакомый. Так говорит его личная смерть, от которой тот так долго бежал и отгораживался двумя ладонями разом. Ангел сделал последний вдох. Больше нельзя — дальше только чей-то сиплый низкий голос. Как будто раздробленный, неправильно сросшийся. — И зачем он тебе? Второй голос, который Азирафаэль едва слышит. Он бы уже сейчас выплюнул сердце, чтобы оно не оглушало мокрый кафель. Его найдут из-за этого глупого сердца. Этот голос, громкий, наголо выбритый, услышит, как сильно ангел хочет жить. — А если он нас вспомнит потом? Если он не совсем тупорылый? Ещё один голос. Слишком много. У него кружилась голова от того, как бурчит и булькает этот голос. — И нахрена Кроули не тупорылый? Он с ним, что, в шахматы будет играть? Слишком громко. Слишком, слишком, слишком. Азирафаэль знал, что он ничего не сможет сделать. Ни спрятаться, ни убежать, ни ответить, ни напасть. Ничего. Только запоминать свои последние секунды, чтобы после развлекать ими себя в пустой вечности. — А если мы его грохнем, то Кроули точно нас размажет, если поймает. Ему хотелось кричать. Заглушить это бульканье. Хотя бы на пару секунд. За которые Кроули спасёт его. Снова, снова и снова. — То есть если мы не тронем эту шваль, но заберём папку, то он нас поймёт и простит, да? Если ударить первым, то, быть может, эта громкость утихнет на пару секунд. Станет такой шёлковой, что её можно будет прорвать рукой и сбежать. Только куда? Как далеко? Там, за дверью, ад. Переполненный ненавистью к таким, как он. И больше никого, как Кроули. — Заткнитесь, и начинаем искать. Ты — раба. Ты — дежурь. Я ищу кабинет. Эта сипотца их главного, Азирафаэль уверен, и он только что подписал его приговор. — А не хочешь сам это дерьмо поискать? Или у двери постоять? Не много на себя берёшь? Ангел так боялся, что эта громкость окажется слишком близко к нему. Так, что он оглохнет и даже не поймёт, когда умрёт и перестанет что-либо слышать. Как дребезжат двери, дёргаются стены, как скулит его никчёмное желание. — У него, что, все двери так запаяны? Фелл бы многое отдал, если бы этот булькающий голос оказался прав. Если бы он мог протянуть щеколду и закрыться от них, их рук, их силы. Бесшумно — и молчать, молчать, молчать, пока они бы шныряли по всей квартире. — Нет, ты просто придурок. Азирафаэль подумал о том, как однажды Кроули заплакал перед ним. Пьяный, уставший, он плакал, потому что Бог всегда позволял человеческим детям умирать, а потом даже не пускал к себе, когда притаскивал на холодные воняющие хлоркой небеса. Азирафаэль подумал о том, как предложил убить антихриста, чтобы было меньше возни. Азирафаэль подумал о том, как Адам вернул ему тело, а потом потерял своё, когда отец решил забрать его в Ад. — А вот и наша крошка. Дверь ударилась о стену — за раздробленным сиповатым голосом появилась лысая гнилая голова. Их главный — его погибель. — Я этого жирдяя постеснялся бы крошкой назвать. Этот громкий голос стал низким плотноватым демонёнком, облизывающим вспухшие губы и жадно смотрящим на него. — Давай, иди сюда. Если не будешь сопротивляться, больно будет всего ничего. Бульканье не подходило этому большому слишком широкому в плечах демону. — Ты посмотри, как Кроули его откормил. Холёный такой. Может, заберём его? Надо было бить сразу. Надо. Надо. Надо. Когда люди, эти милые, не знающие ничего и ни о чём любимцы Создателя, писали о том, что готовы за жизнь на всё, Фелл едва ли мог их понять. Тогда для него это было всего лишь сильной метафорой, красивыми, но ужасно чужими словами. Как жаль. Азирафаэль готов умолять своего раздавшегося в плечах висельника позволить и ему встать на тот же клочок земли. И стоять на нём одном дни, годы, века, пока кости стираются и облепляются тонким рваньём бесполезных мышц. Азирафаэль давно не вспоминал Его. Это всегда было бесполезной тратой времени, как вкачивать воздух в лёгкие, в которые уже попала вода. Когда он только оказался у Небироса, он думал о Кроули. О его планах с Альфой-Центавра, о его привычке гонять по Лондону, о растениях, о всех забегаловках, в которые они так и не попали. О всём, что могло заставить его снова и сновать открывать глаза и таскать кости за своим хозяином. Создатель всегда был слишком большим и тяжёлым, чтобы уместиться в его мысли тогда. Да и какой был в этом смысл, если всё равно его судьбу уже слишком давно решал тот, кто отрёкся от Бога? И он всё думал о Кроули. О Мейфере, где Фелл бывал только на низком скользком пороге, о дезертирстве и бессмысленном коллаборационизме. Ангел позволял себе представлять, как Кроули сдаётся южным отрядам рая, чтобы найти его. Одна простая глупая цель. Сиюминутное желание, чтобы не думать о том, в каком настроении вернётся хозяин и когда решит взять раба с собой на собрание. Это было в самом начале, когда Небирос начинал чувствовать привилегии обладания ангелом. А Азирафаэль ещё не знал, как жрет, не жуя, желание жить. Внутри, снаружи, у фолликул и под кутикулой. Потом он вспоминал стихи, прозу, сонеты, песни из рекламы, слоганы, девизы, гимны. Его уставшее вымученное тело переставало заживлять шрамы на бёдрах и оставлять силы на память. Это страшно. Изрезать всё тело, каждый из двадцати тысяч квадратных сантиметров, и помнить, как слизывать кровь. Пробовать на зуб выдавленный глаз и мозжить белок в пальцах. Сминать волдыри на руках и опускать по локти в кипящую серу, потому что она пахнет чем-то свежим, а потом вылавливать разъеденными пальцами скукожившиеся пластичные слёзы. И Азирафаэль забывал, вдавливая язык в мягкие опухшие губы. Ему что-то плюнуло в лицо, попало на губы, стекло на чистую грудь. Он не вспоминал Его столько лет, чтобы сейчас умолять о том, чтобы его спасли. Ему есть, что терять, пожалуйста, у него такие слабые руки, чтобы удержать. Ноги подкашивались и бились надтреснутыми коленными чашечками о натоптанный пол. В глазах вязли ресницы, что-то мелькало, чьи-то руки, чужие, чужие, чужие. Что-то билось о слишком мягкий затылок и лезло между едва розоватых бёдер. Господи, сосчитай все мои ожоги от локтей и до средних пальцев и обведи ногтем шрамы в паху. Спаси, помоги, вспомни обо мне. Когда я помню о Тебе, когда я так нуждаюсь в Тебе. Ты знаешь, ради чего я так прошу. Ты и сам знаешь, как тяжело рвётся тело, когда отнимают то самое. О чём Ты никогда и никому рассказал. Я никому не расскажу, как Ты гниешь, вздуваясь, на сотни метров выше моей головы. Только спаси. И я вновь о Тебе забуду. В ближайшее место, туда, пожалуйста, закрыться, спрятать себя, исчезнуть. Пожалуйста Пожалуйста Азирафаэль пытался закрыть лицо, когда его повалили на пол, потащили, ударили затылком о порожек в ванной. Мокрое вымотанное тело тащилось по полу — ужасная и некрасивая смерть. Кроули не понравится, когда он увидит всё это. Но, возможно, так он задержит их. Они не выкрадут то, что хотели. Ведь он — всего лишь небольшая проблема на пути к тому, что они правда искали. Последнее глупое геройство — быть может, когда-нибудь Кроули оценит. Его милый-милый Кроули, который всегда так любил и заботился. Только сейчас его ангела рвали на куски, пытаясь распять, чтобы удобнее было добивать. прости меня прости меня за всё я останусь здесь как память о том, что Ты сделал ради меня Голоса смешались над ним, когда его лицо вырвали из-под рук. Звук падал ему на глаза и щёки, и Азирафаэль не мог больше разобрать ни слова. Ничего. Никого. Он уже был практически готов, когда почувствовал, как грудь вспыхнула. Как тогда. В Третьем зале для меток. прости Шум и визг стали громче, и почему-то ему вдруг так легко стало двигать руками. Как будто его больше никто не держал. Азирафаэль слишком боялся открыть глаза. Удар. Шум. Вой. Что-то рухнуло рядом с ангелом. Коснулось его волос, обожгло смятым хрустом. Его резко подняли и несильно встряхнули. — Живой? Так знакомо, так близко. Азирафаэль едва смог открыть глаза. Только кивок. Второй. Пока Кроули всё сжимал его за плечи, а его клыки тонко торчали из-под верхней губы. Что-то опять завозилось, завыло за его спиной, и демон толкнул его в ближайшую комнату, захлопывая дверь. Ангел не знал, что происходило там, в этом едва ли существующем мире за дверью. Там, где столько голосов, шагов, шума, ярости. Уже неизвестно чей. Он едва ли помнил, как упёрся ладоням в пол, как теперь едва ли мог закрыть глаза. Как будто снова мог оказаться между тремя чужими демонами, если бы даже на секунду сомкнул веки. У него был холодный негладкий пол под кожей, его личное выторгованное спасение. Его шанс, который едва ли лез ему в горло. Ангел сдирал кожу резцами — лишь бы ни звука. Любой слог сожрет его заживо, если сможет оторваться от связок. И так — целую вечность. Года. Века. Тысячелетия. В этом бесконечном хаосе, отрезанном от него хрупким деревом и тонкой кожей на лопатках. Через сотни лет, дней, секунд он услышал стук. Из того мира, другого, неправильного. Который едва оставил ему силы, чтобы дотянуться до ручки двери и потянуть на себя. Азирафаэль не смог открыть до конца, всего пара сантиметров, чтобы Кроули всё понял. — Дерьмо, — демон выдохнул между клыков мерзкое, ядовитое, и ангел слабо стал подтягивать себя руками, чтобы отползти. Волочил эти бесполезные ступни за собой, чтобы широкий дверной полукруг не задел их. Вряд ли бы хоть что-то изменилось — это так, привычка. Ненужная, атавистическая, но зачем-то хватающая его за горло. — Это было спланировано. Они выманили меня, чтобы выкрасть что-то из моего кабинета, и наткнулись на тебя, — Азирафаэль уверен, что то кресло появилось только из-за Кроули, когда тот рухнул в него. Как и все остальные погонные метры за пределами неровного силуэта его ног. — Я задержал их? Демон даже не пытался подняться — тоже, видимо, знает, что теперь каждый миллиметр в кубе его тела по плотности выше, чем карликовые звезды Змееносца. — Я не хочу, чтобы это звучало так, будто ты спас мою задницу в Совете. Не надо превращать это хоть во что-то положительное. Эти ублюдки явно ошиблись, когда решили сюда сунуться. Что спрятано в твоём кабинете, что мелкие демоны готовы лезть на твою территорию, герцог, чтобы выманить это, — Фелл закрыл глаза и едва собрал слюну, чтобы сжечь эту мысль в кислоте, щёлочи, сотне катионов. Что бы там ни было — он не готов знать об этом. — У тебя не будет проблем из-за этого? Что бы там ни было — главное, что он снова жив. Мерзко, вырвано — но жив. У него едва хватает сил на новый вдох. У него теперь такой странный голос — как будто тоже чужой. Как будто это кто-то сжимает его связки, куда-то их рвёт, чтобы его опять тошнило словами без смысла, интонации и слогов. — Из-за того, что я их убил? Нет, не будет. Они без разрешения вошли сюда, и я имею право сделать с ними всё, что посчитаю нужным. Суд в аду. И раб даёт показания. Плачет за трибуной, показывает не разгибающимися пальцами, с чего они начали на его теле. Это практически смешно. — Не волнуйся. Тебе и так на сегодня хватило. — Ты ведь больше никуда не уйдёшь? — Сегодня точно нет. И исчезло кресло, исчез Кроули, его ступни и голос — исчезло всё, как будто Небирос, заскучав, долго и с перерывами вырезал его зрачки по контуру. И ошибся в самом начале.***
Демоны никогда не планировали уничтожать весь Рай. Перебить всех ангелов и взорвать белые-белые коридоры, от которых слезятся глаза. Нет, всего лишь показать им, какая из сторон сильнее, поставить точку в этой дискуссии, чтобы не возникало вопросов, кому следует подчиняться и кого слушать. Ошейники, которые ковались на промышленном третьем этаже последние несколько сотен лет, надёжно фиксировали тонкие ангельские шейки и забирали их силы. Хотя в последнее время и поговаривали о единой подавляющей вышке. Похищенные в качестве рабочего экспериментального материала ангелы ещё в начале прошлого века становились так похожи на людишек. Слабых, вялых, вечно уставших и голодных. Вечно, вечно голодных. Они ссыхались в своих клетках, едва могли двигать тонкими кистями, когда ползали и вылизывали стены, до куда могли дотянуться. Когда уже прошлись языками с трещинами по всему полу. Они искали еду. Они выли, сначала громко, на все этажи, а потом — только до прутьев и экспериментаторов долетало. Они были голодны. И они были на всё готовы ради чего угодно, лишь бы это спасло их жизнь. Лишь бы они снова могли заставить мышцы таскать их по нескольким ограниченным метрам. Ради того, чтобы снова стать новым опытом и отчётом о результатах. В перерывах экспериментаторы заставляли за еду признаваться в том, что рай слабее, что они обязательно проиграют и что Творцу плевать, от чего они сдохнут быстрее. От слабости, голода или станут отвлекающим манёвром, когда Апокалипсис начнёт Вторую войну. Эти материалы хранятся в архивах. Через пару тысяч лет их могут и обнародовать. Хотя один пункт уже известен каждому чертёнку. Питательный концентрат, их вечная похлёбка, создавался долго и тот ангел, который получил то, чем ежедневно набивают желудки рабов, долго размазывал слёзы и умолял не убивать его этой дрянью. Переработанная демоническая сила, вред для белокрылых минимален. Особенно с подавленными силами. Тот ангел сдох под своим хозяином через месяц после этого. Тот даже не планировал собирать его разорванные тонкие органы. Голодом не приходилось запугивать — каждый раб знал о нём. Знал, какие у него тонкие и склизкие руки, когда он вдруг оказывается с ними один на один в камере, в постели хозяина или там, где он по ночам жрёт пыль. О, все о нём знали. Аластор узнал о проекте, когда рабов начали вскрывать. Тогда же случилась катастрофа. Её окрестили «хлорной» и запретили без особой защиты повреждать ангельский желудочно-кишечный тракт. О том, что падение — это необратимый процесс, говорили всегда и не слишком заботились точными доказательствами и фактами. Об этом стало больше известно именно во время экспериментов перед войной — они выяснили кое-что. Адская кислота — производное серной кислоты. Люди нашли столько кислородосодержащих кислот серы, но они и близко не знакомы с тем, чем переполнена преисподняя. Всё произошло из-за падения, когда менялась сама структура существа. Стать демоном — это не только рухнуть с высоты облаков. Это долго и медленно гореть, линять, вышвыривать душу, испражняясь и выплёвывая всё, что осталось от небес. Это впитать в себя серу, встроить в себя и изменить весь метаболизм. Рай всегда был чистым вылизанным местом — и демоны ненавидят по-людски чистые длинные коридоры, которые воняют хлоркой. Как раем. Ангелы пропитаны хлором, его соединениями, анионами. В их желудках плещутся кислоты, похожие на человеческие, но из-за ненадобности пищеварения особенно сильные. В них практически не работают обычные ферменты — они с трудом справляются с похлёбкой, но в Аду и не было задачи не вредить телам рабов. Только поддерживать минимальную жизнедеятельность, пока в их желудках плещется то, что демоны едва ли смогут перенести. Когда к Вельзевул постучались с предложением о запрете безалаберных экспериментов, князь долго вчитывалась в едва ли оформленные данные. Они торопились, но в тех демонах, которые пытали чуть больше ради данных, чем для удовольствия, было что-то другое, нежели в остальных её подчинённых. И князь была готова терпеть грязные листы с плохо сведёнными таблицами. Она подписала приказ через сутки и сказала всем генералам предостерегать их солдат. Лишние потери никому не были нужны в те годы. Аластору понравилась эта идея ещё тогда. Его не слишком пугала непереносимость хлорсодержащих веществ. Его не пустили к экспериментаторам — ужасно-ужасно секретно, — но он выискивал на закрытых вечерах тех, кто знал. Кто видел. Кто лично швырял в клетки ежедневные порции. Он поднимался наверх и смотрел, как люди в реанимациях нейтрализуют воздействия хлора слабой щёлочью. Это едва ли было проблемой, потому что впереди его ждал особенный день. Новый заголовок в еженедельном издании. Особое шоу. Эксклюзивное. Ради которого Аластор тщательно подбирал оборудование, защиту, выбивал месяцами разрешение и утверждал текст, в котором должно было быть упоминание о рисках. И, конечно же, просьба заткнуть выбранному рабу рот, пока зал не наполнится жадным желанием смотреть до отказа. Он начал говорить тут же, едва стоило Аластору вырвать кляп. — Я ни о чём не жалею, суки, — голос хрипел, бился цепями о платиновые столбы. — Вы должны были сдохнуть ещё там, наверху, отребья. Вы дважды пошли против Отца, и я горжусь тем, что, — Аластор с усилием наступил на дрожащую ступню, и осипший голос смолк под глухим хрустом. Ему всё равно вряд ли уже пригодятся ноги. — Их не кормили около недели. Представь, насколько они голодны сейчас. Аластор видел неизданную версию новой газеты ещё до редактуры. Тот писака назвал этого раба пожирателем. Это достаточно позабавило редакторов, чтобы всего лишь тихо сместить его на пару постов вниз по карьерной лестнице. Никто не желает, чтобы перифразы для рабов были даже в человеческом, низшем, смысле страшнее и величественнее, чем для них. Аластор любил подглядывать за людьми. За их глупостью и жестокостью. За тем, как они любили чувствовать своё превосходство. Он часто появлялся на вынесении смертных приговоров — и, конечно же, на их исполнении. На первых ему ужасно нравилось привычное отчаяние, ещё свежее и не такое затхлое, как у них внизу. У людей почти все эмоции и чувства были на пару тысяч лет новее и чище. А на вторых он наблюдал. Что больше всего веселит публику, что занимает, что пугает. После каких слов приговорённого родственники убитых особенно сильно подаются к стеклу. И, очевидно, последний вдох. Большой, на все легкие, и без выдоха. Он всегда ожидал гораздо больше трагичности и драмы, чем получал в итоге. Он довольно хорошо умел читать на разных человеческих языках и ужасно зря украл из какой-то штатной библиотеки «Зелёную милю», всё время продолжая выискивать штаты и страны, где смертная казнь разрешена. — Эй, Ал, а как он вообще это сделал? — чертёнок, первый ряд, третье место, улёгся на прутья ограждения. Ближе, ещё ближе к тому, что может его уничтожить. — Ладно, я помню того, кто член отгрыз, но как этот умудрился пришибить своего хозяина? В газетах ведь пишут, что он его уже мертвую оболочку жрал. — Хочешь узнать у него лично? — Аластор усмехнулся в плотную маску до глаз. Брызги от голодной жадности могли достать и до лица даже на расстоянии, и демон надавил на ступню сильнее. Свежий подкожный хруст. — Отвечай. — Сдох от того, что был слишком большим подонком, — просипел раб, морщась и давясь тихим криком. — И забывал двери на ночь запирать от меня. Этот день Аластор ждал давно. Теребил дыры в глотке и обещал каждого ответственного за это шоу подчинённого швырнуть к некормленым рабам, если хоть что-то пойдёт не так. Если они хоть на секунду посмеют испортить этот ещё живой ужас, который толчками валился из пересохшего рта раба. Аластор обернулся и щёлкнул пальцами. Это сигнал. И для толпы, и для его подчинённых. Пора. Голодных выпихнули на арену, пока они цеплялись друг за друга, локти, пальцы, бока. Они выглядели хуже недельной голодовки. Только Аластор мог различить всех троих — он всегда лично изучал дела рабов перед шоу. Чтобы знать всё об их прошлом содержании, истории обращений в комитет, просьбы о наказании, причины отказа. Даты и места отлова. Образцы меток. Аластор знал, кто из них первый, кто второй и кто третий. Как и кто первый кинется на тело. Уже сейчас, когда скукоженные атрофированные желудки только начинали заново наполняться кислотой. Первого вышвырнули от хозяина уже давно. Аластор нашёл его в общественных ангелах, когда их отправили на помощь с опытами. Первый плакал, когда умолял подопечного раба смотреть ему в глаза после введённой инъекции. Его взяли в самом конце на восточном фронте, который продержался дольше других. Какой-то чин неплохой носил, но не слишком. Его впихнули хозяину, какому-то рядовому демону, который первые несколько месяцев радовался, что ему за выслуги положен раб, а потом жутко соскучился с ним. Слишком добрых и хороших быстро надоедает калечить и хочется, чтобы они своей светлой тоской давились где-то за пределами положенных метров. Они для разового развлечения. Первый упал на колени, не удержавших от слабости на ногах, и, пока он пытался высвободиться от рефлекторно сжимающих его плечи рук, Аластор слишком хорошо видел, как у него не хватает сил, чтобы снова зарыдать. Второго Аластор нашёл в нераспределённых. Чистый, без метки. Обычные руки, обычные ступни, обычные не отросшие волосы. Обычный голос, обычные зубы, каждый на месте, обычные ногти, каждый обычный заживший синяк и правильно сросшиеся переломы. На оценке вряд ли бы он показал хоть что-то интересное. Демоны всегда вытягивали вперёд на учет и торги именно тех, кто заинтересует будущих хозяев. Тех, на ком глаз не проскальзывает. Кого будет приятно пинать по груди, пока другие демоны будут завидовать и после выискать такого же. Будут мечтать о нём и чаще захаживать на торги. И платить пошлину, конечно, платить. Аластору пытались вручить рабчонка без глаза и хромого на правую ногу. Он обещал присмотреться к нему в следующий раз, и распределяющие забыли личико второго, как только демоны Аластора утащили его следом. Второй медленно разжал пальцы на плече первого, и его обычное лицо едва ли стало интереснее с момента выбора. Расходный материал, о котором будут помнить только в массе. Третий каждый раз пытался доплюнуть до Аластора и харкал слюной вместе с ненавистью. О, он каждый раз в подробностях сообщал, как сильно ненавидит весь их поганый род. И самого демона, и Сатану, и всех его приспешников, князьков и никчёмного проклятого отребья. О том, что они дважды предали Создателя. В последние дни перед шоу у него уже не было сил кидаться на прутья камеры — только сипеть из угла и плевать в него. Когда его вытаскивали на арену, он обещал, что они все ещё за это заплатят. За пару дней до шоу Аластор уже хотел заткнуть ему рот, но чем больше ненависти к нему будет, тем приятнее будет наблюдать за ним на арене. Он уже давно решил, кто будет пожирателем, а кто — пожираемым. — Прошу к столу, — Аластор шагнул от третьего, приглашая голодных приступить к трапезе. Последней в их жизни. Так делали и люди, правда, ещё и учитывали мнение тех, кого приговаривали к казни. Это не их случай, но они сдохнут, насытившись. Первый выпрямил руки и, слабо качнувшись, пополз вперёд. Едва ли он уже мог встать. Голод выжрал у него что-то слишком важное — рассчитался атавизмами и атрофиями. Второму нужно было решиться — где-то полпути первого. Он может только следовать. Не обгонять, не торопиться. Даже если бы Аластор наставил на него круглое дуло правильной формы, он бы не ускорил шаг. — Ты уже стал животным? Как быстро, сука, — сплюнул третий, когда первый едва смог подтянуться на руках, опираясь о его высохшую коленку. — Как ты жалок. Ты уже как они. — Прости, — засипел первый, выворачивая голову и прокусывая напряжённое дрожащее бедро. Похудевшее — но оттого не менее сладкое. Живительное. Чистое наслаждение, когда зубы вгонялись глубже и челюсть рывками сжималась. Третий завыл, пытаясь отдёрнуть ногу и ударяя, ударяя, ударяя затылком об арену. Со вторым укусом он стал рвать руки из цепей и разрывать суставы, пока по подбородку первого текла разбавленная пересоленная кровь из драного рта. Они выли хором, и первый с трудом мог умолять через рыдания простить его. Но всё кусал, кусал, кусал — и рвал ещё живую плоть. Первый так долго умолял Аластора убить его в камере. Умный был — понимал, зачем их столько не кормят. Хотя шоу никогда не повторялись. Второму понадобилось несколько минут, криков и брызг свежей темноватой крови, чтобы кинуться за первым. Он падал на колени, полз, поднимался и тянулся. Чтобы припасть к натянутому животу и завозится зубами со слишком мягкой кожей. Прокушенная почка заливала его лицо, пока он тяжело подтягивал к себе колени, пытаясь на них опереться и встать. Он совал пальцы в закруглённые раны и рвал, пока его руки соскальзывали и снова возвращались. Снова, снова, снова. Второй подполз с другой стороны и расставил колени шире, чтобы, наклонившись, не упасть и не разбить сухое обычное лицо, пока он будет жадно лизать пол. Липкий, красный — раб пробил голову и возил короткими волосами по тёмной луже. Третий плакал почти беззвучно, едва показывая, как рот медленно заполнялся кровью. Как отмокал язык и красились зубы. Он уже едва мог говорить. Но Аластор, шагая чуть дальше и поправляя защитный плотный плащ, был уверен, что он бы вряд ли стал брезговать, окажись он на месте других рабов. Интересно, какую плоть он бы оторвал от второго в первую очередь? Откуда стал глотками высасывать кровь у первого, пока бы тот думал о том, что это невоскресший Создатель так решил передать ему весточку? Второй опёрся о лоб раба, отворачивая его лицо, и жадно дернул зубами его щеку. Рваная кожа, толстоватая, мягко-розовая изнутри повисла от жующего рта до сипло стонущей дыры. Третий кашлял, бил головой, дёргался в плечах, пока ему в глотку текла свежая кровь. Капала сверху и заливала всё лицо, шею, ключицы, стекая ко рту третьего. Второй всасывал её, как слизывал бы благодать с морщинистой руки Создателя. Снова и снова, пока Его пальцы не взбухнут от слюны. Третий о чём-то умолял. То ли Его, то ли Аластора, то ли своих пожирателей. Зрителей, того чертёнка или черный-чёрный потолок. Второй выжирал по половине его звуков, когда отрывал плоть губ и подбородка, не поднимаясь. Как будто целовал мычащего уродца. В аду отвращение — это атавизм. Демонам не бывает противно. Особенно, когда их бывшие братья уничтожают друг друга. Им нравится смотреть, и Аластор готов показывать им, как отвращение становится искусством. Диким, наглым, но поэтому прекрасным, притягивающим. Для него это всегда было куда большим, чем обычным зрелищем для толпы. Даже если они этого никогда и не понимали. У него были инструменты и зрители — это было куда важнее. Литры крови, которые они жадно высасывают из локтей, шеи и бёдер, пересытят их железом. Их разлагающиеся желудки будут дёргаться, сокращаться, рваться, проталкивая остатки с желчью, кислотой, мертвыми симбионтами и микроворсом. Гнилым, рваным. Он забивает рот и остаётся между зубами, пока рвота накапливается под щеками. Второй не успел отвернуть голову, всё продолжая пытаться оторвать хоть ещё кусок то от шеи, то от ног. Его рвало не пережёванными бёдрами в выеденный живот. Надкусанная печень тонула в кислой-кислой крови, не всплывая. И раб бросился вперёд и вымотанным ртом глотал, лизал, выскребал всё. Третий поднял лицо, драное, едва различимое под кровью и ошмётками кожи. Он не мог говорить — даже выть. Только смотреть. И Аластор усмехнулся ему — его последний прощальный взгляд, который подарен не Ему. Когда они стали раздирать желудок и возиться в пересохших кишках, Аластор боролся с желанием подойти ближе. Чтобы видеть — плевать на правила и безопасность. Этот хлор не тронет эти чёртовы жадные святые личики. Только его — он здесь главная жертва. Только он готов выменивать годы в перевязочных ради того, чтобы так подробно видеть отваливающуюся голову на истончившихся связках и надкусанные органы, едва пережёванные, загрязнённые, насыщающие. Второй медленно поднял голову — от его зубов свисала красновато-розовая полоска кишки. Болтающаяся — как будто со сохранившейся перистальтикой. Если у второго не хватит сил подтянуть её зубами выше, у всех будет шанс начать отличать его обычное лицо от других таких же. Едва сытых. Второй едва ли видел Аластора — он смотрел намного дальше его высокой укутанной фигуры. Демон не слишком хотел знать, что он видел перед тем, как сдохнуть. Его жадноватый тошнотворный взгляд не пачкал его плащ, и второй обессиленно заваливался набок. Пачкал осунувшееся личико с утомлёнными от бесконечного жевания челюстями и прижимался к разодранному боку. Аластор бы выдрал эти слепнувшие от неутоляемого голода глаза, сделал бы трофеем, чтобы никогда не узнать, что они умели высматривать. Первый копошился чуть дольше, обгладывал рёбра, пихал в свой растянутый рот пальцы и сплёвывал покрасневшие ногти. Чтобы после выдохнуть так же и уронить голову на практически целое плечо. Затихнуть и горбиться, с трудом втягивая в загнанные лёгкие вымокший в крови и кислотах воздух. Передышка. Чтобы продолжать, продолжать, продолжать, пока есть возможность. Пока разрешают — даже если в итоге он станет ужином для всей этой утихшей толпы. Аластор усмехнулся и одним движением вытащил коротковатый увесистый ствол. Он даже не думал, выбирая пожираемого, когда ему рассказали, как третий накинулся на своего хозяина и стал жадно выжирать его сонную уставшую спину. Они не смогли бы жить дальше, даже если бы Аластор ужасно разжалобился в этот раз. Раздражённые желудки, перегруженные печени, уставшие почки, набухшие сосуды. Инсулиновый ад для их жалких вымотанных телец. Рабы перестанут видеть через месяц, спать, узнавать хозяев. Даже зарываться ладошками с тремором не будут, когда их будут устранять. Их слабые сердечные мышцы устанут гонять кровь и разбиваться о рёбра. Несбалансированная диета с ангельским мясом дерьмово сказывается на здоровье и слабой нервной системе — о, они никогда не слышали про рецепты с овсянкой и потрохами. Первый поднял голову, оборачиваясь на демона и продолжая рефлекторно кромсать зубами. Вверх. Вниз. Красный мокрый рот. Голодный до сих пор. Аластор нажал курок. Первый. Второй. Третий раз. На всякий случай, даже если уничтожать уже нечего. Возможно, ему просто слишком нравится человеческая культура. Уж слишком они забавные иногда. Аластор отбросил пистолет и повернулся к залу. Затихшему, чтобы уловить последние хрипы и жрать их ещё семь дней. — Жду вас через неделю. Это был особенный день, едва ли хоть немного утоливший его голод.***
Кроули понял, что что-то не так, когда ни один из залов для конференций и ни одна переговорная не были открыты на шестом этаже. Он взял с собой записку — нет, он не ошибся. Тот факт, что не был сразу же написан номер кабинета, это норма. В аду вечно так себе с организацией. Но таких задержек обычно не было, тем более раз такая срочность. Он понял, когда в очередной раз рвал на себя дверь пустого зала. Печать. Там не было печати. Любое приглашение всегда сопровождалось личной печатью Совета. Иначе это был просто листок бумаги. И Кроули, черт возьми, не удосужился проверить её наличие. Сколько прошло уже времени? У него всегда стояла обычная защита на вход, которая была далеко не самой надёжной. Обычная, даже не двухступенчатая. Посильнее стояла около кабинета. Здесь больше действовал другой фактор — страх. Герцогов боялись. Понимали, что в Аду не так много способов ими стать. Только, видимо, кто-то решил, что жить ему надоело. И решил стать герцогом за счёт другого. А у Кроули было ужасного много того, что поставило бы какого-нибудь жалкого демонёнка на пьедестал. Если только добраться до его кабинета. Эти ублюдки — Кроули был уверен, что там точно не один, потому что у демонов редко есть достаточно мозгов, а тут ведь надо было ухитриться план придумать — вряд ли доберутся до кабинета за это время. Но там был Азирафаэль. А кому нужно оставлять свидетелей? Даже если у них хватит ума не трогать чужого раба — ангел и так, черт подери, едва в себя каждое чертово утро приходит. Всего один этаж. Этот блядский старый лифт с тремором, амнезией и Паркинсоном. Два коридора. Эти идиоты даже не удосужились запереть дверь изнутри. Первое, самое важное, личное, дорогое, цепляющееся за жизнь — ангел. Ещё живой. Загнанный. Вывороченный. Оплёванный этими мерзкими воплями. Они так шумели, что даже не заметили Кроули. Это мгновенная реакция — бей или беги. Пару секунд на размышление, кто бегун, а кто боец. И Кроули выпустил когти. На спине одного из ублюдков разошлась чёрная ткань вместе с кожей до клетчатки. Толстой жировой подкладки, без которой этот демон бы весь сморщился у его ботинок. Она держит его изнутри, и Кроули зашипел, напрягая голосовую щель. Сокращая. Выжимая звук. Он не позволит никому убежать. — Какое право ты имеешь трогать моего раба? — он больше не мог закрыть рот, потому что клыки перестали умещаться за губами. Кроули дёрнул располосанную спину на себя и развернул, чтобы видеть, как этот ублюдок будет пытаться бежать. — Это моя собственность, и только я могу им обладать. Если тебя не научили не трогать чужое, то я тебе сейчас хорошенько всё объясню. Чтобы ты надолго запомнил, шваль поганая. Они все замерли. Все трое. И тот, что попался, и те, кто всё ещё нависали над его ангелам. Жалкое зрелище, когда по гниловатым скулам катится страх. Воняет, разлагает, впитывается. — Кроули, давай решим всё мирно, — гнилой ублюдок забился в его когтях. — Все ошибаются. Ты тоже ошибся, когда пользованного раба к себе притащил. — Ещё одно слово, и ты отсюда только в форме лужи выползешь. Кроули вогнал когти поглубже в дёргающиеся плечи и швырнул его на пол. Гнилая голова глухо влепилась в пол совсем рядом с Азирафаэлем. Он замер вместе с ублюдками — ни бегства, ни борьбы. Ни выбора, ни выхода — считалочка не работает, и Кроули грубоватым рывком поднял ангела. Осторожность сейчас — потеря времени. А он и так уже опоздал всюду, где только мог. — Живой? Он даже глаза едва открыть мог. Конечно. Спрятаться от всего — надёжный вариант. Не делать различий, не выделять никого. Очевидная стратегия для того, кого пытали практически с начала войны. Анабиоз. Мгновенный, действенный — Кроули выдохнул, зная, что Азирафаэль вряд ли расстроится, если не увидит, как карают ублюдков, и впихнул его в ближайшую комнату, хлопая дверью. — Правда, слишком много внимания расходному материалу. За его спиной выли, булькали, разрывали связки так, что светлел коридор. Кроули облизнул левый клык, с усилием вжимая в него язык. Подготовка к броску. Разделение момента на до и после. Чтобы разогнать кровь по мышцам. Чтобы ощутить высохший рот и плёнку отвращения на резцах. Чтобы сжать пальцы когтями наружу. — Я его даже не тронул. — Я разве тебе позволял рот раскрывать, паскуда? Кроули знал, что шипение коверкало речь, что этот гнилой, скорее всего, и был зачинщиком, и что он лично будет смотреть, как новорождённый щенок будет уплетать их вялые пальцы ног на полдник. — Герцог Кроули просто не в духе. Что я могу тебе предложить взамен на решение этого неудобства? — Твою голову мне на ужин. Кроули медленно развернулся — гнилые вытаращенные глаза были к нему ближе всех. Защищает своих ублюдков — знает, что его никто даже не попытается защитить. — Я гораздо полезнее, когда моя голова у меня на плечах. Давай, Кроули, всё можно уладить. Зачем тебе лишние ссоры в аду? — Тем более, когда мы ничего не сделали. Этот жирный ублюдок с драным горлом. Ему никогда не залезть ни на одну трибуну — кто станет это бульканье слушать? Он может только подчиняться, пресмыкаться, умолять, ползать и лизать подошвы. И медленно подыхать, задыхаясь и захлёбываясь, пока больше ничего не может выпросить. — Герцоги должны уметь дипломатично решать проблемы. Ты же профессионал своего дела? — Хороший герцог умеет назначать цену чужим ошибкам. Этого ублюдка, последнего, мелкого, раздавить бы плотной подошвой. Надавить и смотреть, как его опухшее личико морщится и становится ещё меньше. Как на место его развоплощения даже плюнуть забудут. — Мне ни черта от вас не нужно, жалкие ублюдки, — Кроули прищурился. Ещё минута — и когти начнут драть его ладони. Ещё секунда — и он будет разгрызать их кости, чтобы плюнуть главному в лицо костным мозгом его ублюдков. — Для меня каждое ваше предложение как личное оскорбление. Я ничего больше не хочу слышать про то, что вы хотите со мной договориться. Я не имею дел с подонками. — Но ведь ты же как-то стал герцогом. Это редко бывает слишком сложно. Если есть навыки, практика, умение быстро ориентироваться в ситуации. Быстрее, чем тот, другой. Сначала тот, кто даже не успел его тронуть. Перекусить артерии на шее — отломить ребро и протолкнуть его внутрь. Потом, пока первый поскальзывается в буром, едва различимом на тёмной плитке, схватить второго, договаривающегося, за резкие патлы на затылке. И с размаху вжать в стену. До хруста, до вопля, до брызг и грязи повсюду. И, наконец, третий, на которого стоит обратить побольше внимания, так как у него больше всех времени на ту самую ориентировку. Очередной думающий, что может раздавать советы о том, каких рабов стоит ценить, а каких — нет. Разорвать ткань в области паха и наискосок выдрать яйца. Лопнувшие фасции, мышцы, сосуды уныло тычутся в красные бёдра. Можно ещё протолкнуть в этот чертов болтливый рот склизкую шершавую от волос мошонку. Пока тот не начал цепляться и вопить. Это оказывается короче слов. Укус, удар, хлопок, рывок. Не сложнее, чем было в тех боях несколько лет назад. Три тела. Бесполезные, без особой формы. Без особого смысла. Кроули выдохнул и пнул гнилую голову, проходя к двери, за которой, после его кабинета, было заперто то, что играло слишком большую роль даже для всего этажа. Больше, чем для него одного.***
Восемьсот двадцать второй день.
Нет записей.Восемьсот двадцать третий день.
Нет записей.Восемьсот двадцать четвёртый день.
Нет записей.Восемьсот двадцать пятый день.
Не могу спать.Восемьсот двадцать шестой день.
Нет записей.Восемьсот двадцать седьмой день.
Не могу спать.Восемьсот двадцать восьмой день.
Не могу спать.Восемьсот двадцать девятый день.
Я закрыл глаза. Я считаю до ста и обратно. Я проговариваю полностью, только беззвучно. И не шевелюсь. Если буду шевелиться, то могу упустить шум. Я не хочу Я боюсь***
Азирафаэль открыл глаза. Одеяло впивалось в кожу и плавило тело. Критическая точки плоти, безразмерная масса. Азирафаэль открыл глаза и увидел открытую дверь. И фигуру в проёме, тонкую и обездвиженную.***
Восемьсот тридцатый день.
Кроули не уходит. Я не знаю. Показалось. Не могу объяснить. Ему можно всё.Восемьсот тридцать первый день.
Я не могу спать, потому что снова пропущу тот момент.Восемьсот тридцать второй день.
Надо убрать тела. Я запрет в комнате. Кроули всё контролирует. Никто не зайдёт.***
Кроули обещал Азирафаэлю, что останется с ним на пару дней. Тот едва мог спать из-за тех подонков. Демон специально попросил его быть рядом, пока тот устанавливал защиту получше на вход. Чтобы никто не мог проникнуть внутрь без согласия Кроули. Ангел смотрел, кивал, даже старался не закрывать глаза. Боялся. Кроули обещал себе, что вытравить это, чтобы перестало прованивать всю квартиру. Пододеяльники, чашки, миски с похлёбкой, перемолотые молочными зубами щенков шеи и глазницы. Только чуть позже. Его ведь так ужасно ждали всё это время. Плакались, ныли, выли, продолжали писать в заметки всякую чушь. Их стало гораздо больше — уменьшение дозы сработало. Его любимый подопытный так ждал его. Белёсый-белёсый чертёнок. — Почему тебя так долго не было? — чертёнок кинулся к нему сразу же. Облепил ноги короткими светлыми пальчиками. — Я же так скучаю. Что, проблемы на работе? Или, может, с ангелочком? Кроули молча схватил его за шею и подтянул выше. В этот раз он не сорвётся — уже пройденный этап. — О, как жаль, что это больше на тебя не действует. Такой рычаг был. Может, потому что ты понял, что он тебе не нужен, и вспомнил обо мне? Таком хорошим, замечательном, — чертёнок растянул тонкие губки, захлопал клокастыми ресницами. И всё ёрзал, ёрзал в его руках. — Я ведь каким угодно для тебя быть могу. Хочешь, буду ласковым и послушным, хочешь — озорным и жутко шаловливым. Накажешь меня? Похвалишь? Ну же, герцог Кроули, хоть что-нибудь. Кроули помнил, как легко выворачивались головы, пока их оттаскивали к клеткам щенков. Как быстро перестала течь кровь из драных трахей. Как вспухали их животы, пока их грудой швыряли на пол. Это заставляло слюну собираться под языком. Так сладко, так полно. Хватило бы на то, чтобы вылизать это белёсое тельце целиком. Очистить от этой бесконечной потомственной дряни. Кроули знал, что это не то, что ему сейчас нужно, но, о, как сладко давила пузырящаяся слюна на резцы и уздечку. И он толкнул чертёнка вперёд, впечатывая его спиной в стол. Такого довольного, светлого, жмурящегося ему одним зрачком. Сжать сильнее, надавить, выдавить, заставить, получить. Кроули зажмурился, сплюнул куда-то рядом с подошвами и разжал пальцы. У него в последнее время так дерьмово с выдержкой. Это всё стресс, бесконечное ублюдство, это прошлое его ангела, которое четырёхлетней грудой скапливается у них по квартире. Это всего лишь дело времени и количества сна. Это не что-то важное, это не идёт от рёбер. Просто желание рассмотреть это похожее личико ближе. Лучше. Качественнее. Просто это вечно стоит слишком много. Со всеми неустойками, наценками и включёнными налогами. Мгновение. Одно. Всего лишь. Оно стоит целую вечность, всех распотрошённых ангелов и переработанных душ. Демон медленно открыл глаза — и чертёнок смотрел уже с другим прищуром. Разочарованным. Зрачок скакал рядом с бельмом. Вырвать бы его и заставить сожрать, не давясь и не жуя. Тогда чертёнок и сделал этот короткий замах головой — чтобы тут же насадить затылок на острый край высокого стола. Впечатать плоть так, чтобы раскроить, пачкая и заполняя собой всё между ними. На секунду прикрыть глаза и снова раскрыть так, чтобы Кроули увидел. Увидел всё, вычитал сам — чтобы вернул руки и снова схватил, отдёргивая и сжимая. Чтобы сорвался — раз уловка с ангелом уже не действует. Он ведь так хотел, чтобы его подопытный стал активнее, чтобы сам стремился и лез, предлагая. — Что ты натворил, гаденыш? Кроули рычал, бесился — ни за что бы не сказал, как на него действует эта тёплая липкая кровь, когда она заглатывает его пальцы и лижет фаланги. — Это всё ради вас, — чертёнок хныкал и бился, пока демон оттаскивал его от стола, ронял на матрас и жал пальцы к пробитому затылку. Мазал себя этой красной дрянью, от которой у него вспухает язык. Залатать рану демону — всего пара секунд. Чтобы не дать пощёчину, не схватить за волосы и не впечатать в пол лицом — выменянное тысячелетие. Это снова ошибка — не должно возникать желания навредить себе. Конечно, тоже результат, но ведь всё дело в том, чтобы жертва слушалась, а не пыталась так быстро всё прекратить. Искушение должно сделать её податливым материалом, послушным, но не слишком мягким. Достаточно активным для того, чтобы чувствовать это желание, чтобы оно обволакивало и отрицало любой другой исход. Ему не нужны вольности. Кроули не выпустил когти, пока переворачивал чертёнка и смывал кровь. Остывающую, плотную. Он больше не слушал бормотание подопытного, пока проводил пальцами по обмякшим от чужой главенствующей силы плечам. Таким же бледным, белым, гладким. Как когда-то он сжимал плечи своего ангела, исцеляя его и испепеляя. Короткое касание — очевидно, что для проверки. Только-то и всего. Он оставит после себя идеальное тельце, чтобы расчистить поле для нового эксперимента. Новая дозировка — через пару дней, когда старая выветрится из этих тоненьких стягивающихся сосудов. У него уже есть план, как это проверить, попал ли он в третий раз — и демон не обернулся на всхлипывания, когда прикрывал дверь. Чертёнок снова пропитает своим скулежом всю комнату — едва ли дезинфектор воздуха справится. Пусть пока побесится. Спустя несколько дней Кроули приказал заменить стол — с припиской не сметь касаться подопытного.***
Ноги липли к полу, стопы плавились, и что-то, ломаясь, срасталось, так неправильно, так болезненно. Потом придётся снова ломать и целую вечность держать, чтобы переломанные куски стали едва держащей опорой и её можно было снова раздробить, если кому-то станет слишком скучно. Коридор, поворот, ещё две двери. Оторвать кисть и постучать. Ждать и умолять, если потребуется. Ад редко затихал. Кипел, перестраивался, задыхался и ворочался за стенами. Кашлял и выташнивал гной, заполняя узкие коридоры. И проминался, когда сбежавшие выродки-детки топтали полы, стены и потолки. Азирафаэль слышал всё. Его физическая оболочка, даже ослабленная и лишённая любых чудес, была достаточно чувствительной. Обострившейся — так, по привычке. Кроули выглядел сонным — и таким расслабленным, таким спокойным. Как будто не знал, что каждый миг мог стать последним перед разделом. До и после. Азирафаэль уже едва помнит, сколько таких у него было. Сейчас куда важнее забить щёки воздухом до отказа. — Кроули, мне страшно. — Что случилось? Кроули так легко говорит, как будто не знает больше в жизни ни о чём. Как будто слова снова не имеют значения, цены и последствий. Как будто они не вспарывают язык, пока за их спинами стонет бесноватая предательская кровь. — Мне страшно засыпать. — Ты хочешь лечь со мной? Между ними пару шагов из темноты и дыхания. Сбитого и такого спокойного. Слишком размеренного. Вдох — и ночь становилась чернее. Стены плавились, и на них больше было нельзя опереться. — Я могу даже тут, на полу у двери. Только, пожалуйста, можно я останусь с тобой? Я не буду мешать, я обещаю, пожалуйста. Люди всегда умели плакать и говорили, что им от этого легче. Такая уловка — только почему-то она больше не работала. У него взбухало что-то под языком, обещало разорвать горло, если он не приручит и не успокоит. Только он не справится один. Это жалко, отвратительно — а Кроули так рядом. Темнота едва касалась его — тоже, видимо, боялась. — Конечно, ангел. И что за бред про пол — у меня достаточно большая кровать, чтобы ты мог спокойно лечь на другой половине. В чужой кровати легче чувствовать своё тело. Что оно всё еще принадлежит ему. Что его никто не отнимет. И Азирафаэль прятал свой спасённый подбородок под одеяло, сжимая его, чтобы те, кто издавал бесконечные вопли за стенами, не забрали его. — Я почти уверен в том, что в твоей комнате тебе спокойнее, — Кроули так рядом, так близко. Как были всего пару дней назад эти демоны. Лысый, плотноватый, широкий. Их руки, их голоса, их желания. Азирафаэль снова прятал это что-то, вспухшее и бесформенное, даже если на свет вытащить, под одеялом. — Если завтра тебе снова будет страшно, я приду к тебе. Я всё понимаю, не волнуйся об этом, договорились? Я не трону тебя, обещаю. О. Точно. Он помнит. Как Азирафаэль устало просил демона не трогать его спящим. Сколько прошло времени? Записей в дневнике, снов, мисок питательной дряни, «господинов» вместо «Кроули»? Помнит. Значит — спасёт. И ангел кивнул ему, зная, что запуганная темнота всё равно сожрёт каждое его движение. И даже не оближет губы.