from beginning to end

Хуайсану семнадцать — достаточно, чтобы отличить усталость от безразличия, а упрямство от буйства и злобы. И оттого взгляд Минцзюэ, вновь укрывающий истинные тревоги старшего, теперь не ранит душу отрешённой и угрюмой навесью. Хуайсану семнадцать, и, ступая к чаше купальни, тот смотрит на брата без боязни и стыда; так, как дозволено смотреть лишь одному человеку в целой поднебесной. Минцзюэ двадцать два, и теплящиеся в нём остатки неколебимости взывают к трезвости рассудка. Отчего Хуайсану попросту не оставить Главу клана Не в одиночестве сейчас, когда чувства до единого полнятся лишь горечью и бессильной яростью? Небожители, Минцзюэ всего двадцать два, но подбирающееся безумие уже вовсю рисует тому жуткие картины собственного тела, в судорогах захлёбывающегося кровью на глазах у младшего! — Я ведь сказал тебе… — Дагэ, прошу, погоди и выслушай меня! Полы одеяний его Минцзюэ свинцово-серебристые и тяжёлые — совсем как мраморные плиты, на гладь которых опускаются колени младшего господина Не. Шорох и негромкий шум словно тонёт в пару; плавится в разогретом воздухе, пока Хуайсан делает глубокий вдох, успокаивая дыхание — ладонь вытягивается вперёд, и пальцы осторожно приближаются к напряжённым вискам старшего. — Дагэ, я слышал твой разговор с Цзэу-Цзюнем. Я знаю, что твои духовные каналы сильно повреждены. Прошу, Дагэ — оставь свои военные дела, восстанови Ци и успокой свой дух! Чужая кисть застывает в сантиметрах от собственного лица, и Глава клана Не с тяжёлым вздохом удерживает сжатую в кулак ладонь. Голос его Хуайсана звучит по-родному вкрадчиво, вынуждая Минцзюэ почти сощурить веки от щемящей тоски; кажется, будто каждое слово из уст брата режет сердце тысячами ножей. Старшему господину Не двадцать два, и он готов поклясться, что не знает пытки, страшнее той, что заставляет губы смыкаться плотнее; той, что сжимает горло острой судорогой, скрывая правду, норовящую вырваться наружу. — Нет нужды. — Брат! Зачем ты изводишь себя? Думаешь, я смогу смотреть, как ты нарочно мучаешь собственное тело? Хуайсан почти придвигается лицом к лицу сидящего — слова звучат нестройно и громко; непомерно громко для того, кому впору опасаться гнева старшего господина Не за чрезмерное своевольство и напористый тон. Но взгляд его Минцзюэ — прямой и тяжёлый — такой, что у младшего разом холодеет внутри, а глаза заполняются почти жгучей влагой. Хуайсану семнадцать, и он отнюдь не ровня боевым товарищам и помощникам брата, но неужто Минцзюэ намерен и дальше скрывать от младшего собственные тяготы, сочтя брата недалёким и неопытным юнцом? — Выбрось этот вздор из головы — раз уж у тебя уйма сил, отправляйся на тренировочное поле и потрать наконец время с пользой. Иначе я сам прикажу усадить тебя в учебные покои до самого отъезда на Байфэн! — Минцзюэ! Я прошу… Позволь быть рядом. Держи — вместо своей проклятой сабли! Внутри купальни словно разом сгущается и без того плотный воздух, и Глава клана Не чувствует, как внутри закипает гнев, а отравленный озлобленным уколом дух исходит потоками тёмной Ци — его Хуайсан; часть души, нетронутая ядом безумия — тянется к старшему, пока тот всеми силами удерживает брата от развернувшейся бездны, в которую опускается сам. Ему двадцать два, а Хуайсану — семнадцать, и тьма, пленником которой суждено стать старшему, не коснётся младшего господина Не! Пусть сейчас тот отчаянно жаждет помочь Минцзюэ; пусть мягкие руки смело льнут к пронзаемому острой болью телу — Минцзюэ двадцать два, и проклятие, лежащее на нём свинцовой пятой, тот унесёт с собой в могилу. Взгляд застывает на возмущённом, встревоженном лице брата — перед ним, словно в далёком детстве, сидит его Хуайсан, его свет, его единственный очаг и кров, перед которым старший готов преклонить колени; перед которым сложит голову без сожаления и страха. И оттого в сердце восстают накрепко запрятанные, словно за кованной броней чувства, заставляя Минцзюэ с почти утробным выдохом произнести родное имя. — Не Хуайсан! Ладонь младшего опускается на грудь старшего господина Не, стирая водяные струйки, но пальцы Минцзюэ с силой отталкивают ту, обрушивая нестройный плеск капель на водяную гладь. Ему двадцать два — и он не позволит Хуайсану видеть, как тёмная Ци исказит привычно строгие черты лица, сменяя мерный тон и редкую улыбку на истовый рёв и яростный оскал; не позволит младшему стоять под выжигающей волной злобы и ненависти, стирающей родной образ из памяти Хуайсана; и, всецело очутившись во власти помутнённого рассудка, Минцзюэ не посмеет обратить всю нежность, наполняющую чужое сердце — в страх. Минцзюэ двадцать два, а Хуайсану семнадцать — и пусть жизнь старшего утекает так скоро, но над нитью, связавшей две души, не властно ни безумие, ни время, ни сама смерть. Ладонь ударяется о толщу воды, ощущая под собой лишь плотную пустоту, и младший господин Не испускает короткий вздох, сжимая пальцы в кулак. Хуайсану кажется, будто сердце вмиг заполняет собой грудную клетку до судорожного хрипа, а чувства, так усердно сдерживаемые младшим, наконец изливаются вместе с острой горечью где-то в свербящем горле. Голос враз падает до шёпота, и слёзы, стекающие по раскрасневшимся щекам, падают на тёмные плиты рядом с серебристой каймой ханьфу его Минцзюэ. Хуайсану семнадцать, и тот застывает в пронзительной тишине — так, будто собственное тело поражает вовсе не толчок пальцев, а смертельный удар духовных сил, заставляющий разом иссякнуть всю внутреннюю Ци. — Не Минцзюэ… Ты… Минцзюэ дышит прерывисто, и его собственные ладони почти пронимает дрожь, когда Хуайсан, отшатнувшись в сторону, словно провинившийся мальчишка, вжимается в стену купальни. Пускай же! Пусть тот с недовольством расскажет Минцзюэ, как тот суров и жесток к нему, пусть сокрушается о несправедливых тренировках и занятиях! Пусть побранит старшего во все горло — Минцзюэ готов вынести решительно всё. Всё, кроме перепуганного, полного отчаяния взгляда младшего. Раненое Минцзюэ сердце не утихает, и в душе младшего господина Не прочно оседает тупая боль, а слёзы, стынущие на подбородке — вновь наполняют веки, и оттого лицо старшего почти скрывается за белёсой, водянистой пеленой. В просторной комнате, сейчас кажущейся почти пустой, сидит его Минцзюэ, его старший брат, за широкими плечами которого Хуайсан так привык укрываться от любых невзгод; его Минцзюэ, чьи сильные руки и мягкие губы вверяют младшему надежду и тепло — но сейчас ладонь Хуайсана, протянутая старшему, покоится на коленях юного господина Не, и тот, срываясь на болезненный, мешаемый с рыданием вскрик, поднимается на ноги. — Не Минцзюэ! Ты умрёшь, если признаешь, что тебе нужна помощь? Двери, распахнутые с громким скрипом, впускают в купальню ветряной вихрь, и лицо старшего господина Не, до того освещённое свечными огоньками — окутывает темень. Минцзюэ чувствует, как по щекам медленно расползаются мокрые нити — ладони опускаются на горячую кожу, растирая слёзы негнущимися пальцами. Из небольшого проема доносится стук капель, разбивающихся о порог покоев, и шёпот старшего господина Не, приглушённый шумом дождя, растворяется в глубине купальни.

***

Холодящие кожу струи стирают всю соль и жар с приоткрытых губ, и Хуайсан обессиленно клонится спиной к дверям собственных покоев, царапая резные узоры тонкими пальцами. Плач выходит сиплым, почти надорванным, пока брызги, с хлёстким звоном рассыпающиеся по монолитным сводам, словно вторят младшему господину Не, ударяясь о серебристый ворот ханьфу. Небожители, отчего сердце нарывает, словно сжатое железными тисками, а вздымающаяся грудь едва ли не трещит от жуткой боли? Пусть Минцзюэ, поистине неколебимый в своей воле и стойкости духа, с самого детства привык храбриться перед отцом и наставниками; пусть, превозмогая усталость и боль, тот безропотно и твердо проходил каждое из испытаний судьбы — но, в минуты смятения ли, горя, разве не перед младшим Глава клане Не готов был предстать без мнимой брони? Пусть Хуайсану семнадцать; пусть жестокие сражения и страшные раны виделись ему лишь в полуночных кошмарах, но, небожители! Как мог Минцзюэ, его Минцзюэ — ничуть не колеблясь, оттолкнуть младшего, словно докучливого слугу? Как мог прогнать вот так, не дав вымолвить и слова? Внезапная догадка заставляет младшего господина Не вмиг замереть, и лишь тонкий, полный ужаса вскрик со звоном влетает в распахнутые двери покоев — сейчас в брате говорит поражённый гневом дух, и без того ведомый неуёмной Ци Бася! Хуайсан со злобой прижимает к резьбе ладонь, складывая пальцы в кулак, а дрожащий от волнения голос то и дело сменяется шипящей бранью. В голове, кусочек за кусочком, складывается истинная картина происходящего — проклятая Аннигиляция, проклятая Бася, сотню раз — проклятые побоища! Ни дня покоя для Минцзюэ, который до того увяз в нескончаемых битвах, что готов гнать Хуайсана прочь, при одном лишь упоминании о собственном искалеченном здоровье! Но, ведь, если Минцзюэ окажется на Байфэн в подобном состоянии, то…— младший господин Не с силой дёргает ворот потемневших от дождевой воды одеяний, и плечи берет озноб не то от разгулявшегося ветра, не то от трепетного страха, — Минцзюэ вовсе потеряет рассудок.