***
— Хранится сотни лет в библиотеке Гусу, и передается меж приближёнными адептами! Песнь Очищения — старинная техника Ланей, к которой ты никак не причастен! — Брат, прошу тебя, успокойся — Яо изо всех сил старается помочь тебе! Он прибыл вместе со мной, чтобы поддержать тебя в восстановлении сил, ведь твой дух… — Старший брат, Эр-гэ. Воздух в зале собраний кажется Минцзюэ удушливым и тяжёлым — мириться с присутствием подонка Яо в собственном доме, пусть даже и с заверениями Первого господина Лань, оказывается едва ли посильным грузом в сложившемся положении дел. Струны гуциня звучат мерно и медленно, и гнев, заставляющий тело подёргиваться в нетерпении, сменяется угрюмым и скупым взглядом куда-то далеко за дымные полосы курильницы. Старший господин Не недоверчиво поводит бровью, закрывая глаза — съезд орденов и предстоящая охота на горе Байфэн отнюдь не взывают к отрадному облегчению, а участливый взгляд Сиченя сейчас словно давит на складки напряжённых век. Узы братства для Минцзюэ — заверение в верности и сплочённости великих орденов, но с присутствием Гуанъяо здесь, прежний покой и добрые вести, приносимые Цзэу-Цзюнем, омрачаются колкой злобой от единого взгляда на Ланьлинские одеяния в стенах собственной крепости. Глава клана Не двадцать два, и, сейчас, в почти праведном, смиренном взгляде бывшего помощника, тот ясно видит крохотные искорки грядущих бед, которые человек, вероломно предавший Минцзюэ в прошлом — непременно принесёт в будущие дни. — Брат, отчего ты так жесток к Яо? Шелест ветра мешается с последними отзвуками гуциня, оставляющими Минцзюэ в полной тишине — но мысли, исполненные недобрых предчувствий и тревог, наконец собираются в единое целое, и оттого Глава клана Не с недовольством поджимает губы. — Сичень, как по мне, это ты слишком мягок к нему — этот лис явно помышляет что-то! К тому же, он привечает в Башне Кои охочего до тёмных дел бродягу, а ведь Гуаньшань и словом не обмолвился о подобных мерах! Цзинь Гуанъяо ступает вслед за услужливыми адептами, приветливо улыбаясь и качая головой — одеяния, следующие за своим хозяином золочёным, церемониальным узором, плавно скрываются из вида, и старшему господину Не стоит огромных сил отвести испепеляющий взгляд от фигуры названного брата. И когда Минцзюэ, оправляя одежды, опирается на твердь колонны, возвышающейся у ступеней залы, голос — взволнованный и звонкий, принадлежащий одному-единственному человеку во всем Цинхэ, разом вырывает Главу клана Не из размышлений. — Дагэ, Сичень-гэ! Хуайсан вмиг оказывается подле брата — ладони бесцеремонно ощупывают чужую грудь и торс, а глаза, горящие лихорадочным блеском, бегло обводят фигуру старшего. На одеяниях Минцзюэ нет ни следа запёкшихся кровяных капель, и оттого младший господин Не виновато поднимает взгляд на брата, с шумом переводя дыхание. — Дагэ, там… Кровь, у входа в покои… Я подумал… Дагэ, ты в порядке? — Хуайсан! Хуайсан вздрагивает под строгим окликом старшего, осторожно отнимая от чужого тела взмокшие ладони, и Минцзюэ лишь хмурит брови, мысленно коря себя за подобную беспечность — одна мысль о младшем, столкнувшимся со следами утреннего приступа ярости, заставляет Главу клана Не с тяжестью выдохнуть. Потому как и собственные одежды, наспех перетянутые тонким поясом на стройной талии, и растрепавшиеся пряди младшего, с присущей тому паникой и беспокойством ринувшегося на поиски, вероятно, окровавленного уже трупа брата — отнюдь не вызывают улыбки. — Вернись в покои, и принимайся за занятия — ты, верно, не помнишь и малой доли духовных трактатов! Голос Минцзюэ рубит, словно клинок, и в душе Хуайсана с клокотом поднимается обида и возмущение — если брат в полном порядке, кому же принадлежит столь жуткая утренняя находка? — Дагэ, Сичень-гэ, но ведь там… Сичень-гэ, по пути сюда я услышал твою игру на гуцине — отчего ты в столь ранний час… — Хуайсан, я ведь сказал тебе — отправляйся в свои покои! Цзэу-Цзюнь прибыл, чтобы решить срочные дела ордена, которые касаются лишь нас двоих! Хуайсан непонимающе оглядывает стоящих, заламывая руки в умоляющем жесте — происходящее начинает понемногу нагнетать над прежней невозмутимостью младшего господина Не тяжёлые тучи сомнений, и оттого тому становится не по себе. — Брат, не стоит так горячиться! А-Сан — старший брат совсем недавно восстановил духовные силы, а мелодии гуциня помогут ему укрепить самочувствие и успокоить разум. Минцзюэ молчит, глядя на Первого господина Лань с осторожностью — если тот вздумает посвящать младшего в истинное положение вещей, у Главы клана Не иссякнут последние капли терпения, и новая волна ярости не заставит себя ждать. Искажение Ци, до того проявлявшее себя лишь мучительной болью духовного тока, теперь неотвратимо укрепляется внутри, разрушая тело своего хозяина. Но Хуайсану — всего семнадцать, и открывать тому завесу родового проклятия ордена Не сейчас — как никогда опасно. Юный, неокрепший нрав и пыл попросту сведёт с ума и без того впечатлительного брата, а с последствиями непременно придётся разбираться самому Минцзюэ, оттого как младший вознамерится с хлопотами и стенаниями таскаться за Главой клана Не, тщетно тратя силы на поиски исцеления. Минцзюэ — двадцать два, и он ясно знает, что ни один магический ритуал не способен справиться с тем, что веками следует за его предками. И дай то небожители, чтобы Хуайсан как можно дольше пребывал в праведном неведении, иначе… — Сичень-гэ, раз так, прошу, позволь и мне побыть рядом с вами! — Не Хуайсан, ты дожидаешься того, чтобы я самолично отволок тебя в цзинши? Слова ложатся на щеки младшего господина Не почти ощутимой пощёчиной — губы Минцзюэ, с такой лаской и трепетом произносившие его имя в полутьме покоев — с грубостью велят ему идти прочь, начисто отрезая все возмущения и попытки выяснить хоть что-то. Хуайсан опускает голову, жмуря глаза — в родном, издавна знакомом слиянии строгости и такой редкой нежности, брат — все его естество и суть, теперь кажется холодным и чуждым. Младший господин Не знает, что старший вовсе не покладист и мягок, как Цзэу-Цзюнь; как Яо. Однако, столь резкие перемены в чужом настроении должны иметь мало-мальски объяснимые причины! И, складывая руки в почтительном жесте, Хуайсан с опаской оглядывается на каменные возвышения за спиной — раз уж Минцзюэ не считает нужным посвящать младшего в собственные дела, тот разузнает всё сам, укрывшись неподалеку от беседующих! Глава клана Не с раздражением встряхивает головой, устраиваясь ближе к Сиченю — разумеется, брат и пальцем не коснется учебной литературы, но зато, всецело увлечённый росписью своих безделушек, не станет свидетелем того, как старший господин Не сплевывает кровь от чрезмерной судороги где-то промеж ноющих ребёр. — Брат, твоё состояние ухудшилось? Прохладные пальцы Цзэу-Цзюня невесомо ложатся на горячее запястье — ток крови от почти раскалённых меридиан приливает к коже, заставляя болезненно сощуриться. — С тех пор, как услышал о том, что присутствие Гуанъяо здесь — необходимость! — Минцзюэ-сюн, брат… Тебе непременно стоит больше медитировать — отвлекись на время от тренировок с Бася. Война кончилась, Минцзюэ, и тебе нет нужды изо дня в день изводить себя. — Сичень, Ци Бася не усмирить медитациями! Приглушённый голос брата эхом разносится в голове младшего господина Не, и глаза, округленные в неподдельном ужасе, останавливаются на фигуре старшего, склонившейся над ухом Цзэу-Цзюня. Как мог Хуайсан быть так беспечен? Как мог тот не заметить столь очевидной беды — кровь совершенно ясно принадлежит Минцзюэ, попросту измученному бесконечными сражениями и жуткими пытками Вэнь Жоханя! Пальцы с силой сжимают деревянные спицы, придавливая тонкую ткань к напряжённой груди — брат ничуть не покажет собственной уязвимости, с упрямством продолжая искать новые порождения темных энергий; как и прежде, ни одна ночная охота не совершится без свирепого лязга Бася, а ненавистная сабля будет тянуть последние крохи и без того истощённого здоровья старшего! Его Минцзюэ, его старший брат, с юности не жалеющий себя ни в одном из боёв, ни в одном из самых жестоких сражений; его Минцзюэ, столько раз подставлявший собственную спину под вражеские клинки и удары так, будто единственно его сил хватит, чтобы удержать на собственных плечах все невзгоды, настигавшие Цинхэ Не; его Минцзюэ — безжалостный к несправедливости и беспощадный к врагам… и такой уязвимый в своей бескорыстной, необъятной любви рядом с Хуайсаном. Младший господин Не вдруг оборачивается, прерывая нахлынувший поток мыслей, и чуть влажные глаза скоро оглядывают пустующий уже порог залы — сейчас его Минцзюэ страдает, предпочтя укрывать ото всех собственную боль! И пусть старший ни за что не решится рассказать Хуайсану о всех тяготах, так внезапно обрушившихся на Главу клана Не — младший без толики сомнений готов разделить с Минцзюэ всё то, что тревожит чужой дух и терзает тело. И когда такие знакомые серебристо-свинцовые одеяния скрываются за дверьми дальней купальни, Хуайсан с облегчением устремляется вслед за высокой фигурой — его собственная сабля никогда не поразит ненавистного демона или духа преисподней, а слабые духовные каналы отнюдь не наполнятся бурным потоком заклинательской Ци. Хуайсану семнадцать, и ему не достаёт ни сил, ни умений чтобы противостоять тьме, окружающей Цзянху; но Ци, текущей по меридианам и наполняющей душу — с лихвой хватит, чтобы сражаться с мраком, подбирающимся к Минцзюэ, а ладони младшего Господина Не, протянутые к брату, с самой встречи и до скончания времён; в каждом из воплощений и рождений, будут вновь вести старшего за собой — к свету.***
Пар, заполняющий внутреннюю комнату, клубится плотными комьями прямо над поверхностью воды, и Минцзюэ, стаскивая сапоги, глубоко вдыхает влажный воздух. В душе почти не остаётся места для негодования и злобы, а отчаяние, подбирающееся к возбуждённому разуму, теперь будто растекается вместе с каплями пота на зажатых судорогой висках. Пряжка орденского ремня ложится рядом с толстой каменной плитой, ограждающей края небольшой купальни — старший господин Не рывком стягивает одеяния, обнажая вздымающуюся грудь. Минцзюэ двадцать два, и Ци, хранящая в себе заклинательскую силу и годы упорных тренировок, теперь течёт внутри прерывисто и нестройно, словно жгучий яд. Глава клана Не отнюдь не страшится смерти, и даже рассказы о жуткой кончине праотцов в стенах родового некрополя кажутся тому неизбежным роком. Но времени, отмеренного старшему господину Не, никогда не будет достаточно — как, во имя небожителей, одной душе покинуть Цзянху, когда средоточение жизни и чувств, часть духа и плоти, сплетённую с собственной, судьба распоряжается оставить в одиночестве? Минцзюэ замирает, одёргивая пальцы от сомкнутых век — негромкий шелест чужих одеяний, словно надрывая чернильную пелену, устремляется прямо к нему, принося с собой едва уловимый запах майских яблонь. И сейчас, кажется, нет ничего тяжелее, чем собственный взгляд, направленный прямо на возникшую в дверях купальни фигуру.