Пой эту песню со мной.
Возьми моё сердце,
Возьми мою кровь.
Пой эту песню.
Пой.
Одуванчики. Вырви-глаз-жёлтые, с лепестками-лучиками. Озорные и пушистые. Алине они всегда нравились. Всю её сиротскую бытность и короткую, в целом, жизнь. Не потому что когда-то очень давно ей их дарил Мал, нет, конечно нет, но потому что они всегда напоминали ей солнце. Кусочками весны на вечно холодной, иссушенной войной земле. Золотистыми огоньками с высоты царского балкона, что до сих пор чудится ей странно-неправильной клеткой. Никто не сажает её под замок и не подвязывает к постели кандалами. На окнах нет железных прутьев, и по замку она движется спокойно, вольная отправиться всюду, куда ей заблагорассудится. И обращаются с ней как с самой настоящей барыней, и носит она одежды, меченые его символом. И старается Алина не слушать сплетни служанок, от коих уши по-настоящему вянут. Ей прочат место на троне подле него. Алина в агонии сжимает пальцами подол чёрного, как небо без единой звёздочки, кафтана, мягко отороченного золотом, разгоняющим посеянный им мрак аккурат до той меры, чтобы они были равны. Равны и едины в своей уникальности. Алина мажет пустым взглядом по собственному отражению секунду, другую. Потерявшие цвет волосы, почти аристократическая худоба, кажущаяся совсем белоснежной при столкновении с тьмой кожа. Она переводит взгляд за спину, ожидая увидеть его — но то было бы слишком предсказуемо. А действия и поступки Александра никогда нельзя было именовать таковыми. Вместо него она замечает вазу из хрусталя, набитую роскошным лилиями. Чёрными, как беззвёздное небо. Чёрными, как её отравленная душа. Алина хмыкает, и мелкая хмурая морщинка рассекает лоб. Лилии своим изяществом её никогда не влекли. Ей никогда не был по душе чёрный цвет и богатство убранства Большого Дворца. И единственный раз Алина готова была признать его правоту — это здание было самым уродливым в мире. Она проводит пальцами по столешнице, касается прохладного материала. Задевает ладонью нежный цветок и безжалостно сминает его в кулаке, словно тот бутон — его обугленное (как она себе и представляла) сердце. Хрусталь звонко бьётся об пол, а Алине чудится, словно она только что размозжила чью-то голову. Несколько десятков голов. Бедные цветы исчезают в горке тлеющего пепла. Маленькая Святая топит их ногой, хороня без почестей. Она приняла его цвет и позволила себе быть помеченной его символом, правда, не получила от того не то что удовлетворения, а ощутила, скорее, смирение: как смиряются, рано или поздно, дети — с необходимостью есть кашу и вставать в восемь. И несла знак с видом гордым, неприступным. Её стигму, символ её Вознесения. Но то совсем не означало, что она согласилась встать рядом. Его цвет на ней — ещё не знак порабощения. Ещё не признание его власти и её сокрушения. Не смирение с тем. А потому принимать его — такие же эгоистичные, как и он сам дары — она не обязана. Совсем не обязана. Алина занесла ногу над очагом в последний раз, от души ударив по пеплу. Ей доставило удовольствие представить, что она пинает не то его выточенное из мрамора поганое лицо, не то по-мужски хрупкую гордость. Она просит служанку, именуемую Глашей, нарвать ей букетик жёлтых соцветий, а затем тайком, скрючившись в полумраке спальни, плетёт из них венок. Он застаёт её такой — укутанной в кафтан, наброшенный на плечи, сидящей на коленях и погружённой в тепло тех дней, что были безвозвратно утрачены в момент, когда она ступила на борт скифа. Алина чувствует его присутствие — не видя темноты его одежд, не слыша его запаха — одной кожей наотмашь. Значит, видение. Значит, он на самом деле не здесь. — Зачем же ты так с ни в чём не повинными цветами? «Они напомнили мне твоё сердце. Мне бы сжать его в ладони, пока не раздавлю, пока оно не обольётся кровью. Сжечь бы в пламени, а пеплом выстрелить из пушки». Алина зажмуривается. Крепко-накрепко. Что-то внутри против воли шьёт по внутренностям правдивым, надтреснутым: «ты погибнешь вслед за ним». — Не жалел о тысячах людях, которых поглотила твоя чернильная игрушка, но жалеешь о цветах? «Не жалеет, но злится. Это ведь такая же его игрушка, как каньон или Маленькая Святая. Это даже большее... его подарок». «Как имя, вверенное им, как святость, как тайна» — с дрожью вспоминает она. — Они напоминают тебе что? Следопыта? Приют? «Жизнь, в которой не было места тебе». — Детство. В детстве всё и всегда проще. — Моя милая, моя прекрасная девочка, откуда в тебе эта тяга к чужой слабости? «Святые». — Не всё настоящее — отзвук слабости. Иногда правда — это просто правда. Это искренность. А твои цветы искусственные, ненастоящие. Таких чёрных лилий в природе нет. «С такими чёрными сердцами не рождаются». Он медленно и грациозно шагает по её покоям с видом хищника, снедающим ощущением превосходства. Алина не ощущала ничего подобного, когда вынужденно жила в его покоях. Чего таить — она передвигалась по ним, вжав голову в плечи, и, как ни храбрилась, не могла отделаться от чувства, словно каждая тень обращена к ней клинком наготове. Присаживаясь, ладонями касается припорошенного пеплом цветка. Алина запоздало понимает, что, прикипев взглядом к незваному (долгожданному) отвлеклась от своего занятия и выронила венок. Лилия, заключённая меж пальцев его выкованных в произведение искусства ладоней, идёт им, как идут бразды правления, как шла бы сталь клинка. И Алине от правильности этого зрелища горько. Чёрный кафтан падает с её плеч. Пальцы спасительно скребут по золотистым макушкам цветов. Когда он приближается, Алина, пускай и до сих пор сидит коленями на полу, замирает в позе, отдалённо напоминающей боевую стойку. Дарклинг опускается на её постель, к сожалению или счастью, наглухо заправленную. Алина становится на колени перед ним и отнимает у него цветок. Вертит его в пальцах, позволяет лепестку коснуться кончика носа. А затем подрывается и заправляет обрывок стебля своему монстру за ухо. И застывает, затаив дыхание. То ли ждёт, что чудовище ей откусит руку по плечо, то ли любуется. «Первое», — врёт себе она. Она замирает (и умирает) взглядом на его губах. Он неожиданно-мягко улыбается, и Алине кажется, что она вот-вот утонет в собственной лжи. Легко ненавидеть его, когда он Заклинатель Тьмы и Чёрный Еретик, когда он Беззвёздный Святой и самый настоящий мерзавец. И гораздо тяжелее взращивать в сердце тьму, когда он улыбается ей, как мальчишка. В памяти проплывает вверенное ей имя. Алина заставляет себя замереть, но внутренности ей обливает кипятком. Будь она в данный миг одна, разрыдалась бы и заскребла по шее, увенчанной обломками оленьих рогов. «Я хочу, чтобы ты узнала мое имя. Имя, данное мне при рождении, а не титул, который я сам приобрел. Ты примешь его, Алина?» Маленькая Святая сглатывает. «Да». По подбородку беззвучно бегут слёзы. «Александр». Древнее чудовище опускается на корточки рядом с неё, стирает пальцами влагу с щёк. Бережно убирает прядь за ухо и коронует её чернильным цветком. Подсвеченный в его руках солнцем, он отдаёт запекшёйся кровью. «Ты произнесешь его?» «Александр». «Ещё». «Александр». Алина принимает дар смиренно, с достоинством, как приняла когда-то его цвет, его знак, оставленное им клеймо ошейника. Как приняла когда-то вечность с собственным монстром впридачу. Пускай о её желаниях никогда и никто не спрашивал. Маленькая святая тянет ладонь к нему и притрагивается к этой улыбке так осторожно, словно боится и в глубине души знает, что та непременно осыпется горстью пепла. Скользит костяшкой по скуле и чуть задевает вьющиеся на концах пряди кромешно-чёрных волос. Он соткан из этого цвета. Он соткан из тьмы. Он — не только Чёрный Еретик, Повелитель Теней и мерзавец. Он — Александр. Мальчишка — гениальный, обременённый вечностью, повидавший за свои века слишком многое, чтобы остаться человеком. «С такими чёрными сердцами не рождаются». Алина смеётся сквозь слёзы. Александр её слабостью не раздражается, а бурям внутри неё внемлет неожиданно чутко. Прислушиваясь, как к ребёнку, осторожно водя по волосам. Он поднимает на её плечи кафтан и запахивает под самый ошейник. — Позволишь себя короновать? — отчего-то глупо спрашивает она, поддаваясь теплу его рук, которые, по-хорошему, должны кожу морозить. — Кем же я стану? — его голос льётся покоем, кутает плечи, умиротворяет. — Тем, кому я позволю провести рядом с собой вечность. Не то чтобы у Алины был выбор. Её никогда и никто не спрашивал — желает ли она свалившейся ей на голову силы? желает ли она могущества? хочет ли эту вечность, править бок-о-бок с ним? Но Александр кивает. И Маленькая Святая водружает ему на голову одуванчиковый венец.