Слепые блуждают
ночью.
Слепые идут
наощупь.
Иосиф Бродский голосом Помни Имя Свое
В этом танце ведёт он. Алина лукавит. Всегда и во всём ведёт он. Это он — Хозяин и Король. Он Святой и он же Отец всех проклятых чудовищ, сотканных из первозданной тьмы, из запретной, овеянной ужасом тайны скверны. Тягучий яд движется по венам, жуёт и проглатывает клеточку за клеточкой, поражая беззаветно, разрастаясь стократно. Чудится, что он сам способен её прожевать, кости обглодать и выплюнуть. Она невпопад вспоминает бог знает чьи останки — кости, волосы — те, что торгаши на равкианских рынках вот уже пятый десяток лет толкают людскому сброду под видом амулетов на счастье — пустых фрагментов обшарпанной святости. Они плывут по залу, полному изряженых гостей, толпа преимущественно окрашена в красный, синий и фиолетовый цвета гришей. Алине на темя назидательно давит корона: не смейся громко, не подымай голову высоко. Она мнит себя неким подобием куклы, разодетой и изнеженной, взращенной и сточенной из сиротки тяжестью потолка, покрытого расплавленным золотом, стен, инкрустированных им же. Знакомая ладонь на талию опущена сталью, словно и не обнимая вовсе. Мимо вальсируют Женя с Давидом, Зоя о чём-то спорит с Николаем, пока тот бесстыдно строит ей глаза, даже Мал, одетый под стать вечеру, салютует Королеве кубком и с невысказанной укоризной качает головой. На ней его цвет. Она в его руках. Он кружит её танцем, губами поминутно замирая на макушке. Алина ворочается. В носу свербит, а под сомкнутыми веками единой вспышкой молния чертит профиль с двумя провалами обсидиановых глаз, отсветы золота на щеках и прядях, укрытую бархатом цвета ночи грудь. Всё происходящее будит на самом дне сознания тупую боль: она всегда будет ненавидеть себя за то, как четко способна по памяти, с закрытыми глазами воспроизвести рисунок созвездий родинок на алебастровой коже и причудливых изгибов вен на руках, глухо замурованных под одеждами. А еще самую малость за то, как безвольно тянется к нему, водит где-то в глубине собственного сознания руками — от середины его груди к плечам, выше, обнимая шею, стягивая на затылке волосы, повинуясь неутихающему голоду. Алину злило лишь то, что всё это было для него сказкой из книжки для пятилетки. Право, ну была ли на его веку хоть одна свободолюбивая девица, которая сумела бы ему не сдаться? Прошло без малого полвека. Алина стала Святой и его Королевой. С высоты прожитых лет для него она осталась всё такой же предсказуемой и суетливой. Прошло без малого полвека. Алина не может простить ему содеянное с Женей. Алина ни за что не позабудет то, что он сотворил с Николаем, никогда не примирится с потерей Мала и с тем, что он посмел привязать её к себе немыслимой властью и потерей всего, что было ей дорого. Но нечто всё равно неумолимо и безвозвратно, когтями тащит её к источнику на другом конце пульсирующей нити. Прошло без малого полвека. А она всё также — неуклюже и искренне ненавидя себя — клюет на эту удочку. Он целует её, не сбавляя шага — коротко, надрывно. Она отвечает, едва поспевая за танцем — судорожно, захлебываясь. Алина открывает глаза и трёт переносицу. Она провела достаточно времени за раздумьями, предпочитая тратить свою часть предоставленного им всего времени мира не на жар поцелуев и холод столкновений с ним, не на правление (убийства). Банальное ничегонеделание и тяжесть дум занимали её, когда она в очередной раз сбегала с горстью монет в кармане. Ей не составило бы труда уйти из дворца по-человечески. Удалиться в одну из их резиденций, к примеру. Быть может, он бы даже собственноручно соорудил для своей Королевы экипаж и пожертвовал парой-тройкой верных солдат. Но Алине не хотелось, чтобы он знал, где она находится. Чтобы он мог в любой момент честовать её своим присутствием. Сбегая, она хотела чувствовать, что хотя бы временно может не принадлежать ему. Тоскливое биение голода усугубляло пульсацию связи. Раньше она думала, что правильно толковала знаки звёзд, искать в которых жизнь пристрастилась еще, воспитываясь в приюте, рядом с Малом: пока не узнала, что символизирует свет, исходящий от её ладоней. Пока он не поведал ей цену преданной веры. Думала она и о последних днях солнца: так или иначе, Сол Королева исчезла, стёрла саму себя со страниц жизни и осталась одним упоминанием на страницах Жития Святых. То ли сгорела в лучах палящего солнца, сдалась мощи, выедена заживо была собственной силой и жадностью к ней, то ли исчезла в разверзнувшейся пасти Великого Ничто. Страну затянула пелена беспросветного мрака. Ничто из этого не было правдой. А она осталась всё той же девчонкой из Керамзина, у которой он отнял все. Чтобы стать для неё всем. В темноте беззвездия сомкнутых век опальная Сол Королева искала покой. Желание продолжало дрожать и пульсировать, цвести по её телу, оплетая побегами, пронизывая органы и системы, доводя до лихорадки, от которой она обречена была бежать всю уготованную вечность, которая неслась вслед за нею и настигала всюду. Алина может убежать от него. Но от себя ей не скрыться. Легонько, несмело она тронула пульсирующую на дне сознания нить. Тело — чужое, отрешенное — задрожало, изогнулось, и разум выскользнул в нирвану. То самое небо, покинутое родными огоньками звёзд. Когда Алина смогла получше рассмотреть средоточие мрака, коим без сомнений являлся её муж, поперек горла стал ком. Никакая это ни нирвана. Это агония. – Так и будешь там стоять? Алина подняла взгляд. От расплывающейся сплошной стеной реальности мутило. Голос этот поднимал на теле волоски. Пускал позорные мурашки и толкал к краю. Она шагнула вперёд. Дарклинг продолжал стоять спиной — облачённый в простого кроя рубашку и брюки, с чуть встрёпанными на затылке волосами. Присутствие чувствовал — почти трогательно. По глазам резануло снежной белизной волос, когда Дарклинг шагнул к зеркалу, подсвечивая отражение канделябром, по форме напоминающим оленьи рога. Издевается, мерзавец. — Ну подойди же ближе, моя дорогая. Я скоро начну забывать, как ты выглядишь. Это вряд ли. Они друг у друга на подкорке вытатуированы. Намертво, как два осколка целого друг к другу привязаны, пришиты, приварены. — В следующий раз непременно оставлю тебе на память портрет. Дарклинг хмыкает. Алину легонько колотит — словно знакомые каждым дюймом пальцы ритм выстукивают по деревянной поверхности. — Отчего же не увезла с собой один из наших? Аль и не скучаешь вовсе? Скучает. Иначе не являлась бы каждую ночь побитой собакой — предательницей, отказницей — своему Королю и мужу. И ему это прекрасно известно. Он не унимается. Тени танцуют у пальцев, скручиваясь клубьями, переплетаясь и раздваиваясь. — Куда же подевалось твоё хвалёное красноречие? Разве не щенок Ланцов тебя тявкать научил? Не отказница, не сирота, не помощница картографа злобно стискивает зубы — то взбешенная непозволительной дерзостью Королева. По стенам начинают плясать тени — осколки его силы, украденной ею в часовне, когда Алина едва не погубила их обоих. — А тебя — кокетничать? — елейно парирует она, скалясь. — Способная ученица, — с насмешкой, но безо всякого веселья вверяет он. Способная. Прошло без малого полвека, а эти слова продолжают будить трепет и удовлетворение, соизмеримые с почти собачьим жестом: ни больше ни меньше, потрепыванием по голове. Он внимал сорванному клокотанию её дыхания в кромешной тишине. Послушно терпеть боль, крепче стискивая зубы, Сол Королева научилась, а скрывать эмоции — так и не смогла. По крайней мере, Дарклинг знает, как на неё действует. Он одинаково успешно сводит с ума и простосердечных служанок, и знатных дам, не шибко от первых отличных. Всего парой взглядов, не всегда обращенных в сторону оных. И Алине бы разорвать этот порочный круг, разразиться неповиновением и показать, насколько он заблуждается. Она, чёрт возьми, Заклинательница Солнца. Ложь. Алина останавливается, дрожа, у самой его спины. Пустая фантасмагория повинующихся ей миражей затапливает убранство комнаты. Она не Королева и не Святая. Она сапожник без сапог. У неё есть преимущество пред всеми женщинами, покорёнными, использованными и сломанными им. Не даром Алине он спускает с рук столь многое. Но одна деталь упрямо укоряет её достоинство — причина заключена отнюдь не в том, насколько она хороша. Причина всему — данная при рождении способность заклинать свет. Шутка мироздания, словом. Вот только с ходу рассудить, над кем из них Вселенная пошутила неуместнее, не получается. Это с ней он разделяет минуты обоюдной слабости, с ней он переживает эту агонию, ибо она точно знает — у таких, как они, не может быть другой судьбы. Одиночество беззвездия и холод войны, протянувшиеся над миром из карточных колод и пустых амбиций, из суеверий и чужой жадности. Можно лишь жаться друг к другу в бесплодной попытке отогреть холодные руки, заиндевелую душу, можно убегать, можно отправиться на поиски нового пристанища, можно проживать жизнь за жизнью во всех уголках света поочерёдно. Ей времени хватит на всё. Но она всегда будет возвращаться. Бывают ночи, когда усталость берёт своё, а сил клацать на него зубами не остаётся, и почти всегда во сне она обращается к нему, не имея иного пристанища. Когда она в следующий раз явится ему лично, улыбнётся и выразит надежду на то, что взамен затмению он научит её видеть на небе их общее солнце — её единственный шанс на страшно-чёрное, коркой льдистой покрытое счастье. Так повелось. — Произнеси моё имя, — попросит Король и муж свою Маленькую Святую. Это не мольба. Не приказ, не приглашение. Не обещание чего-то светлого, если она изволит возвратиться в свою позолоченную клетку. Алина всего на секунду пальцами в его волосах замирает — то ли озадаченная, то ли ошеломлённая. Она знает, что ждёт её тело спустя пару часов, когда настанет рассвет. Мокрые от пота простыни, агония, липкие и упрямые щупальца мрака. И следом же с поцелуем Святая роняет в его макушку приглушённое: — Саша. Открывая глаза в сырой лачуге.