Возлюбленный враг

По мостовой шаги. Речная гладь как омут, безмолвно шепчу, а ты, ты – болью своей изогнут.

Алина злится на него. Уже не так бессильно и свирепо, как какие-то месяц или два назад, когда (она готова поклясться), попадись он ей на глаза или заговори с ней, в тот же миг метнула бы в его направлении разрез. Но и сейчас, когда найти силы заглянуть в это привычно-каменное лицо с надлежащим спокойствием не составляет труда, в груди от бурь и пожаров колет и едва ощутимо рвёт. А иначе с ним, Дарклингом, и не бывает. Алина гонит прочь одни тени да отсветы мыслей о тоске по покою приюта и теплу кольца рук Мала. Выбор был трезв и осознан, по прошествии лет Алина ни разу не пожалела о том, что пошла за ним и отринула то, с чем, казалось бы, не должно быть так тяжело расставаться. Обычное мирское счастье. Покой. Возможность, в конце концов, умереть, устав от жизни спустя лет семьдесят-шестьдесят. И какой же беспомощной и беспросветно-глупой она чувствует себя, когда он раз за разом проворачивает с ней эти колкие, мелкие игры. Такие мелкие, что ей бы, вечно-живущей, и внимание не обращать. Но вот только Алине всего лишь тридцать. Не шестьдесят, не сто и не пятьсот двадцать пять. И каждый его выкрутас отдаётся в грудную клетку нарывом, болью, бегущей по телу и мышцы с сухожилиями выкручивающей. Потому что она, Алина, всё та же девчонка, брошенная в это кроваво-пыльное месиво не достигнувшей совершеннолетия. Вкусившая на своём пока ещё коротком веку столько, что возможность уйти на покой спустя шесть десятилетий в судьбе отказницы ей кажется пленительней всего. Хочется крепко-крепко зажмуриться и лбом вжаться в тёплое, родное тело. И чтобы руки по волосам гладили, пока губы шепчут что-нибудь тихое и нежное. И чтобы этим кем-то непременно оказался Дарклинг. Тот самый, что собственными руками угробил Ану Кую, Боткина и весь Новокрибирск в придачу. Тот, что во тьме в размен всем сокровищам мира вверил собственное имя. Тот, кого она полюбила всем израненным сердцем ещё тогда, приняв дар и сумев сберечь. Пускай и прекрасно зная, чем в этом случае будет вынуждена поступиться. Тот, кому готова была сдаться, погребая обоих под сводами часовни. В жесте безумное отчаяние в пополам сливалось с эгоистичным желанием пойти на поводу у импульса. Ведь тогда она уже знала, каков он, заклинатель тьмы и Чёрный Еретик. Александр Морозов. Так же невозможен, как красив. Так же невыносим, как дальновиден. Алина поняла, что не сумеет найти в нём счастья, когда Багра в ночь Зимнего празднества помогла ей сбежать, поведав свою-чужую тайну. Но с тех пор шли дни, недели. Долгие годы. И вот уже сама Алина стала другой — сильнее, ожесточённее, прекраснее, как становится прекрасна после отжига сталь. Заклинательница солнца разменяла прежние ценности, оставив желанный прежде покой вместе с Малом в прошлом, мосты к которому выжгла собственноручно. Но Алине всё равно тяжело. Против него, без него, с ним — всегда. Как она ни старается, не выходит приучить себя постоянно быть сильной, круглые сутки готовой к ножам и пулям. Ей не хватает сил, опытности или мозгов, пускай. Но она не может. Ей бы хватило знать, что он готов лечь за неё костьми — как она за него. Что пошёл бы за ней хоть в пекло адовое, что, как бы ни кусал и не терзал, он связан с ней не одной нитью сил, но сердцами. Душами. И связь эту не по силам порушить ни её страху, ни его эгоцентризму, ни самой смерти, реши она их разлучить. Но Алина не знает или не верит также отчаянно, как продолжает его любить, зная, что эта любовь должна в конечном счету её погубить. Потому что, реши он вонзить ей нож в сердце, она сама ему его подаст. Сама направит и прошепчет, целуя: не медли. Но ей себя не жаль. Как и не жаль решения пойти за ним. Вот только злиться это не мешает — на него, на себя, на Святых и судьбу. На непрекращающуюся войну, тянущую силы из едва живого государства. Войну, не дающую выдохнуть и узнать другую жизнь, не вскормленную плачем и криками, не омытую кровью сотен тысяч. На их собственные баталии, которым ни конца, ни края. Алина не жалеет — ни одной частицей себя, отданной ему безвозвратно. Но всё равно скучает по покою, выстроенному карточным домиком или убежищем из подушек и колючих одеял. По переплетённым до упора пальцам и теплу тесно прижатых в попытке согреться тел. Алина скучает по своему несчастному детству и единственному другу, от которого отказалась сама. И всё равно встречает его — даром в чертах не спокойствие, а судорога. Голимая боль. Маленькая святая стискивает пальцами верхушку резной спинки стула, держась за него, выстраивая силой мысли и злобы каменные стены кругом себя. Это и возмущает, и доводит до горьковатой на вкус досады, но он будто специально не щадит её чувств. Знает, что это причиняет дикую боль и ожесточает, а ему то и нужно. И он делает это раз за разом, пулемётной очередью по ней, пушечному мясу. Ведь всякая человеческая жизнь воспринимается им так. Одной девчонкой больше, одной меньше. Все они, ни больше ни меньше, влияют на ход игры. Алина смотрит на него, как на предателя. Скрывать обиду не осталось сил, вся она и в ссутуленным плечах, и в сведённых до оттока крови пальцах, и в тенях под глазами, пролёгших пугающе-чётко. Она стыдится своей слабости, но и делать вид больше не может. Нож давно у него в руках, а она всё ждёт удара, готовит себя к нему. Знает, что им всё кончится. Но дальше его игр в холодно-ещё холоднее ничего не заходит. Он не торопится лишить её жизни в одно касание, и оттого затянувшаяся пытка кажется мучительной, долгой смертью. — Что с тобой, мой свет? Александр не приближается, не старается взять её за руку или касаньем забрать боль. Но вслед за сказанным Алина ощущает поглаживание и тепло, даже более сильное, чем могло подарить человеческое тело. На изломе она противится своей единственной слабости. — Не смей звать меня так. Не после того, что ты со мной сотворил. Не после того, как сделал из меня такое же чудовище, каким являешься ты сам. Дарклинг не смеётся над ней, не издевается. Но и от спокойствия в его чертах легче не становится ничуть. Маленькой святой нужна самая обыкновенная, банальная в своей простоте жалость, на которую он не способен. Которой его никто не учил. Ей нужны родные руки, кутающие страдание и баюкающие боль. Ей нужна помощь, необходимо ощутить, что она не одна, он всё ещё на её стороне. Но, Святые, как выразить это всё, когда губы дрожат? Когда мерзко от одной мысли о том чтобы подойти и уткнуться в плечо носом, потонув в непрощённой жалости. Ведь ей продолжает казаться, что он оставил её нарочно. Знал, каково ей будет, но собственным решением не поступился. И вот уже не дрожат ни губы, ни пальцы. Всё тело неудержимо сотрясается. Александр делает шаг к ней, и она чувствует его приближение телом — надвигающейся истерикой и продолжающейся лихорадкой. Алина отшатывается, роняя стул, практически отшвыривая его от себя так, что Дарклинг не оказывается зашиблен лишь потому что вовремя успевает отойти. Ещё один шаг в её направлении и, Алина клянётся, она закричит. Чувство такое, будто, коснись он её или умудрись всего-навсего приблизиться, она разлетится по комнате осколками. Пулемётная очередь пройдётся по всему телу, начиная с ног. И боль, скопленная в лёгких и сжимающая те спазмом, в ней разорвётся. Но Дарклинг и не пытается подойти. Только смотрит на неё, внимательно и безмолвно. Перемену сил выдают одни поджатые губы, взгляд, ставший другим. Подобные мелочи в нём Алину заставила научиться распознавать собственная пытливость. Дрянная неприкаянность и зависимость от головокружения, следующего каждый раз за тем, как он зовёт её способной ученицей. Хуже того только его свет мой, половинящее её без необходимости заклинать разрез. — В чём дело? Спрашивает прямо и просто в стремлении разобраться. Алина чувствует себя ребёнком, с которым пытаются говорить по-взрослому. Как всегда. И она вскипает как то самое дитя, что не умеет или боится слушать. Скалится и ощетинивается в миг. — А что даст тебе мой ответ? Ты не признаешь вины и не извинишься, ты всегда прав и действия свои можешь обосновать. Даже когда оставляешь меня. Даже когда предаёшь. Она обижена, вот и всего. Ей нужно не плечо, обтянутое чёрной тканью под пальцами, не сталь взгляда, выхватывающего из всех окружающих женщин одну её. Алине нужна обнажённая шея, которую она сдавит руками чтобы насладиться тем, как у него закатятся глаза. Ей нужна его покорность и непоколебимая верность ей, соразмерные тем, что способна оставить у его ног подношеньем она. — Пускай и так. Но я хочу знать, что именно тебя задело. — Чтобы больше не делать так? В невысказанном вызове Алина поднимает бровь. Его губы тянет улыбка, лёгкая и непринуждённая, не таящая ни тени жестокости. Она любит её соразмерно тому, как редко на нём застаёт. Дарклинг, не торопясь с ней расстаться, лукаво произносит: — Смотря о чём попросишь. Королева призадумывается, замирает. Невольно стекленеет рассредоточенный взгляд. Попытка подобрать слова, обличив в короткой фразе всё колющее, всё изжигающее её ставит в конечном итоге в тупик. Обида невыразима хотя бы от того, что помножена как минимум трижды на выстраданное ею и уже совсем позабытое им. Пытаться убежать нелепо, но делать нечего, она в тупике. — Нет. Голос твёрд, но внутри по-прежнему дрожь и тяжесть. Плечи тяжелеют, руки наливаются свинцом. Могла бы себе позволить — рухнула бы на пол здесь же. Настолько бессильной себя ощущает. — Отчего же? Дарклинг ведёт плечом, уголок брови поднимается безотчётно. — Позже. Сейчас я и видеть тебя не хочу, не то что разговаривать. Алина разворачивается, намереваясь проследовать к своим покоям и утопиться в складках покрывал. Пролежать так до самого вечера, разглядывая лепнину на стенах и высокий потолок, и в момент, когда злость окончательно погребёт под собой жалость, заставить себя подняться и проследовать к туалету. Заглянуть в глаза женщине, которая обязана быть сильной. Женщине, в жилах которой течёт столько ярости, что хватит справиться с десятком таких Дарклингов. Лжёт, разумеется. Годы не добавили Алине ни морщин, ни складок, да лишь подарили умение пользоваться данным природой так искусно, что иной раз она, однажды невзрачная и смешная, могла затмить ту же Назяленскую с её бесовской красотой. Но подарок — не то. Слишком мягко и благозвучно. Она выгрызала этот путь зубами и продирала руками. Ведь красота Алины была и будет в её силе. В её злости и умении учиться на своих ошибках. Когда в отражении за плечом показывается его фигура, Алина ничуть не удивляется. Она не ждала, нет, разумеется нет. Всего лишь знала, что он придёт. Начинает Дарклинг с укуса. Их маленькая, милейшая традиция. — Вижу, тебе стало лучше. Алина улыбается уголком губ, бегло и даже чуть раззадоренно. Говорит почти шёпотом, словно ведает тайну, разносимую эхом по всем уголкам огромной спальни. — Но говорить с тобой я по-прежнему не намерена. Прячет вспыхнувшую озорством ярость под опущенными ресницами и скалится, лукавит по-лисьи, как делает всегда, когда хочет его позлить. Чему научилась у Николая. Дарклинг на то не реагирует никак. Но укусы, не ставшие поцелуями, всё сыплются. — О, какая важная. Помнится, ранее ты не хотела. — Довольно, — Алина фыркает, поднимаясь. Шагает так медленно, как чеканило бы последние удары замирающее сердце. — Катись туда, откуда пришёл. Но Дарклинг уходить не собирается. Усмешкой Алину настигает мысль, вечно в страхе обжечься ею отбрасываемая — он вновь вернулся, как и прежде делал всегда. Словно повторяя для неё урок, который она всё никак не могла усвоить. Но причина не в её неспособности. Она в её упрямстве. Что-то в его взгляде едва уловимо меняется, и Алину эта перемена заставляет напряжённо застыть. Никогда подобное не заканчивалось хорошо. Не для неё. Александр Морозов улыбается чисто и светло, обращая опущенный пару мгновений назад взгляд к ней. — Помнишь тот бал, мой свет? Силуэты нескольких тонких теней танцуют в его пальцах, соскакивая с фаланги на фалангу, дрожа, словно передразнивают потрескивающий в очаге огонь. Алина глядит на них сосредоточенно и завороженно. Кажется, она никогда не была способна посмотреть на него иначе. Не сквозь восхищение и уважение. Теперь — через призму вымученного принятия. Его взгляд касается черт Алининого лица, мажет по сведённым к переносице бровям и поджатым губам. Игра теней становится всё медленнее, отточеннее, чётче — Алине чудится танцующая вальс пара. Она отворачивается практически в тот же момент, как его ладонь опускается. Разумеется помнит. Веки на миг прикрыть хватит, и под теми, не медля, вспыхнет запечатлённый в памяти жар касаний и жалящая радость произнесённым однажды словам. — И что с того? — голос звучит прохладно, колюче. Хочется чтобы он импульсом изодрал когтями кожу, но походит больше на сухое поглаживание кошачьего языка. Неумелая и злая, но нежность. — Давай потанцуем. Алина молчит, ладонями за спиной упираясь в край столешницы, отводит взгляд и мажет тем по комнате, раскрашенной неровными мазками свечных бликов. — Уходи. Она кутается в болтающийся на плечах халат, хмыкая. Открыла бы ему дверь и за руку к ней провела, да едва ли он послушается. Дарклинг идёт на уступку. Будто торгуется. — Хорошо. Я не буду тебя касаться. Давай так. И Алине бы в пору рассмеяться. Ярость затапливает взаправду, и кровью наливаются уцелевшие останки души. — Что, методы меняются? Уже не тянешь силой? Голос спокоен, но в густоте разливаются громовые раскаты и дикий, отчаянный смех. Алину иногда поражает его терпение по отношению к ней и её выходкам. Думается, что побороть его могло бы попытаться её упрямство. Но Дарклинг умеет удивлять. — И я уйду. Сразу же. И упрямство проигрывает упокоенности бездн. — Ладно — отвечает коротко, отмахиваясь. Прошагивает к нему резко и шумно, теряя контроль. Рвано выдыхает пару раз и хочет заранее ударить себе по щеке. Исход пытки предопределён. Старкова подходит ближе, поднимая ладонь на уровень выставленной им руки. Вторая занимает то же положение, и он, не предупреждая, делает шаг на неё. Алина подгоняет себя, стараясь не коснуться его ненароком. А смотреть продолжает на руки, выставленные вперёд. Невольно сравнивает замершие против друг друга ладони: её рука гораздо миниатюрнее его, но в изяществе уступает всё равно. — Что тебя изжигает — глупость или упрямство? — Что это было — скука или желание поставить меня на место? — Хороша, — хмыкает он. — Но всё иначе. То был вынужденный шаг. — Отчего же я вижу альтернативы? Она не спрашивает — твердит и почти вскрикивает. Дарклинг прикрывает веки, кружится как ни в чём не бывало. Молчит, да вот только ответ в воздухе повисает. Он известен Старковой — его нет нужды повторять. — О, — Алина разряжается смехом, отшатывается от него. Хрупкое равновесие танца лопается и и трескается, оглушая. Взгляд мутнеет от слёз. — Я поняла тебя. Убирайся, — одёргивает себя, понимая, каким образом выглядит, какой он её видит. — Дай мне время. Мне нужно чуть больше времени, вот и всего. А сейчас уходи. Но Дарклинг не уходит. И это самое милосердное, что он делает по отношению к Алине этим вечером. Она упрямится, старается уйти и оттолкнуть его. Не знает, чего хотела бы больше — задушить или не видеть больше никогда. Но ответ не прошен и безжалостен. Больше всего на этом свете она желает его. — Послушай же, мой свет — он кроет её лицо поцелуями, держа голову в своих руках. Оба на полу и на коленях, полулежа и вцепившись друг в друга. — Я хочу чтобы ты была сильной. Сильнее, чем сейчас, сильнее всех, кто может встать на твоём пути. Даже если этим кем-то однажды окажусь я. Алина беззвучно плачет, любуясь им. Тянет ладонь и дотрагивается, словно до миража, боясь спугнуть. Реальность жестока. Она даже злее их баталий. — Всё хорошо, — шепчут его губы, повторяя зацикленную полуправду. — Я люблю тебя. Люблю сильнее, чем что-либо ещё на этом свете. И всегда буду тебя любить, даже стань ты против меня. Когда Алине достаёт сил разлепить веки, она лежит на полу, не чувствуя ни горящих щёк, ни отёкшего тела. Нет даже его запаха, нет ничего, что могло бы выдать его присутствие или напомнить о нём. Ведь Дарклинг покинул дворец три месяца и три дня назад, забрав с собой свиту из приближённых и кусок её сердца сувениром на память. Он не являлся с тех пор. Не являлся. Но кожа горит поцелуями, укусами, ожогами. Страшно, невыносимо больно. Поднимаясь с пола, Алина бредёт к зеркалу. Женщина в отражении под кожей носит разлом, растущий и поглощающий собой всё неугодное подобно Неморю. Но ей достанет сил. Она сможет. У неё не дрогнет рука.