Этот путь никогда не закончится. Босыми ногами по разбитой просёлочной дороге, то и дело наступая на острые камешки. И хорошо ещё, что темно, у меня ведь не только ноги голые. Ни на мне, ни у меня нет вообще ничего. Не осталось. А брать грязные тряпки с помойки было бы слишком даже для такой, как я. Вот и иду домой как есть.
А начиналось всё хорошо и весело. Даже ещё почти трезвая я поверила, что одноклассники искренне хотят со мной дружить. Большой компанией мы понеслись на поиски приключений. И свалка показалась самым подходящим местом, чего ведь только там не найдёшь.
Мы нашли целый уголок старой мебели. Потрёпанной, но по-своему всё ещё величественной. И шкаф там был, огромный, и меня, конечно же, сразу начали толкать локтями: мол, Люси просто обязана заглянуть и найти Нарнию!
И я смеялась. Это в три года я плакала, когда меня вот так дразнили моей мечтой. Тем более что в итоге в шкаф мы так и не полезли. То ли дверцы не открывались, то ли мы решили, что с такими шикарными диванами тут уже королевский дворец.
Потом было много выпито и намешано, так что помню я тот вечер плохо. Но проснулась поздней ночью одна, на продавленном диване, и не нашла ничего из своей одежды и вещей… Телефона, разумеется, тоже.
Делаю несколько последних шагов и стучу в окно. Спят? Или всё же уже хватились меня и ищут?
Вздрагиваю от звука голоса.
– О, Люси, ты опять раскрылась? Ну что ж ты так, вон, вся зазябла…
Открываю глаза и понемножку начинаю осознавать: мне просто снова снилось то, что было. А сейчас я в клинике, и на меня смотрит соседка по палате. Тепло, встревоженно, даже родная мать никогда так на меня не смотрела. Хотя у соседки своих две девочки, старшей восемь, младшей ещё нет двух… и она беременна сыном. Самой ей двадцать семь.
Первое время я вообще не могла понять, за что Валери упекли сюда. Красивая, любимая, неординарная… у неё глаза человека, видевшего откровения. Может, именно этого её родные и не поняли, может, им нечем?
Узнала я много позже. Сначала рассказывала только о себе. А вот не было бы мне уже восемнадцати, попала бы я в другую клинику, со старшеклассницами, и опять же огребла всё то же самое. Может, даже хуже, у того контингента фантазия была бы ещё более богатая и больная.
…Тогда мои фотографии разошлись по всей школе. Та компашка тщательно запечатлела, как я сама раздеваюсь и глупо смеюсь. Как потом лежу в непристойной позе, но они ещё и снимали с такого ракурса, чтобы было видно вдобавок идиотское лицо без единой красивой черты и заплывшую жиром фигуру. Ко всему подписывали: «Люси из шкафа – королева помойки, она так и умрёт нераспечатанной!»
Конечно, из той школы меня забрали. Даже увезли в другую страну. Конечно, всех, кто со мной это сделал, нашли и наказали. По-тихому, аккуратно. Но не сказать чтобы родные принимали меры ради меня. Просто не оставлять же так. Мы богатая, респектабельная, очень культурная семья. Репутация наше всё.
А меня, с моими кошмарами, срывами и галлюцинациями, просто препоручили за хорошие деньги хорошим врачам. Хорошим – но каким-то бездушным. Никто ещё не выслушивал меня так, как Валери. Она почти сразу и обнимать начала. Может, потому что больше некого, тут или подушка – или вот, Люси.
Тогда, кажется, я и начала замечать в ней странности. По идее, когда к ней приходили родные, она должна была вытеснять меня из сознания и льнуть к ним. А она будто оставалась за стеклом. За тонким, гибким, абсолютно прозрачным – но несомненно существующим. И как будто ждала, чтобы они скорее ушли.
Я её спросила сперва не об этом:
– Как ты можешь ко мне так со всей душой, я же толстая и противная…
– Да не толстая ты, у тебя вполне приятные обводы. Ты вон мою старшую видела? Ей бы, как подрастёт, взять с тебя пример, у неё же вообще одни кости!
– Ей восемь лет, и ты бы не давала её перекармливать, плохо кончится…
– Эта решать будет только сама, кто ж её перекормит. На удивление невнушаемый ребёнок, я была совершенно другой.
– У тебя что, вся семья была как мамаша у кинговской Кэрри, а потом ты пошла в школу и очень удивилась, что никто столько не молится и что над тобой смеются?
– Почти. Но никаких способностей у меня не открылось, и я выжила только за счёт того, что решила быть святее папы Римского. Подчёркнуто не замечала насмешек, улыбалась всем, как с костра – мол, Бог простит.
– А подкатывать к тебе не пытались? У тебя лицо как у мраморной статуи и волосы как у Елены Троянской!
– Преувеличиваешь, тем более в старших классах я была, в общем, обыкновенной. Пытались иногда. Слала их туда же. А потом закончила школу и уехала из города при первой же возможности. И через месяц обнаружила себя замужем. И пока мы не зачали Мари – вообще не выныривала в реальность, как кошка была! А потом резко поняла. Вообще всё. Он человек не моего Бога, мне не о чем с ним говорить, если только спорить, он чувствует всё то же самое – и при этом мы связаны намертво. Я ведь уговорила его венчаться, а не просто в мэрию сходить.
– Да ну дали бы развод, это муторно, но всё же, говорят, можно. Чай, не средневековье.
– В итоге и дали. Но я сама для себя считала это невозможным. И жила как молящийся автомат, разве что дочь ни на миг не отпускала. Пока не встретила своего нынешнего мужа.
И дальше в её рассказе было всё как в романе. Такой со школьной скамьи знакомый сценарий… почти. Она замужем, он священник. Они смотрят друг на друга, и весь мир исчезает.
Но, к счастью, они живут в наши дни, и они могут построить законное счастье. Не успев ни согрешить, ни сделать хоть кому-то больно. Он оставил священный сан, они поженились, и всё это время он пытается выучиться на психотерапевта, а так, в целом, нигде не работает, отец-наседка.
– Нехорошо, я тоже вообще ни дня не работала и даже образования не получила, но вроде клан Монтанелли не против, все и своих детей нам скидывают порой, никто не в обиде. Ну разве что бывший до сих пор где-то там страдает, что не может повидаться с дочерью. Надо бы разрешить. Я ведь теперь куда меньше боюсь, что он её испортит своими идеями, не так важно уже. Основа заложена, и Мари будет разбираться только сама. Не захочет видеть своего папашу – это будет её выбор. Она и меня-то видеть не слишком хочет.
– Почему?
– Я оказалась не больно-то хорошей матерью. Я, кажется, не могу существовать в стабильности и законности, а Лоренцо так старался. Как только мы зачали Жюли – я снова перестала наслаждаться жизнью.
Оказывается, она уже бывала в этой клинике. Всё организовывала сестра мужа, я её видела, шумная безапелляционная тётка. Валери говорила про неё – мнит себя психотерапевтом, а главное, воображает, что всё про неё, Валери, сразу поняла. Но всё сложнее:
– А я не безумна. И тогда не была. Я просто ничего не чувствовала, кроме пустоты. И вины за страсть, за каждую минуту наслаждения. И я решила умереть для мира, забилась в монастырь, но нашли. И снова сдали врачам. Берегись их, берегись таблеток, не верь никому. Только однажды может повезти так, как тогда повезло мне.
…А вот это я даже уже и не знаю, что за роман. Только ужасаюсь: а вообще разве нормально и позволительно спать с пациенткой?
– О, Люси, милая, нет ничего чудеснее запретной любви! Никакие честные свадьбы не стоят краденых минут, когда в любой момент вас могут застать! И он научил меня принимать свои желания и не стыдиться их. Помнить вечно самые мимолётные мгновения – и гордиться каждым.
Я смотрела на неё в ужасе. И одновременно любуясь. Блеском зелёных глаз, нежным румянцем, окрасившим обычно бледные щёки.
И она вдруг притянула меня к себе и поцеловала.
* * *
– Ты его любишь?
– Наверно. Какими-то осколками меня. Любить мне сложно, но и не любить никогда не смогу. Он столько ради меня оставил и столько всего уже мне простил.
– А ребёнка любишь? – я осторожно дотрагиваюсь до живота Валери, большого, задирающего верх от больничной пижамки. Значит, касаюсь и её кожи, гладкой, белой, почти светящейся, почти прозрачной.
– Очень люблю. Кажется, больше, чем обеих дочек. Ношу его легко и приятно. Даже жалко рожать его в этот мир. А они все ещё боятся, что я ему что-нибудь сделаю. Или себе. До родов отсюда не выпустят. А может, и после, может, заберут его у меня и отдадут родне мужа, там же целый клан.
– А… – я должна бы сочувствовать её будущей материнской утрате, но пока не выходит, я не хочу тут одна, без неё… – А меня… любишь?
Она обвивает меня руками за шею и осторожно тянет к себе.
– Люблю. Насколько могу скучать по дочкам и представлять, какими они вырастут – настолько из меня и прёт к тебе нежность. А поскольку ношу сына – не могу удержаться и от желания к тебе… Со мной такого никогда не было, сейчас всё по-особенному…
Шепчу ей в губы:
– А раньше тебе религия не позволяла?
– Не знаю. Может быть. Или просто никогда не думала, что можно так посмотреть на девушку. Или это потому что ты так смотришь, такая одинокая, потерянная, тебе так нужен хоть кто-то. У меня аж всё внутри переворачивается, я просто не могу ждать. И ты не забудешь. Я твоя первая. Первая.
Это она говорит твёрдо, настойчиво, внушая. Мне кажется – или не впервые? И скорее самой себе?
Чуть-чуть киваю, неудобно, целоваться удобнее и приятнее. Главное мне на неё не наваливаться.
Я упиваюсь этим поцелуем. В нём нежность матери, сестры, возлюбленной. Всё то, чего у меня никогда не было. Даже если это всё временно. Даже если это не более чем иллюзия. Это лучшее в моей жизни.
А она тем временем пробирается руками мне под пижаму. Руки у неё холодные, но это почему-то тоже приятно. Это как кусочками льда к соскам. Она их и касается, пощипывает, покручивает, и я едва не кричу.
– Погоди, – шепчет она мне в губы, – это только самое начало.
…По ночам мы никогда не спим. Лежим на её кровати, подолгу целуемся, пьём каждый миг. Ласкаемся, обнажённые, под тонким одеялом, которого едва хватает на двоих. И когда разговариваем – ни на миг не убираем рук друг от друга. Там, под пальцами, бьётся горячее, пульсирует, и в любой миг мы можем накрыть друг друга новой волной наслаждения.
Спим мы днём. И делаем вид, что это из-за лекарств. Спим на разных кроватях, и это грустно. Я так люблю сползти пониже, прислониться лицом к её животу и чувствовать, как шевелится маленький Артур.
– Лоренцо имя выбрал, – делится она, – сказал, что в воздухе поймал, а я решила – самое то. Настоящего его отца зовут Артём. Вряд ли мы ещё когда-нибудь с ним увидимся, но воспоминания того стоят.
– А муж твой знает?
– Конечно, знает. Я после Артёма и его терапии несколько месяцев о сексе вообще думать не могла. Потом мы с Лоренцо снова начали… но на тот момент я уже поняла, что беременна. И он это принял. Он меня всегда примет, любую и всякую.
– Хочешь к нему?
– Не знаю. Прямо сейчас хочу быть тут и вечно держать руку вот так. И ещё хочу, чтобы моё дитя всегда было во мне, только моим.
Я тоже хочу вечность зажимать её руку между бёдер. И слушать, как она шепчет: «Люси, мы не в Нарнии, но мы же в Италии, а значит, тебя здесь должны звать Лючия, Лючия ди Ламмермур. Моя Ламмермурская невеста, самая безумная, самая прекрасная…»
Да, я ничего не нашла в шкафу и не стала королевой. Зато я обрела её. Хоть и готовилась ко дню, который навсегда бы нас разлучил, – ко дню её родов, но настраивалась жить дальше, бережно храня воспоминания, как она об Артёме.
* * *
День разлуки напомнил мне прямо-таки некую антиутопию. У Валери начались схватки, и её увели. По идее, всего лишь в другое отделение, потом, возможно, домой. А выглядело это – будто на заклание. Или словно бы её роды должны были стать сакральным действом, после которого её собственная жизнь уже не имела бы никакого значения. Я проводила своего единственного друга и возлюбленную как на казнь.
Но внезапно она вернулась. Ко мне так и не успели никого подселить, только бельё на кровати сменили. Валери возникла на пороге, ещё более бледная, чем обычно, она прижимала руку к животу, и на лице у неё было странное выражение, недоумённое и скорбное, будто она осиротела.
– Всё очень плохо, – шепнул мне чуть позже её лечащий врач. – Она потеряла связь с реальностью. Она не понимает и не помнит, что родила, в упор не видит сына, когда ей его приносят, даже дают в руки или прикладывают к груди. Может, вы, Люси, станете залогом того, что она начнёт себя осознавать. У вас-то хорошие шансы. Вас ведь уже почти ничего не мучает? Кошмары, навязчивые мысли, голоса?
– У меня всё в порядке только когда она рядом…
Уж не знаю, как доктор это расценил, но я точно знаю, что имела в виду. Ни она, ни я никогда отсюда не выйдем.
Теперь на неё можно наваливаться. Соприкасаться сокровенной плотью. И пальцами тоже можно ласкать. Я пытаюсь так дать ей понять, что всё изменилось, и тело её в том числе. Раньше только она… изменяла меня, изменила.
– Ты чуть потерпи, – шептала мне, – зато уж никто теперь сказать не посмеет, что ты умрёшь нераспечатанной.
А теперь и я могу… проникать. В самую глубину. Надеюсь, ей не во вред будут мои обкусанные ногти…
