ты мне не враг

Оказавшись в пустой и на вид нежилой комнате, Клаус шумно выдохнул и огляделся. От перемещения во времени и пространстве гудела голова, но было явно лучше, чем в первый раз. Комната была точь-в-точь такой же, как и много лет тому — хотя для Клауса это было всего пару мгновений — назад. Изменилось только то, что на спинке кровати Олафа не было вещей, на стене, где раньше висели постеры, теперь остались только аккуратные дырочки от булавок, тумбы и стол стояли совсем пустые, кровати были идеально заправлены, да и вообще вся комната выглядела до ужаса безликой и пустой. «Как странно, — подумал Клаус. — Неужели после Олафа никого в эту комнату не заселяли?» Клаус успокоился, перехватил прибор поудобнее — теперь совершенно ненужный, надо будет вернуть на место — и подошёл к окну. Выглянув в него, Клаус увидел всё тот же серый пейзаж, какой он был, когда они въехали на территорию Пруфрока в первый раз. В голове большими буквами встал вопрос: что делать дальше? Во-первых, если Олаф сдержал обещание, то Бодлеры никак не могли оказаться в Пруфроке. В лучшем случае его родители живы, в худшем — он и его сёстры попали к дяде Монти и тогда… выходит, он не мог оказаться в этой школе и переместиться во времени — парадокс убитого деда, впрочем, мальчишке было не до него, потому что сразу же возникло куда более пугающее «во-вторых»… Клауса охватило совершенно паршивое чувство страха: что если его теперь в этом времени два? Если по какой-то причине мироздание сочло допустимым такое? Если его двойник спокойно себе живёт с родителями или с дядей Монти, или, может, даже с графом Олафом, а он теперь останется совсем один, без семьи, без сестёр, совершенно чужой этой реальности, как в тех самых книгах про путешествия во времени? Ведь он точно что-то изменил, не могло же его перемещение вообще ничего не поменять… Размышление прервал тихий скрип двери. Клаус оглянулся и застыл в растерянности: в дверях, подпирая косяк плечом, стоял граф Олаф. Но не совсем тот, которого Клаус знал — разумеется, это не был мальчишка из прошлого, но и на знакомого взрослого графа Олафа он не походил: бородка, бакенбарды и неухоженная бровь исчезли, им на смену пришли аккуратная стрижка и лёгкая щетина — типичным злодеем он точно не выглядел. На лице не было вечного презрения или карикатурно-злой гримасы, в выражении сквозила только какая-то странная печаль. — Забавно, — наконец тихо проговорил мужчина. — Ты совсем не изменился, в отличие от меня. Клаус молчал, не зная, стоит ли вообще что-то говорить. Он рассматривал до невозможности грустного взрослого мужчину, сквозь черты которого едва поступал тот самый подросток, пьяно целовавший Клауса каких-то несколько часов назад. На нём была расстёрнутая олимппийка и белая майка, какие обычно носили… стоп. — Ты физруком что ли здесь… — выпалил Клаус, но голос предательски дрогннул и фраза оборвалась, незаконченной повиснув в воздухе. Олаф прыснул и спрятал глаза. — Ну да, так… на полставки, пока тебя ждал. Клаус тупо моргнул, осмысливая услышанное. Ждал. Олаф его ждал. С ума сойти, но это же так долго… — Ты меня всю свою жизнь ждал, получается, — сглотнув, сказал Клаус. Олаф снова усмехнулся. — Получается, так. — А как ты узнал, когда, ну, в смысле… Ты же не все эти годы учителем работал? Олаф серьёзно посмотрел на мальчишку и ответил тем же тихим тоном: — Не все. Только этот семестр. — А как тогда?.. Олаф как-то тяжело вздохнул и с сожалением проговорил: — Боюсь, тебе это не понравится, Клаус Бодлер. Клаус отошёл от окна и остановился у ближней к двери кровати — в нескольких шагах от мужчины. Он напряжённо смотрел на Олафа. — Откуда ты знаешь мою фамилию? — Право, Клаус, я же не совсем тупой. Когда у Беатрис родился второй ребёнок, и она назвала его твоим именем, я сначала, признаюсь, подумал, что она отдала дань прошлому, но, немного подумав, я пришёл к выводу, что случайных знакомых юности люди редко помнят по именам. Тогда я грешил на простое совпадение, плюс, может, работу подсознания, но по мере взросления здешнего Клауса все мои сомнения рассеились. Понятно. Клаус опустился на край кровати, уставив пустой взгляд в край покрывала напротив. Значит, его всё-таки два в этом времени. И это значит, что семье он точно не нужен. — То есть, — Клаус вновь сглотнул. — Ты ждал, пока другому мне исполнится четырнадцать? — Браво, ты всё верно понял, — Олаф всё с той же толикой печали пару раз хлопнул в ладоши. — Они живы? — чуть выше, чем хотелось, спросил мальчишка. — Да. Все, — спокойно ответил Олаф. — Все живы и здоровы. Клаус кивнул. — Тот пожар удалось потушить до того, как он успел выйти за пределы стола. Так что троих сирот с фамилией Бодлер мне опекать не довелось, — мужчина тихо хмыкнул. — Извини, не сдержал обещания. Клаус покачал головой, как бы говоря: «ты серьёзно?». — Клаус, — спустя пару минут молчания сказал Олаф, кажется, ещё тише, чем до этого. — Поехали домой. Клаус удивлённо повернул голову в сторону мужчины. — Разумеется, если хочешь — заставлять я не буду, но мне почему-то кажется, что тебе сейчас особо некуда… — Я хочу, — перебил его Клаус и тут же смутился. — Правда? — Да, — твёрдо ответил Клаус, чувствуя как горлу поднимаются предательские слёзы, и почему-то ему показалось, что то же испытывает Олаф. — А тебе работать не надо? — Суббота, Клаус, — слабо улыбнулся Олаф. — Сегодня выходной. — Хорошо, что суббота, — тихо проговорил мальчишка, поднимаясь с кровати. Уже сидя в машине, он решился озвучить вертевшийся на языке вопрос и тем самым нарушил затянувшееся молчание: — Так вы, получается, общаетесь с мамой? Олаф покачал головой выворачивая руль. — Нет, — наконец выдохнул он. — Уже много лет… где-то незадолго до твоего рождения в ГПВ произошёл раскол и, увы, я был на противоположной стороне практически ото всех школьных друзей. Это началось ещё раньше, но катализатором была смерть моего отца, вернее… его убил кто-то из них. Случайно, разумеется, но это пошатнуло нашу и без того тонущую лодку… Но за делами твоей семьи, равно как и Сникетов я… не то чтобы следил — скорее время от времени справлялся о их делах. И не дал тому пожару сожрать ваш дом. Мне вообще эта война за ничего уже порядком надоела, но некоторые личности постоянно давили тем, что кто-то из «благородных» виновен в смерти отца… так или иначе, теперь я вышел из игры. Это, конечно, было непросто сделать, но я приложил достаточно усилий, чтобы меня оставили в покое. Олаф устало выдохнул. — Пруфрок после раскола и стремительно отлетевшей кукухи директора превратился в какой-то ад на земле, — после недолгой паузы проговорил Олаф, когда они выехали за пределы интерната. — Не то чтобы в те годы Пруфрок был радужным местом, но он всё равно запомнился мрачным, но уютным. А теперь… — Можешь не продолжать, я в курсе, — остановил его Клаус. — В той реальности, откуда пришёл я, Пруфрок был таким же. А меня, Вайолет и Солнышко ещё и поселили в жестяную лачугу, что делало ситуацию совсем безрадостной… Олаф, кажется, очень удивился. — С чего это вас так… — Да там, — Клаус неопределённо махнул рукой. — Нужно было разрешение от родителя или опекуна на проживание в общежитии, а у нас… Ну, ты понял. — Да уж, несладко тебе пришлось, Клаус, — Олаф цокнул краем рта и взглянул на мальчишку с искренним сочувствием. — На самом деле были и положительные моменты после того пожара. Кстати, а как дела у Квегмайров? — Квегмайры? — Олаф недоуменно нахмурился. — А что им будет? Насколько я знаю, живут спокойную жизнь в особняке, подобном вашему… извини. Олаф осёкся, осознав, что упомянул дом Клауса — наверняка эта тема сейчас была одной из самых неприятных. В противовес его мыслям, мальчик поморщился, как от саднящей царапины, но не более. — Да ладно, чёрт с ним, — Клаус сглотнул, стараясь примириться с настоящим положением дел. — Главное, что я хоть что-то исправил, а то, что я тут теперь всем чужой… переживу. — Мне ты не чужой, — спокойно и просто возразил мужчина, а Клаусу хватило этой короткой фразы, чтобы в груди стало легче. — Парадоксально, но ты мне тоже, — слабо усмехнулся Клаус. — Кто бы мог подумать, что жизнь повернётся вот так в два счёта… Олаф тоже усмехнулся, хотя скорее хмыкнул. — Поверить не могу, что в твоей реальности я был таким, каким ты описал меня тогда, — он снова бросил взгляд в сторону мальчика на сиденье рядом. — По твоим словам, я был… ни больше, ни меньше — монстром. — Как посмотреть, — вдруг озвучил мысль Клаус, до которого только что дошло. — Монстром тебя сделала не самая счастливая жизнь. Если принять во внимание то, что ты рассказал сегодня, то неудивительно, что ты был таким. Но в этой реальности ты не стал таким… — …в основном — благодаря тебе, маленький принц, — Олаф снова усмехнулся. — Так что пришло время отдавать должок, да? — Спасибо, — смутившись, Клаус отвёл взгляд и принялся разглядывать свои колени. — Не знаю, что бы я сейчас делал, если бы не ты… — Просто не думай об этом, — уверенно сказал Олаф. — Сейчас ты здесь, со мной. Я помогу, как смогу. Они ещё какое-то время помолчали, пока на Клауса не накатила очередная волна осознания. Он целовался с Олафом, Олаф признавался ему в любви. — Слушай, — мальчик сглотнул и осторожно покосился на мужчину. — А как мы?.. — Об этом тоже не думай, — прервал его Олаф, быстро считав смысл неозвученного вопроса. — Во всяком случае, пока. У меня, конечно, немного поехала крыша из-за твоих путешествий во времени и пространстве, но не настолько, чтобы совращать детей. У тебя ещё вся жизнь впереди, так что просто… не заморачивайся. И Клаус решил последовать совету и не заморачиваться. Он действительно пытался не думать о том, как жарко было тогда, в комнате Пруфрокского общежития, о том, насколько хорошо было чувствовать тепло чужого тела в ночной тишине… Между ним и Олафом теперь был слишком сильный разрыв в возрасте и это с любой стороны было бы слишком неправильно. Но просто так выкинуть эти мысли было просто невозможно, особенно неловко становилось от того факта, что Олаф это всё тоже помнит — это их общие воспоминания, пускай для одного они были свежими, а у другого поблёкли под пылью лет. Для Олафа он навсегда останется напоминанием о юношеской любви — пылкой, недолгой и оттого больной. Клаус принял очень важное решение: стараться не думать об Олафе в таком ключе в ближайшие пару лет, а к тому времени чувства Клауса либо переболят, либо вспыхнут с новой силой — но это всё потом. Он будет решать проблемы по мере их поступления, а пока постарается нагнать упущенное отрочество.

***

Три года пролетели на удивление быстро, Клаусу оставалось лишь с экзистенциальным ужасом осознавать, что ему давно уже не четырнадцать. За эти три года он успел уже в третий раз перепоступить в Пруфрок и на этот раз довести дело до конца. В списках он числился под фамилией графа Олафа — Клаус Вьёрд. Откровенно говоря, завучу Ниро, временно выполнявшему обязанности директора, было глубоко плевать и на самого Клауса, и на его фамилию, и на то, что происходит в школе, поэтому совершенно ничего не мешало Клаусу назваться любым именем, но они с Олафом условились придерживаться общей легенды. Единственный человек во всём Пруфроке, способный повлиять на завуча, был граф Олаф — Клаус удивился этому обстоятельству, но мужчина объяснил это своим актёрским талантом (в театре карьеру сделать ему не удалось, зато жизнь постоянно подкидывала ему интересные роли в не менее интересных пьесах). В первый год после возвращения Клауса начались первые робкие преобразования в Пруфроке. Олаф действовал из тени, убеждая Ниро то собрать деньги на ремонт, то нанять того или иного человека на должность учителя. К концу третьего триместра, уже ближе к лету, Пруфрок было не узнать. Клаусу оставалось поражаться тому, как Олафу удалось незаметно сделать из интерната с ужасными преподавателями и старыми кабинетами вполне приличное учебное заведение, в котором обучающиеся видели второй дом — так, как это было раньше. За мелкими преобразованиями, повлёкшими кардинальное изменение атмосферы в школе, последовала и смена руководства. Ниро уволился, напоследок сказав, что не собирается тратить время на такую ерунду и что его призвание — музыка, с чем никто не стал спорить, хотя всякой живой душе было очевидно, что Ниро и музыка — понятия несовместимые. За долгое время у школы появился директор. Изначально коллеги прочили на эту должность Олафа, но тот вежливо отказался, взяв на себя обязанности завуча. Директором — вернее, директрисой стала женщина средних лет, которая в тот год преподавала математику. В начале нового учебного года, когда Клаусу уже несколько месяцев как было пятнадцать, в Пруфроке открылась театральная секция — по инициативе Олафа и при активной поддержке директрисы. Днём Олаф проводил физкультуру, вечером трёх из пяти рабочих дней учил всех желающих основам актёрского мастерства. Клаус тоже таскался на эти занятия, хотя не сказать, что у него душа лежала к театральному ремеслу. Он неплохо справлялся с заданиями, которые давал им учитель, к середине года они даже поставили пьесу, но лейтмотивом служило исключительно желание посмотреть на Олафа в действии. Сцена была ему к лицу, и Клаус искренне недоумевал, почему тот поставил на актёрской карьере крест. Но потом до мальчика дошло, что, объясняя что-то ребятам и демонстрируя приёмы на живом примере, Олаф выглядел на своём месте. Он был педагогом — не по образованию, а по призванию. Это открытие ошеломило Клауса, и он даже стал иначе смотреть на этого мужчину. Прежде он видел в нём по большей части того мальчишку, с которым познакомился в школьном коридоре, и лишь иногда призрачные напоминания об образе инфантильного злодея, которого знал изначально. Теперь же к этому примешалась зрелость: Олаф был человеком, который, несмотря на печальное прошлое, изо всех сил старался жить дальше и давал ученикам (в частности Клаусу) то, чего ему самому не хватало — заботу, внимание и в каком-то смысле любовь. Конечно, они не круглый год жили в Пруфроке: на выходные иногда выбирались домой, ходили в кино, сидели в кафешках, пару раз проводили целый день в читальном зале городской библиотеки, а летом ездили на озеро Лакримозе — тогда Клаус понял, почему городок, где жила тётя Жозефина, безбедно жил за счёт туризма. Кстати, дом Олафа, запомнившийся Клаусу грязным, серым и полузаброшенным, в этой реальности был, несмотря на свой возраст, уютным и довольно чистым. По крайней мере, завалов посуды и батарей бутылок из-под алкоголя не наблюдалось, а с пылью они вдвоём управлялись довольно быстро в «дни генеральной уборки». К началу третьего года в Пруфроке у Клауса устаканилось два факта в голове: во-первых, его внезапно потянуло в естественные науки, так что поэзия и художественная литература отошли на второй план; во-вторых, он понял, что влюблён в Олафа, и, походу, это с ним надолго. Клаус ведь действительно принял во внимание положение дел и слова, сказанные Олафом тогда в машине, но это совершенно не помешало ему в шестнадцать как-то проснуться ночью и осознать, что он попал. Неудивительно — это можно было бы при желании объяснить с психологической стороны, ведь Олаф был единственным близким ему человеком в этой реальности, он оказался в нужный момент рядом, проявил заботу, практически стал его опекуном… но Клаусу не хотелось заморачиваться с объяснением этого явления, потому что это были первые настолько сильные и прочные чувства за всю его жизнь. И, скорее всего, единственные. После возвращения в это время Клаусу совершенно не хотелось доверяться никому. Почти никому. Так что проведя пару ночей в размышлениях и пару раз пожалев о том, что не остался взрослеть с Олафом, Клаус просто смирился и в следующие два семестра сверлил мужчину взглядом на всех занятиях. Он, конечно, старался себя не выдавать при личном общении, но, пока Олаф не видел, Клаус не мог отвести от него глаз. Примешалось ещё и половое созревание, так некстати обрушившееся на мальчишку, поэтому с некоторой периодичностью Клаус просыпался от жарких снов с участием мужчины. Не его юной версии, нет — его настоящего, теперешнего. Должно было быть стыдно, но Клаусу совсем не испытывал чувство стыда. За это время он уяснил, что нет смысла попусту заниматься самоедством, в конце концов у этой ситуации только два исхода: либо Олаф примет его чувства, либо нет. Поэтому Клаус просто ждал своего совершеннолетия… но как-то однажды случайно не сдержался и перевёл разговор в это русло. Была весна, конец второго триместра. На улице потеплело, поэтому многие проводили всё свободное время на свежем воздухе. Но Олаф и Клаус были заняты уборкой в репетиционной, поэтому довольствовались только проникающими через окошко лучами солнца и приятным сквозняком в помещении. — Клаус, — Олаф тяжело вздохнул, и только услышав своё имя, произнесённое со странной интонацией, мальчик понял, что ляпнул что-то не то. — Я же уже говорил: не нужно этого… — Но почему? Мне же через несколько месяцев уже будет восемнадцать — считай, даже юридически взрослый самостоятельный человек. — Не торопи время, тебе полтора месяца назад только семнадцать стукнуло. — В прошлой реальности ты вообще на моей четырнадцатилетней сестре хотел женится — в основном ради денег, но всё же. Да и потом, я же не говорю о чём-то, что в обществе считается допустимым только с определённого возраста, я просто хочу быть рядом с тобой так долго, как это возможно. — Ты и так уже три года почти от меня не отходишь, — губы Олафа изогнулись в лёгкой улыбке. — Очень смешно, — фыркнул Клаус. — Ты понимаешь, к чему я веду, ты с самого начала это понимал. Я люблю тебя, и хочу уже перестать притворяться, что это не так. Через год, когда мне будет восемнадцать, ничего не изменится, кроме как на бумаге. Люди не взрослеют по щелчку пальцев, а что касается меня, так я ещё за первый год в новом мире, кажется, стал старше на жизнь, не говоря уже о том, что я перенёс в своём времени, когда был младше. Мальчишка говорил уверенно, сам поражаясь тому, как легко складываются слова. Даже три заветных слова оказалось сказать совсем не сложно. — Почему ты не остался? — после недолгого молчания Олаф задал вопрос, который сбил Клауса с толку. — Я не знал, что вернусь в совершенно другую реальность, — ответил Клаус, поправив очки. — То есть, это, конечно, логично, но уверенности у меня не было. И я не был уверен, что само время не решит вытолкнуть меня обратно в свою временную линию или вовсе не расщепит на атомы. — Хорошо, — кивнул Олаф. — Почему не переместился назад? У тебя же был тот прибор, когда я тебя нашёл. — Я… — Клаус сглотнул, растерявшись: ответ у него был, но отчего-то застрял у него в горле. — Не хотел бросать тебя… снова… Теперь настало время Олафу растерянно молчать. — То есть ты серьёзно предпочёл остаться со стариком? — наконец выговорил он. — Не прибедняйся, — Клаус скривился. — Ты не старше моих родителей. — Вот именно, Клаус, тебе не кажется это несколько неправильным? Мальчишка хохотнул, иронично вскинув брови. — То, что в данный момент в рамках ограниченной территории находится два абсолютно идентичных Клауса Бодлера — вот это неправильно… — К слову, это меня тоже смущает, — невзначай добавил Олаф. — Забей, — посоветовал Клаус. — Серьёзно, Олаф, тот Клаус, может, и выглядит в точности, как я, однако мной не является. Он не терял родителей, сам вряд ли хоть раз был на волосок от смерти, ему не приходилось наблюдать смерть опекунов или работать на лесопилке… наконец, он не перемещался во времени и не был знаком с тобой. Это моя прерогатива. У нас слишком отличаются жизненные пути, поэтому и характеры и поведение, как следствие, должны отличаться. Да и потом, эти три года ты не с ним возился, а со мной. — Постой, ты сейчас что… ревнуешь? Клаус умолк и замер. Через пару мгновений он неловко усмехнулся и запустил пальцы в волосы. — Пожалуй, совсем немного, — с улыбкой признался он. — Ну ты даёшь, принцесса, — изо рта Олафа вырвался оторопелый смешок. — Я же просил меня так не называть. — А я просил не думать об отношениях со мной. Туше. Они с десяток секунд поиграли в гляделки, после чего Клаус первым отвёл взгляд вниз и, посерьезнев, проговорил: — Ну так как? У меня есть шанс? Вместо ответа Олаф вздохнул и, подойдя к нему, крепко обнял. — У тебя всегда был и будет шанс, родной, — тихо сказал он и судорожно втянул носом воздух. Клаус незамедлительно обнял мужчину в ответ, сильнее прижимаясь к его телу и вкладывая в объятия всё то, что никак не озвучить ни на одном из языков мира. С этого диалога прошло несколько недель, близились выпускные экзамены и дальнейшее поступление в колледж. По сути значительных внешних изменений в отношениях Клауса с Олафом не произошло: мальчишка и прежде много времени проводил рядом, даже если они молчали и занимались своими делами. Просто теперь он мог позволить себе обнять Олафа или чмокнуть в щеку или лоб. Пару раз Клаус порывался поцеловать его, как тогда, в комнате юного Олафа, но мужчина полушутливым жестом останавливал его, выставляя между их губами барьер из ладони. Это совсем не расстраивало Клауса, он только смущённо смеялся, коснувшись губами внутренней стороны ладони мужчины и увлекал его в продолжительные объятия, против которых Олаф, к счастью, не возражал.

***

— Ай, — Клаус втянул воздух, сжав зубы и зажмурившись. — Сам попросил, — иронично усмехнулся Олаф, снова проходясь щедро смазанной окислителем кисточкой по прядям волос. Осветлять волосы оказалось крайне неприятной процедурой. Кожу головы в какой-то момент начало покалывать, а потом Клаусу стало казаться, что его голова то горит, то леденеет. Но Олаф был прав, это было его решение — сама идея сидела в голове уже достаточно долго, но действие по сути своей было спонтанным: «Эй, Олаф, давай сходим за окислителем и краской и сделаем мне белые волосы». Мужчина от этого внезапного предложения на секунду выпал, но возражать не стал — наоборот охотно поддержал идею, лишь предупредив, что процесс может быть неприятным. В завидно сжатые сроки они смотались в магазин, по дороге заскочив в продуктовый, после чего расположились в одной из ванных в доме Олафа. «Нашем доме,» — мысленно поправлял себя Клаус. Ему потребовалось несколько лет, чтобы не чувствовать себя скованно в новом доме и неизвестно, сколько ещё потребуется, чтобы в полной мере осознать, что всё, что происходит с ним, происходит на самом деле. Эта ванная была гораздо больше, чище и в целом изящнее той, которая носила номер семь в родной реальности Клауса Бодлера. Здесь имелась большая угловая ванна, мраморная раковина с широким зеркалом над ней и даже унитаз, простигосподи, тянул на трон. Кроме того, в ванной ещё оставалось достаточно места, чтобы поставить по центру стул и без стеснения перемещаться вокруг. Теперь Клаус, чуть ссутулившись, сидел на стуле без футболки и наблюдал в отражение за Олафом, который вился вокруг него, старательно нанося на волосы раствор для обесцвечивания. — Ну, всё, теперь ждём полчаса, — подытожил он, на полшага отступив от мальчишки. — Только давай полчаса о чём-нибудь поговорим, а то я сейчас сдохну от боли прям тут, если не отвлекусь, — проговорил Клаус, глядя в зеркало, после чего повернулся к Олафу. — Без проблем, о чём? — Да о чём угодно! — С чего вдруг решил цвет волос поменять? — вопрос прозвучал так, словно это было единственным, что занимало мысли мужчины. — Да я… — Клаус усмехнулся. — У меня уже давно дурацкая навязчивая мысль была: что если однажды мы случайно пересечёмся с другим мной? Ну, или кто-то из «моих» знакомых увидит меня? Знаешь ли, это может породить ряд вопросов ко мне, к Бодлерам и к тебе, кстати, тоже. Олаф хмыкнул, спрятав глаза — похоже, он был не сильно удивлён ответом. — А про имя не думал? Ларри пока в отъезде, поэтому документы сделаем не раньше, чем через полмесяца. — Честно? Я с самого своего возвращения представлял разные варианты развития своей жизни, особенно в те несколько минут, которые я провёл в одиночестве, пока ты не пришёл. И у меня была идея назваться Николасом — вроде бы и форма моего настоящего имени, но звучит совершенно иначе. Поэтому, скорее всего, в документах будет именно это имя. — Ого, получается, тебя теперь стоит называть Нильс? Или всё же лучше Никола — будешь как Тесла! — с тёплой улыбкой принялся подкалывать его Олаф. Клаус на последнее только поморщился. — Хотелось бы всё же быть ближе к Энштейну или Хабблу, чем к Тесле. А вообще, да, сокращённо меня будут называть Нильс. — Все, кроме меня. Для меня ты навсегда останешься Клаусом. — Хорошо хоть не принцессой, — Клаус лукаво глянул на мужчину и рассмеялся. — Милорд, вы мне это всю жизнь припоминать будете? — Любой каприз — за ваши деньги. Валюту в виде поцелуев тоже принимаю. — Боже, Клаус, я не хочу прослыть старым извращенцем. — Никто ж не узнает, — фыркнул мальчишка. — Да и потом, можно добавить мне год-другой, когда Ларри будет мне документы «восстанавливать». Ну, если тебя так смущают эти дурацкие цифры. Олаф рассмеялся и, покачав головой, присел на пол, перед Клаусом, опёршись об основание раковины. — Ты же в курсе, что меня не это смущает, — Олаф с полуулыбкой посмотрел на мальчишку. — Да, — немного поникнув, пробормотал тот. — Мне дважды повторять не надо. Я просто не знаю, как тебя убедить в том, что от простых поцелуев мир не содрогнётся — вообще ничего не произойдёт. Клаус подался немного вперёд, облокотившись о свои колени и сцепив руки в замок. — Мы оба знаем, что людям глубоко насрать на других людей, они в большинстве своём равнодушны ко всему, что их не касается. — Только если это не одинокий человек в возрасте без личной жизни. — Только если это не одинокий человек в возрасте без личной жизни, — согласился Клаус. — Тогда он, разумеется, сунет свой нос в чужие дела. Только вот таких людей в нашем доме не живёт, здесь только мы вдвоём. Мальчишка твёрдо посмотрел в глаза напротив. — Чёрт, это очень сюрреалистично, — негромко хохотнул Олаф. — Чтобы несовершеннолетний умолял человека, который старше него в два с половиной раза, о поцелуе, и при этом выглядел как какой-то злодей из детской книжки. — Напоминаю, что этому человеку «несовершеннолетний злодей» тоже небезразличен, — парировал Клаус. — Мне тоже странно, что это я тебя уломать пытаюсь. Олаф немного помолчал, разглядывая лицо Клауса. Через пару минут он наконец сдался. — Ладно, но только в виде исключения. Клаус просиял и решительно притянул к себе мужчину. Оба понимали, что таких «исключений» будет ещё уйма, и «исключением» это будет лишь до тех пор, пока не войдёт в привычку.