***
Незуко, в общем-то, дурацкое имя, но его почему-то Хашибара с первого раза запомнил. Их всего два таких было — Незуко и Шинобу-сан. Наверное, король леса просто самых страшных хищников в своих владениях должен поимённо знать. Шинобу Кочо его до костей пробирала. Примерно так же его теперь пугает Камадо Незуко. Он даже думает, что причины у его страха одни и те же: обеим только пальцами щёлкнуть, чтобы свергнуть его с пьедестала. Обеим только взглянуть, чтобы его трясти начало. Обе пугающие до шевеления в животе. И это при том, что Незуко, если взглянуть — самое доброе, самое милое создание на планете. Даже божьи коровки не добрее, даже новорождённые щенки не милее. Незуко патологически добра, Хашибара знает. Он видел, он чувствовал на себе, он помнит. Незуко добра ко всем. И так безусловно понимающа. Так почему же он порой, когда совсем наглеет и остается у них с Тандзиро на ночь, шляется по дому в чужой юкате или моется в бочке летними вечерами, ловит её взгляд, почти тревожный, почти напуганный? Что-то не так с этим взглядом. Незуко, когда смотрит на него, будто делается чуть взрослее; незнакомая тень ложится на её лицо, обостряет мягкие, ласковые черты чем-то незнакомым. Иноске кажется, она на него за что-то злится. Неизвестность его беспокоит, но будоражит вместе с тем. Он не спешит спрашивать: какое бы зло ни притаилось за этим выражением аметистовых глаз Камадо, ему самому с ним точно не справиться. Так что и знать ни к чему — даже такому отчаянному глупцу как Хашибара это совершенно очевидно.***
— Незуко-чан, ну присядь же с нами. Мы ведь совсем ненадолго, только подкрепиться забежали, и сразу на задание. Ну посиди чуть-чуть, — ноет Зеницу, чуть ли ни прихватывая сестру Тандзиро за рукава хаори. — Сопли подбери, — рявкает на него Хашибара, у которого сил нет эту мокроту выносить. Подлый Зеницу соблазнил его мыслью пожрать посытнее перед долгим подъёмом в горы, он и повёлся на уговоры товарища заглянуть к Камадо. Не учёл, что это просто подлая уловка хитрого лиса. Впрочем, Иноске давно знает, что Зеницу влюблен. И ему даже перед самим собой сложно делать вид, что он этого не учёл. «Давай заглянем к Тандзиро» — разумеется, на самом деле попытка Зеницу лишний раз увидеть Незуко. И Хашибара не против его попыток. Незуко улыбается им с порога. И после, пока крутится у очага, пытаясь накормить их посытнее. Агацума столько треплется, жалуется и ноет, что никому из них больше говорить не приходится. Незуко только время от времени оборачивается к гостям, перехватывает чужие взгляды, брата или Зеницу — на Иноске она если и смотрит, то почти неощутимо, мельком. Ставит еду на стол и ждёт, пока все замолчат, чтобы сложить ладони в молитве. Порой Иноске забывает, что она старше Тандзиро, старше их всех — что она всем им почти старшая сестра. А когда она с ними нянчится, он вдруг вспоминает об их разнице в возрасте. Последние года два особенно четко: от Незуко пахнет сочно и спело, по-взрослому, и этот запах, совсем женский, наверное, тоже из мира животных. Ей давно пора замуж, а не с братом и его друзьями-оболтусами носиться. Даже ему хочется извиниться за неудобство, когда они заявляются вот так, не постучавшись толком. Хашибара долго смотрит поверх своей плошки с рисом на аккуратный силуэт напротив. В том, что Незуко почти не говорит (особенно с ним) он находит спасение. Даже предположить боится, что бы тогда ей сказал и куда бы она его послала. Но, пусть и изредка, она всё же поднимает на Иноске взгляд — это ой да зря! Ему трудно поверить, что он единственный замечает это выражение её глаз — что единственный видит её по-прежнему демоническую притягательность. В горле пересыхает, и Хашибара никак не может впихнуть в себя несчастную плошку риса. Это, очевидно, не романтическая влюбленность Зеницу — это то, от чего у Иноске загораются глаза, а внутренности ворочаются совершенно по-звериному. Незуко так смотрит иногда. Прямо сейчас, например. Он один видит? Насколько движения ее соблазнительные, руки — манящие, а редкие слова — завораживающие. Иноске давно знает, что Зеницу влюблён. Но что он может поделать с этим горячим комком в груди, который ухает в живот всякий раз, стоит только увидеть Незуко?***
Иноске думает сперва, что это потому, что она постоянно молчит — вечно болтающий Тандзиро и орущий Зеницу нарушают его природную гармонию. Шумным можно быть только ему. Шумную самку он бы не пережил тем более. А Незуко молчалива что с демонической печатью во рту, что теперь, когда живёт с братом в отстроенной хижине. Но молчание — только полбеды. Слова, сказанные наедине, оказываются гораздо весомее. — На вот, — Иноске протягивает ей криво завязанный кулёк, пробуя не обжечь пальцы о слишком горячую чашку с предложенным гостеприимной Незуко чаем. Она не ждала гостей, да и Хашибара оказался здесь слишком внезапно, один, без компании. Но он был неподалёку, а в деревне проходила ярмарка. Разноцветные вертушки вращались на ветру, переливаясь, как сумасшедшие, дети верещали, карамель на яблоках таяла от летней жары, и Иноске не мог прекратить думать о Камадо. Прекратить представлять, как она бегает по ярмарке в своей лёгкой летней юкате, кусает от карамели и беззаботно веселится. Но Незуко там не было, поэтому Иноске притащился к ней сам. — Это что? — удивлённо переспрашивает девушка, забирая из его рук криво завязанным узелок. — Сладости? Иноске-кун, ну зачем же ты? Не стоило! Потратился, наверное! Иноске лишь хмыкает — сладости стоили сущие копейки. Вот за то, что он опоздает на следующую миссию, ему голову открутят, это да. Но за сладости ей переживать точно не стоит. — Тут и печенье есть? — удивляется Незуко. — И коробочка такая красивая, прямо для… Подожди-ка, — она достаёт с полки какую-то треснувшую миску, вытряхивает содержимое к себе на колени и выкладывает из цветастой коробки из плотного картона засахаренные фрукты и имбирь в карамели. А затем принимается бережно складывать в коробку то, что лежит на её кимоно. — Чего это у тебя? — Иноске подглядывает одним глазом, но ему не видно через стол. Незуко, коротко улыбнувшись, подносит к его лицу открытую ладонь с лежащим на ней предметом. То, что она так осторожно и кропотливо перекладывала в красивую цветную коробочку. Хашибара ждёт праздничных лент, не меньше. Но это всего лишь… — Жёлуди. Помнишь, мы набрали в дубовом лесу, и девочки из поместья Бабочки слепили из них всякие милые поделки? Ты особенно похож, Иноске-кун, у тебя даже катана с зазубринами. Смотри… Ты что делаешь, Ин-иноске? Он, вымахавший до неприличия, но все такой же гибкий, просто перегибается через стол, который только чудом не перевешивает и не кренит, и бодает её лбом. Мягко, ласково, в порыве прикоснуться — как домашний кот трётся мордой о протянутую хозяйскую руку. Кот трётся, помечая человека, который ему принадлежит. Иноске тоже хочется оставить на ней свой запах, но он боров неуклюжий (свинья, если верить Тандзаки), и может только руки протянуть и мазнуть губами по приоткрытому в удивлении рту. У Незуко из пальцев выпадает коробка, жёлуди по полу рассыпаются. Хашибаре хочется облизать её с ног до головы, как дикие звери вылизывают своих детёнышей. Или не совсем так — он не уверен. Но язык приходится держать при себе. Как и руки, которые так и подмывает сжать покрепче на нежном, горячем теле, забраться поглубже под ткань в поисках тепла и удовлетворения. Иноске давно живёт с людьми, в нём теперь не сплошь лишь инстинкты. Он знает, что люди думают о таком поведении, он знает, как не жалуют дикость. Дикость — это неправильно. А всё, что навредит милой Незуко, и вовсе в разряде запрещённого. Об этом он тоже отлично осведомлён. Когда губы их легонько смыкаются, Иноске чувствует разряд. Глубоко внутри и сильнее — в неприкрытых, весенне-лиловых глазах Незуко, которыми она глядит на него в упор. И Иноске короткое мгновение смотрит в ответ, опять ловя это сумрачное, странное выражение, которое всё делает гуще: и этот её спелый запах, и его желание прижать покрепче и подольше, и трепыхание от желудка до горла. Хашибара слышит, как долбится сердце о рёбра, и не может даже техникой унять взволнованное дыхание. Незуко приходит в себя, смаргивает то сумрачное выражение из взгляда, отодвигает Иноске за плечи и хмурится. — Иноске-кун, ты знаешь, что сделал? — теперь она глядит с осуждением, с укором, будто он провинился чем-то. Это даже оскорбительно как-то, что девчонке приходится у него такое спрашивать. Он вон, на две головы её выше и на десять — внушительнее. Он охотник на демонов высшего ранга, он мужчина, в конце концов, а не мальчишка какой, чтобы она такие глупые вопросы задавала и стыдила его неопытностью. Конечно, Иноске знает, что сделал! Точнее, он догадывается, что только что почти поцеловал сестру Тандзиро. Но у Иноске есть тайное умение прикинуться неотёсанным идиотом. Что бы она ни сказала, он сможет всё отрицать. «Не было такого!», «я что, я ничего», «зверям можно, мне тоже», — у него заученно. Но с Незуко не прокатывает. — Ты меня поцеловал, — просто говорит она. И Хашибара отзывается таким же простым: — Да знаю я, чего орать-то? Подумаешь, особенное что нашла, — он забывает, что собирался отрицать. — Но это особенное, Иноске-кун. Очень особенное, — отчитывает Камадо. И в эту секунду ему даже всё равно, кто из них — оба они поборники морали и человеческих ценностей. — Нельзя просто так… — А не просто так можно? — огрызается Иноске и глядит на неё в упор, не понимая, где и как мог рассмотреть в этой девочке всё то, что принял за своё, знакомое. Незуко только головой качает и наливает ему чая. Иноске супится, дышит шумно через ноздри и съедает половину сладостей, которые принес только Незуко.***
Сперва они оба с Незуко смотрят, как его кровь пачкает безупречно чистые доски пола в простом доме семьи Камадо. Затем они долго смотрят друг на друга, не спеша делать хоть что-то: Иноске зажимает рану, Незуко, кажется, раздумывает, стоит ли пускать его на порог. А затем он сидит, привалившись к стене, и глядит, как девушка закатывает рукава, завязывает волосы и кипятит воду. — Иноске-кун, ты чего после миссии в дом Бабочки не пошел, как все остальные? — «остальные нормальные», — должна бы мысленно добавить Камадо. — Там опять орать будут. А здесь тихо. — Иноске-кун, — Незуко приподнимает брови, очевидно чувствуя, что он лжёт. Иноске стыдно: он пришёл, потому что захотел, чтобы она посмотрела. И на него ещё раз после той истории со сладостями, и на рану, и на то, какой он после боя. Потому что все взрослее после боя, все кажутся старше. Но Хашибара только через зубы выдавливает: — Заштопай просто. Что тебе, сложно? Он и сам хочет ещё раз на неё посмотреть — ему не могло показаться. Слишком часто это было, слишком ощутимо. — Я не лекарь, больно будет. — Это царапина, обойдётся. Незуко тяжело вздыхает. Но она слишком добра, чтобы отказать. Кивает на деревянную кушетку и говорит: — Ложись. Сидя не зашью. Он слушается. Ложится, просто повернув голову без маски в ту сторону, где мельтешит Незуко. Где она через несколько секунд встает рядом с его простой лежанкой, где он может почти что в упор смотреть, как ткань домашнего платья обтягивает её фигуру. Ох, нет. Иноске знает: он не смотреть пришёл — ещё раз дотронуться. Поэтому, пока она обрабатывает рану, смывает грязь вокруг её краёв горячей водой, он, наглядевшись на её ноги на уровне его взгляда, забирается рукой под юкату, закрывающую от него всю эту красоту. Осторожно забирается — ткань слишком узкая, доходит почти что до лодыжек, и Иноске только до икр её поднимает. А затем Незуко хмурит брови, стряхивает его руку, дернув ногой. И больно давит на рану. Не иначе, как специально. Но ничего не говорит, верная своему молчанию. «Зря она и теперь ничего не говорит», — думает Иноске и не сдаётся. Если бы Незуко окликнула, если бы отчитала, тогда, может быть, он бы пришёл в себя. А так Иноске даже боли уже не чувствует — лишь мягкую и тонкую кожу под пальцами, горячую, как пламя Ренгоку-сана. А то, может, и жарче. Незуко на него особо не смотрит, только на рану глядит сосредоточенно. Зато Иноске впитывает всё, до чего может дотянуться взглядом: простой узор на кимоно, чуть съехавшем на одну сторону; перламутровую кожу под ключицами; родинку на щеке и вихрящиеся волосы на висках. Но больше всего он видит её неспокойствие. И наслаждается им. Потому что неспокойствие — это не злость, это не гнев, это не недовольство. Это что-то другое, от чего у Иноске в голове всё плывёт, а прикосновение подрагивающих было пальцев становится твёрже, намереннее, требовательнее. Незуко молчит, а Хашибара осторожно продвигается выше, впитывая это ощущение как болеутоляющее. А затем, когда он поднимает глаза к её лицу, Незуко вдруг смотрит в ответ. И во взгляде её, удивлённом, будто она только-только поняла, мелькает испуг. Она глубоко и резко вдыхает, словно очнувшись от гипноза, и грубо протыкает разъехавшуюся кожу на ребрах иголкой. Делает несколько глубоких штрихов, стягивая края, и умело затягивает узлы. — Хватит, Иноске-кун, — спокойно говорит Незуко и отворачивается, снова сосредотачиваясь на ране. Только по нахмуренным бровям можно понять весомость её требования. Но оно запоздало ровно настолько, сколько нужно Хашибаре, чтобы осознать одну простую вещь: никто из них не знает, что делает. И Незуко имеет представление не больше, чем он. — Нет, — твердо отвечает Хашибара и даже не кричит, как разорялся бы с кем-то другим. В тихом голосе ему самому чудится сила. В этом «нет» то, чего он никогда не мог достигнуть криками. Он никогда не казался себе таким внушительным. И Незуко это тоже слышит. Что-то делается с ней при этом «нет»: щёки у неё вспыхивают сильнее, а пальцы начинают дрожать, и Иноске чувствует каждый следующий неуклюжий штрих иглы. Но ему не жалко — путь поколет, лишь бы глаза подняла. Наконец, он успокаивается в своих поисках. Оказывается, колени у Незуко гладкие, а бедра — мягкие. Иноске кажется, он вот-вот расцарапает ей кожу мозолями. Поэтому он касается едва-едва: просто кладет ладонь на бедро, да так и держит кончиками пальцев, не сжимая, не двигаясь выше, вообще даже не дыша. — Заканчивай быстрее, лежать сил уже никаких нет. — Не вертись, больнее будет. Пусть она хоть канатом рукоять катаны обвяжет и попробует его этим заштопать: если рука его так и останется на её коже, он потерпит. Незуко разрешает сесть, чтобы удобнее было повязку обмотать. Когда руки её сходятся за его спиной, чтобы перехватить кусок ткани, это почти что похоже на объятие. Иноске сбито дышит ей в висок, чуть не прихватывает зубами за ухо. Но Незуко отстраняется быстрее, чем ему бы хотелось. — Всё. А теперь уходи давай, Иноске-кун, — командует она, вытирая руки, и порывисто отворачивается. В движении этом есть что-то быстрое, стремительное — по-старому демоническое. — А то что? Котелком раненого отделаешь? — хохочет Хашибара, но быстро осекается под сумрачным, пронзительным взглядом, брошенным через плечо ему прямо в глаза. То, что расползается волнами от девушки, Иноске не может ни описать словами, ни передать ощущениями. Но у него вдруг перехватывает горло в непривычном предвкушении. — А то глупость сделаю. Уходи. Сил нет тебя видеть… — Незуко, наверное, злится. От того и добавляет невпопад: — И чего ты к нам таскаешься? — она говорит почти так же, как и та девчонка из поместья Бабочки (как же её? Тандзаки, что ли?), благодаря которой Иноске хорошо известно, когда его выгоняют. Только вместо недовольства и злости в голосе её отчаянная и правдивая просьба. А для Хашибары разница в том, что на этот раз он ещё и знает, за что его пытаются выгнать. — И почти всегда ведь — в самое неудобное время! Хоть запирайся от тебя, глупый, дикий, бессовестный мальчишка! А ещё придешь вечно, хаори выбросишь, лежишь тут, как будто можно так в доме с чужой женщиной! Совсем ни приличий, ни головы рабочей, ни стыда. Чего смотришь, иди, говорю! — её слова, сказанные совершенно точно интонациями старшей сестры, человека, который взрослее, мудрее и воспитаннее, вдруг не имеют для Хашибары никакой силы. Потому что и образ милой, нежной Незуко, такой дорогой сердцу каждого, уступает место чему-то другому — другой Незуко. Незуко, которую всё же видит только Иноске. И юноше в этот момент яснее ясного, почему она так глядит на него и почему он один способен различить в милой Незуко прежние демонические черты: дикий зверь дикого зверя на другом конце леса чувствует. Всё то сумрачное, что он опознает в милой Незуко, ему хорошо знакомо. Иноске живёт инстинктами и желаниями — он ни за что не пропустит момент их зачатия в ком-то другом. Он видит. Он понимает. И он абсолютно уверен в своих правах и силе. Смешно, что она говорит «чужая женщина» — как она может быть чужой, если никому не принадлежит? Социальные парадоксы Иноске до сих пор искренне путают. Впрочем, только они. Хашибара, прикрыв перевязанную рану рукой, неторопливо поднимается с лежанки и даже не думает тянуться к маске — делает несколько шагов в сторону девушки. Она пообещала сделать глупость, если он останется. Но Иноске не считает её желание глупым: он же не глупец, если хочет того же? — В этом нет никакой глупости. Иначе весь лес весной — глупость? — спрашивает он, понизив голос до шёпота. И глядит на неё во все глаза, требуя ответа. У людей совершенно неадекватные реакции на совершенно обыденные вещи. Зверям такое в голову не придёт. И Иноске бы пару лет назад не пришло. Но он вдруг легко догадывается, почему в прошлую их беседу Незуко сказала ему: «Просто так нельзя». Потому что люди, как бы Иноске ни желал обратного, всё-таки отличаются от животных. Когда он протягивает руку к её щеке, Незуко сперва отшатывается, чуть не опрокинув чайник с очага, а затем подходит сама, будто приручённая птица. Чуть ближе, чем Хашибара стоял к ней до этого, чуть плотнее, чуть напористее даже, несмотря на то, что она просто стоит, не шевелится. Незуко глядит так, что опять всё в один комок собирается, и по давней своей традиции молчит. Пока Иноске не сгибается над ней, чтобы приложиться губами сперва просто к нежной коже, а затем и ко рту. А потом она вовсе не молчаливая, не тихая, и голос у нее такой сладкий, что у бесчувственного и грубого борова Иноске внутренности в тугой узел закручивает. Он просто стискивает беззащитную Незуко и даже не думает, что ему могут что-то там запретить. Он ответа ждёт, и через мгновение Незуко обнимает его за шею так же крепко. И это не привычная её отзывчивость, не традиционная доброта — такой Иноске пусть уже видел, но слышит и чувствует её впервые. Это та другая её сторона, такая же животная, как и его. Он бы мог не заметить, мог бы не узнать, что с чудесной Незуко они могут быть похожи. Но тут вдруг становятся неотличимы, как парочка змей в клубке — где там чьё тело, где чьё дыхание. От Камадо различимо пахнет желанием, и в нескольких мгновениях Иноске чудится, что он видит ту прошлую Незуко, все ещё чуткую, добрую, заботливую, но с демонической природой внутри. Глаза у неё влажно блестят, но она не стыдится глядеть на него в полумраке заходящего солнца и не обращать внимания на те гримасы, что Иноске строит, когда очередное движение тревожит рану на боку. Им владеет не боль. Хашибара с каждой секундой стискивает всё крепче, а потом и вовсе не может остановиться: наклоняется к аккуратному ушку и бесконечно повторяет, что он не просто так, не просто так — пусть даже не думает, что просто так. Удивительно, что у него находятся силы на человеческие слова — Незуко вот отвечает звуками, в которых вместо людской речи одни восклицания. И эта её дикость Иноске очень нравится. После они очень долго не шевелятся. Просто лежат на татами, как парочка отбросивших хвосты ящериц в летний зной. Незуко только голову в его сторону поворачивает. — Что? — спрашивает Иноске, приоткрыв один глаз. Она смотрит вопросительно, но ничуть не осуждающе. И уже одно то, что Незуко не пробует стыдливо отводить взгляд, заставляет Хашибару сделать усилие и подползти поближе. — Глупость сделали, Иноске-кун, — констатирует девушка, спокойно позволяя вытянуть из-под себя пояс, растрепать волосы и снова чуть приспустить юкату с плеч. — Ну сделали и сделали. Нечего этим себе голову забивать, — отбрыкивается Иноске. Его, в отличие от большинства людей, совершенно не тревожат глупости. Зеницу говорит, что это потому, что он тупой, Тандзиро — потому, что искренний. Незуко тяжело вздыхает, хмурится недовольно. «Ни приличий, ни головы рабочей, ни стыда», — это она точно про него сказала. Впрочем, Хашибара не расстраивается, что она о нём такого нелестного мнения. Даже наоборот: если она вот это всё думает, а такое делает, то Иноске даже не мечтает, что будет дальше. Когда Незуко, как и все глупые людишки, поймёт, насколько велик Иноске-сама. — Глупости тоже просто так не делаются, — фырчит Хашибара и притягивает Незуко поближе за отвороты ткани, чтобы зарыться носом в её волосы, как делают новорождённые зверёныши. И отрубается, совершенно вымотанный и совершенно довольный. Думает только напоследок ещё раз сходить за сладостями. Только Незуко с собой взять на этот раз.