Мясной союз

      После долгой дороги обратно в Васильков Михаил любит уставший завалиться к Муравьеву в дом, улыбаясь, как пьяный, и потирая замерзшими пальцами раскрасневшееся от холода лицо. Любит он торопливо раздеться, даже если Сергея Ивановича дома нет, скинуть платье куда-нибудь на лавку и, подобравшись ближе к печке, с замиранием сердца ждать появления Муравьева дома или внимания к себе. Раскинувшись как может на неширокой Сергеевой кровати, наблюдает он за своим подполковником, разморенный теплом, приятной усталостью и расцветающей любовью, трепетно румянятся щеки, а сердце в груди стучит нечасто, но громко.       На лице сама собой расплывается довольная улыбка, не сходит весь вечер, а порой даже во сне губы слегка подернуты ею. До того хорошо на душе, что хочется посмеиваться тихонько от того, как Сергей нарочно напускает на себя важного виду. В натопленной комнате, возле печи, жарко даже безджвижному без одежды, сухой воздух и усталость пекут веки, мысли никакие нейдут, разве что о любви и счастье, но Миша не поддается и игриво себя мучит, не закрывая глаз, чтобы любоваться Сергеем Ивановичем. Светлые ресницы мелко подрагивают, разбивая тусклый свет от свечи на множество тоненьких лучиков. Сосредоточенное лицо Муравьева, искаженное неровными тенями, размывается где-то там, в дальнем углу рядом со столом, но Миша может по памяти восстановить каждую морщинку, каждую искорку в глазах, чувствуя, как сердце с каждой мыслью о нем начинает резвее биться, а с губ все чаще слетают нетерпеливые нервные вздохи.       Сергей сидит сейчас, казалось бы, в шаговой доступности, встань да подойди, но будет ли от этого лучше? Бестужев любит маяться, изводиться, хотя бы потому, что Муравьеву тоже это нравится. Нравится исписывать десятки листов, хмурить брови и не позволять себе даже глаз на Мишу поднять, пока все дела, даже совершенно незначительные, не будут сделаны и не наступит поздняя ночь. Пусть вечера такие случаются нечасто, пусть каждый раз может стать последним, подполковник не отступается и упорно не замечает расхристанного на постели Мишу, бессознательно водящего нечувствительными пальцами по своим же плечам и ключицам.       К полуночи, как Бестужев расплывется по перине, постепенно проигрывая этот бой с усталостью и жарой, Муравьев оставляет дела и медленно переодевается где-то за перегородкой, еще несколько минут позволяя Мише сладко помучаться и обождать. Спокойствие на секунду испаряется, то ли потому, что Сережу совсем не видно, то ли потому, что самоистязания и муки вот-вот кончатся.       После Муравьев опускается сверху на согретое расслабленное тело, за неимением свободного места в кровати, и жарко дышит куда-нибудь в щеку, сгребая Бестужева в объятья и стесняя его движения. Миша из последних сил не смыкает веки, в улыбке трескаются горячие сухие губы и в груди отдается не только свое, но и Сергеево сердце. Даже плакать хочется от этого ощущения счастья, от понимания всей родственности и любви. Близость Муравьева, тяжесть его тела, так ощутимая грудью, что дышать становиться трудно, усыпляют и успокаивают порывистого по юности Мишу, именно в такие моменты он понимает, что находится дома, под защитой и под опекой, жажда которых таится где-то глубоко-глубоко в душе. Сергей Иванович целует Бестужева в лоб, закрывает глаза и шепчет, снова обдавая щеку жарким дыханьем: — Я скучал. Спокойных тебе снов, Мишенька.

*

* *

      Сергей Иванович возвращается всегда измотанный и какой-то неживой. Выезжает редко, предпочитая оставаться с полком, но если выезжает, то уж надолго и со всей серьезностью. Для серьезности брать с собой Бестужева нельзя — на него не отвлекаться невозможно, а дела у подполковника исключительно важные, заговорческие. С мороза и щеки его не краснеют, и видимого восторга никакого не вызывает ни лихой конь, ни возвращение на квартировку. Лишь прямо с порога тяжелый вздох и с минуту передыху. Стоит, в снегу весь, промерзший, холодный и уставший. А Миша быстрее денщика подбегает и, изо всех сил сдерживая свои безумные порывы, осторожно снимает с головы Муравьева кивер, отряхивая его от мокрого снега. Даже здороваться отчего-то стыдно, совсем не к случаю, не то что на шею бросаться, пусть Бестужеву и хочется этого до изнеможения. Шинель покрыта тонкой льдяной корочкой, и, касаясь ее, Миша ежится, самому становится холодно где-то внутри, несмотря на растопленную душную хату.       Без кивера и тяжелой, заиндевевшей шинели Сергею Ивановичу и дышится будто легче, а несмелые, мягкие Мишины прикосновения понемногу снимают с плеч усталость и раздражение. Без слов понимает, как его ждали и как сейчас в подпоручике все ликует, как бьется его трепетное сердце и дрожат похолодевшие кончики пальцев. Сам он уже собирался ко сну — босой стоит на неровном дощатом полу в измятой сорочке и со знанием дела раздевает товарища, парой движений рук прогнав денщика из комнаты.       Молча отведя Муравьева к постели, Миша усаживает его, избавляет от сапог и расстегивает мундир. Сергей закрывает глаза и по привычке сосредоточенно хмурится, морщит лоб. — Сергей Иванович, ложитесь, пожалуйста, — почти шепчет Бестужев, вешая мундир на спинку стула, и снова садится перед подполковником на колени, чтобы снять с него брюки. Перед любым другим человеком, будь то хоть сам Император, Миша на колени опускаться запротивился бы, внутренне так никогда и не покорившись, а перед Сергеем Ивановичем, заботясь о нем, напоминая после столького времени о доме и тепле, Бестужев хоть вечность бы на коленях простоял, подчиняясь силе его духа, решительности и вере.       Миша очень боится, что за эти несколько недель разлуки Сергей Иванович отвык от него, что допустимое раньше «Сережа», а может и «Сереженька», сейчас возмутит Муравьева. Надумав себе всякого, Бестужев вынужден обращаться к нему снова на «вы», просто потому что так спокойнее. Вместо этого хочется расспросить, узнать, отчего же он приехал так поздно, почти опасно замерзший, почти опасно вымотавшийся, напоить горячим чаем, укутать во все самое теплое и сидеть рядом, согревая покрасневшие от холода руки в своих ладонях и повторяя такие ребяческие, глупые слова любви и волненья.       Не открывая глаз, Сергей протягивает руку и кладет ее Мише на голову, еще не отогревшимися пальцами взъерошивает русые кудри. Теперь, кажется, «командировка» точно окончена, все дела сделаны и он имеет право отдохнуть хотя бы несколько часов, пока еще не рассвело. Муравьев заваливается на постель, вздыхая тихо, и тянет за собой Бестужева. Так спать намного спокойнее, и, потакая чему-то первобытному и необъяснимому, Сергей Иванович не отказывает себе. Жаркий воздух постепенно согревает окоченевшие пальцы, Миша прижимается к боку и набирается смелости обнять покрепче поперек груди, укладывая голову на плечо товарища.       Снова почти невесомо водя кончиками пальцев по мягким кудрям, Муравьев постепенно проваливается в сон, и, напоследок целуя Мишу в лоб обветренными губами, признается тихо, так, будто это страшная тайна, которую он и сам знать не должен: — Я к тебе торопился, Мишель.