Мясной союз

      Тиха украинская ночь. Приятная прохлада, еще не успевшая превратиться в холод, что обычно бывает к утру, позволяет дышать полной грудью, замереть в час особо крепкого сна и забыться. После туч, принесших снег, небо ясное уже несколько ночей, тусклый свет луны подсвечивает занавески на единственном отворенном окне — другие плотно закрыты ставнями, чтобы не так скоро терялось тепло. Не свистит ветер за окном, не воют во дворах собаки, полк расквартированный спит как убитый. Что-то глухо ударяется об пол, скрыпят доски, с полуобнаженного Сергея Ивановича слетает жесткое шерстяное одеяло, из-за чего по спине пробегают неприятные мурашки, спросонья кажущиеся мелкими иголочками.       Мужчина сжимает плотную пуховую подушку и тихонько хрипит, хмурится нелепо, пытаясь не отдаться сну снова, кажется, чего-то не хватает. Под рукой чувствуется еще какое-то фантомное тепло, быстро исчезающее в прохладе комнаты. Муравьев-Апостол тянется к уголку одеяла, оставшемуся на самом краю кровати, хватает ослабевшими пальцами и тянет. С пола доносится сдавленный недовольный стон и Сергей Иванович вдруг понимает, в чем дело. Он подлезает ближе к краю и взглядом натыкается на Мишу, плашмя лежащего в ворохе одеяла и потирающего глаза. Бестужев явно еще не сообразил что произошло, но резкое пробуждение и тупая боль в плече, на которое он и упал, очень расстроили. — Миша...       Бестужев-Рюмин отнимает руки от лица и открывает глаза, видя перед собой еле освещенное лицо Сергея Ивановича и изголовье кровати. Становится сразу и смешно, и стыдно за произошедшее — не каждую ночь обер-офицеры валятся с кровати, да еще и деля ее с другим мужчиной. Ложе для двоих слишком узкое, но до сего момента они справлялись с этим неудобством, Муравьев-Апостол ложился всегда у края, пытаясь освободить побольше места Мишелю, настоящему любителю повертеться во сне, отгораживал его от необъятного холодного мира за окном и по возможности сдерживал его неконтролируемую суету в крепких объятиях, в которых Бестужев-Рюмин был бы рад оказаться однажды раздавленным и задушенным. — Я упал, — прошептал Михаил и улыбнулся глупо, растерянно, по-детски, хватаясь за ушибленное плечо и продолжая в упор смотреть на Муравьева-Апостола. От такой ерунды в сердце разливалось радостное тепло, без преувеличения и украшательств можно было бы сказать о счастье, но Миша слишком внимательно вглядывался в лицо напротив, путаясь в словах. — Ударился чем-нибудь? — Сергей Иванович сел и протянул юноше руку, чтобы скорее вернуть его в кровать, Бестужев-Рюмин помедлил еще, приходя в себя, а после принял помощь и поднялся, с головой покрывшись одеялом. — Плечом, но совсем слегка, — он сел рядом с Муравьевым-Апостолом, прижимаясь к его боку. Под одеялом тепло быстро охватывало тело Михаила, он поднес к губам руку Сергея Ивановича, которую так и не отпустил, крепко стискивая узловатыми пальцами, и поцеловал несколько раз тыльную сторону ладони. В такую ночь ничего кроме нежности в сердце не оставалось, все смущение стиралось жизненной необходимостью показать, что и вдали от дома можно найти уют и тепло, что обоим это нужно, что ближе и роднее друг друга никого у них нет во всей России. При всем стремлении Миши к действию сейчас хотелось, чтобы ночь эта никогда не кончалась. — У сороки боли, у вороны боли, у Мишеля заживи-заживи, — совершенно серьезно прошептал Сергей Иванович, стягивая с ушибленного плеча одеяло и рубаху, чтобы оставить на нем легкий поцелуй и ткнуться неосторожно носом. Отпускать юношу из рук больше не хочется, ни на секунду, хотя бы сейчас. Муравьев-Апостол отодвигается к стене и опирается на нее спиной, он тянет Мишу за собой, почти перетаскивает его к себе на колени, наблюдает за томной его улыбкой, руководит полусонным телом, то ли действительно таким расслабленным, то ли по нездоровому желанию Михаила отпущенным Сергею Ивановичу по доброй воле.       Муравьев-Апостол укладывает его голову на сгиб руки, подперев локоть подушкой, всматривается в черные полуприкрытые глаза, сдувает со лба непослушную челку, вторую руку пытается сначала просунуть под Мишины колени, но вдруг кажется, что так обоим будет совсем не удобно, и он просто оставляет ладонь на бедре Бестужева-Рюмина, посмеивающегося уже со своего выдуманного безволия и немощи. Мишель тянется за одеялом, покрывает им ноги Муравьева-Апостола и частично себя, жмется еще ближе, чтобы холодно точно не было. — Бедный мой... и зачем сегодня ты лег с краю? — Сергей Иванович качается тихонько из стороны в сторону, все смотрит на лицо, так удачно освещенное тусклым светом из-за занавесок. — Вы рассказывали, как в детстве вам нравилось спать у стены, особенно в Париже, а я так хочу, чтобы вам было хорошо, тем более, что мы совершенно не в Париже... — Михаил пожал плечами, потянулся за поцелуем на ночь, получая уже второй за сегодня и по-ребячески этому радуясь, закрыл блаженно глаза, нежась в этой сонной расслабленности. — У меня детство прошло, Мишель, а у тебя, видимо, еще нет, — улыбнулся Сергей Иванович, про себя в который раз восторгаясь желанием Михаила помнить о нем все, в мельчайших деталях. Он и правда недавно говорил, как в пансионе почти жался к стенке, чуть ли не утыкаясь в нее лицом, потому как по утрам солнце било прямо в окно, мешая желанному последнему часу сна, — я тебя люблю, — спустя некоторое время добавил он, все еще укачивая заснувшего юношу и любуясь им. Ждать утра в тишине зимней ночи оставалось еще долго, но Муравьев-Апостол так и остался сидеть, привалившись к стене и постепенно проваливаясь в спокойный глубокий сон, не выпуская из рук потерпевшего падение с кровати обер-офицера.