Мясной союз

      Мишель напоминал рыже-пегого борзого щенка, подаренного недавно Соловьеву. Всем своим узким офицерским кружком они влюбились в собаку, будто случайно несколько раз на дню заходя к барону перекинуться парой слов и потрепать по кучерявой спине маленький, пригревшийся у печи комочек. Сергей Иванович же вовсе смотреть без улыбки на него не мог — черные блестящие глаза непременно возвращали к мыслям о Бестужеве, рыжие пушистые завитки на ушах даже на ощупь мало отличались от Мишиных волос, мягких и непослушных после бани. Забавное сходство Сергей сохранял в тайне, упиваясь им в одиночестве — вовсе не хотелось, чтобы хоть кто-то так же часто и бесстыдно думал о Мише, о том, как он непозволительно красив и умилительно ребячлив.       Бестужев играл в свежем рыхлом снегу, как ребенок, раскидывая его вокруг, норовя повалить рядом с собой кого-нибудь еще. Точно так же вел себя и соловьевский щенок — тявкал и фыркал, утыкался в сугробы носом так, что на него лип снег. Миша бегал от него по двору, поскальзываясь на поворотах, смеялся заливисто и вертел головой, пытаясь увернуться от лижущего лицо собачьего языка. Щенок рос совсем не охотником, ласкаясь ко всем и беззлобно скалясь, заглядывая в глаза. В поисках угощения, которое, впрочем, приносили ему часто, обнюхивал руки, задирая вверх длинную морду и подергивая холодным носом, выпрашивал совсем беззастенчиво и неблагородно, но ни разу не был наказан — при Сергее Ивановиче в полку даже к собакам стали относиться с искренним милосердием и какой-то особой нежностью.       Мишель так же просил ласки, покрасневшим с мороза носом щекотно водил по шее Муравьева, жмурился и горько вздыхал, руками блуждая по плечам, широкой спине, не подумав, запускал холодные пальцы прямо под мундир, от чего Сергея всего пробирало мурашками. Отказать Бестужеву было никак нельзя, да и не хотелось вовсе. Каким бы важным делом не был занят Сергей Иванович, затосковавший Миша в одно мгновение завоевывал его внимание. — У тебя руки совсем замерзли, — шепчет Муравьев, крепче сжимая мокрые Мишины ладони в своих, тщетно пытаясь согреть их, скорее мерзнет сам. Рукавицы Бестужев всегда почему-то отвергает, предпочитая лепить снежки прямо так, голыми руками, что от влаги и холода быстро краснеют и теряют чувствительность. Все, что хоть немного ограничивает его свободу, изменяет его естественное состояние, тот терпеть не может, и будь его воля, расхаживал бы вовсе без одежды в любое время года, только Сергей не позволяет.       Простояв так несколько минут в попытках растереть замерзшие пальцы, Муравьев сдается, взглядом возвращаясь к лицу напротив, с мороза румяному и довольному до ужаса. Он подается вперед, жмурится, как в первый раз, и целует Бестужева в губы, рукою холодной придерживая за шею. Миша льнет к нему отзывчиво и охотно, почти вплотную прижимается, задирает голову вверх, от чего двууголка неуклюже сползает на затылок и держится исключительно на честном слове. В такие моменты все вокруг становится неважно, тело слабеет и мысли быстро рассеиваются, остается только неясно откуда взявшееся тепло, вырывающееся из самого сердца. Они нежатся долго, стоя прямо на пороге их общего дома, забыв о возможных случайных гостях и щенке, носящемся по двору за стайкой воробьев. — Усы от снега мокрые все, — со смехом замечает Сергей Иванович, смотря на еще не опомневшегося от крепкого поцелуя Мишеля, растерянно смотрящего прямо перед собой и поджимающего яркие губы. На его усах и правда оседают крупные снежные хлопья, тают скоро от горячего дыхания, оставаясь капельками воды, что Бестужева совсем не беспокоит — пусть он хоть весь будет мокрым, его все равно поцелуют.       Соловьев обещался отправить щенка к отцу в имение, как только подвернется случай, здесь, среди беспородных коротконогих крестьянских псов он выглядел странно, а там пригодился бы для охоты на волков или хотя бы как украшение дома. Но случай все не подворачивался, а Миша Щепилло поклялся вызвать на дуэль того, кто отберет у полка уже полюбившегося всем щенка. Сухинов романтически подбирал ему достойное имя.       Отогревшись и вдоволь лаской насытившись, Мишель снова бежал во двор, все же опасаясь, что собаку скоро заберут. Хотелось наиграться, стать щенку другом и остаться в его памяти — кто знает, быть может он еще переживет Мишу Бестужева, который так резво прыгал с ним по высоким рыхлым сугробам. Муравьев выходил следом и наблюдал за ними, чтобы быть уверенным, что Мишель с головой не окунется в снег за компанию с щенком.       На шинель оседали маленькие снежинки, щеки ярко румянились от мороза, но Сергей Иванович знал, что там, под холодной шинелью и мундиром, застегнутом плотно на все пуговицы, вечно горячее складное тело, беспокойное юношеское сердце, бьющееся о ребра так отчаянно, будто пытаясь доказать бесконечную свою любовь ко всему миру. Он не раз слушал это сердце, в тишине ночи прижимаясь к Мишиной груди, не раз покрывал того поцелуями, кажется, с головы до пят, обжигаясь от каждого прикосновения к раскаленному до бела телу. Зимой, когда солнце не грело совсем, Мишель будто светился на фоне темной комнаты, освещенный одной лишь свечой, его летний загар сходил медленно, оставляя только бледные веснушки на щеках и переносице, но к Рождеству Бестужев уж был совсем белый, молочный и до безумия мягкий.       Мишины губы от мороза только сильнее алели и трескались, что его совсем не заботило. По вечерам Муравьев пытался смягчить их каким-то маслом, которое Бестужев совершенно праведно ненавидел — оно было горькое и противно скользкое, поэтому кончалось все обычно продолжительными жадными поцелуями с привкусом крови, а пузырек с маслом так и оставался неоткупоренным.       По ночам становилось тихо, только ветер свистел иногда, еще больше занося дома снегом. Щенок уже давно дремал дома, прижавшись к печи, во сне дергая ушами и перебирая длинными жилистыми лапами. Через улицу, от сквозняка плотнее затворив ставни и дверь, под боком у Сергея Ивановича засыпал Миша. Они вцеплялись друг в друга так крепко, будто кто-то мог попытаться их разлучить, было жарко и душно, но чувства безопасности, единения, любви совершенно нескрываемой все же были важнее. Маленькое село становилось тогда центром всего света, уголком счастья в большой холодной России. Она должна быть однажды поглощена таким счастьем полностью, от юга до севера, от запада до востока, чтобы каждый человек любил и был любим, чтобы волен был каждый и Господу благодарен — так думал Муравьев, медленно погружаясь в сладкий, тягучий сон, чувствуя, как осторожно Миша гладит его волосы, как тихо шепчет молитву где-то под ухом и дышит горячо-горячо.