Keep silence

— Это… — помявшись, замямлила Оля, глядя на то, как Ромка громко чиркнул зажигалкой и прикрыл ладонью пламя, чтобы оно не погасло. — Фо тебе? — пробормотал Ромка неясно, потому что сигарета мешалась между губ. Да, блять, привёл в курилку. А что ему ещё оставалось делать?! Не по школе же с ней расхаживать… Если младшеклашку увидят в Ромкиной компании — тут же уволокут её на уроки, а этого она боялась, как огня. Так что хер с ним, и курилка сгодится. Давать ей курить он, конечно, не будет, не еблан же последний. — А тебе никогда не говорили, что курить — нехорошо? — охереть, да с Петровым у них сходств гораздо больше, чем вначале кажется! Вот прям щас так же лоб наморщила. Ха, это снобистское выражение лица в первые дни Петрова в школе просто вымораживало Ромку. — Н-да? — с сарказмом фыркнул он, пригнувшись над Олей, которая, удивленно захлопав глазами, даже немного отстранилась от него, — А тебе никогда не говорили, что уроки пропускать тоже ничем не лучше? — Ладно, извини… — пробормотала она, а потом кашлянула разок. Это «кхе» повлекло за собой растерянность. Блять, а вот про это Ромка не подумал… Ей же наверняка от дыма так себе дышится! Сам Ромка-то привык, что постоянно курит в компании тех, кому либо насрать, либо кто тоже курит вместе с ним. — Не очень запашок, да? — вздохнул он и, увидев её очень медленный и робкий кивок, выругался себе под нос, — Так, давай-ка мы окно приоткроем, получше будет… — Февраль же сейчас, — хоть и негромко, но заспорила малявка. Ромка, закатив глаза и не вынимая сигареты изо рта, привстал с лавочки и, сняв с себя олимпийку и оставшись в одной футболке, нацепил её на Олю, сам просунул её ручонки в рукава и надел сверху капюшон. Тьфу ты, хорошо, что додумался сегодня такую олимпийку надеть, чтобы голову прикрыть можно было… Как знал, сука! Она посмотрела на него так, словно у него выросло ещё по два глаза. «Ха, схерали с четырех глаз удивляться, если у неё брат такой?» — фыркнул про себя Ромка. Сравнение было ниче таким… Да хуй с ним, оно было пиздец каким смешным! Будь бы здесь Петров, он бы, скорее всего, нос задрал и пихнул бы ржущего Ромку, но явно и сам повеселился бы. — Ты же заболеешь, на улице похолодание… — господи, трещотка! Ромка в отместку вжикнул молнией, застегнув олимпийку до конца. На ней она была как платье — почти до коленок доходило. Приоткрыв окно и поставив свой рюкзак, чтобы оно сильно не распахнулось, он кинул ей: — Я закаленный. Немного напиздел, конечно, но ничего страшного. Она вроде купилась, хоть и продолжала чуть сверлить его взглядом, словно на вшивость проверяла. Ромка вновь уселся на лавочку и затянулся сигаретой, чувствуя чистый кайф. Он обычно не делал долгих перерывов, но тут не курил дня два — сам не знал, как это вышло так. Поэтому сейчас сигарета казалась сокровищем. — Давно тебя эти говнюки третируют? — было видно, что она не хотела о них трындеть, но Ромка, может, тоже много чего не хотел. Например, прогуливать английский… Нет, усмехнулся он про себя, этого он как раз-таки хотел. Но в любом случае, раз уж на нем повисла такая ноша, то че б и не порасспрашивать, — Давай-давай, колись. Я ж тебя от них отбил — имею право знать. — Ты с Тошей дружишь, — внезапно выдала она. — Как ты заметила? — с напускным удивлением заметил Ромка. — Перестань, — угрюмо проворчала она, — Ты с ним дружишь, а потом все ему расскажешь… — А ты что, боишься его, что ли? — нахмурился Ромка. — Нет, конечно, — она помотала головой, — Я ему просто обещала рассказывать… Ну, помнишь, когда вы в первый раз их прогнали? На улице тогда ещё… — Помню-помню, — закивал Ромка, — Как такое забудешь… Петров на него тогда так взъелся, что Ромка, честно говоря, почувствовал что-то неприятное и острое… Такое подзабытое чувство, когда ты, вроде, по-хорошему поступил, а на тебя наорали. Вначале Рома был в бешенстве, но потом, спустя день-два смог отойти и выкупить, почему Петров себя так повел. А как только допер — то услышал крики Полины о помощи, а потом увидел и Петрова, который задыхался и горло себе драл так, что Ромке самому невольно поплохело. Этого хватило, чтобы даже сейчас немного поежиться. Он пока ещё слишком хорошо это все помнил. Когда Петрова крыла паничка, он прям… Совсем был, как… — Ну вот, — отвлекла его малявка и начала рассказывать сложную цепочку действий, — Он тогда на меня разозлился, потому что я ему не сказала, а я на него разозлилась, потому что он мне не говорил… — Умно ты придумала, — усмехнулся Ромка, снова затягиваясь и выдыхая дым в другую сторону, чтобы не попадать на неё, — Нагнать на него тоже. — Только он от этого расстроился… А вообще, — она, прищурившись, недоверчиво посмотрела на него, — Это же правда, что когда Тоша приходил домой побитый, ну… Это был ты? Да уж, не так легко было в этом сознаться, когда на тебя смотрят с таким доверием и неверием одновременно. Вздохнув, Ромка все же нашёлся с тем, чтобы посмотреть ей в глаза и заставить себя сказать: — Это был я. Она кивнула чему-то сама себе, а потом продолжила: — Я Тоше сказала, что он тоже все время молчал, поэтому он не может на меня злиться. — Подожди, — Ромка нахмурился, — Что значит — молчал? Она посмотрела на него точно так же непонимающе: — Ну, он ничего не говорил. Ромка даже отвлекся от сигареты: — То есть, он когда побитый приходил, то не рассказывал, откуда? — Конечно, я именно поэтому на него и разозлилась. Он сам молчал, а на меня при первой же возможности взъелся… — Молчал, значит, — задумчиво протянул Ромка, покрутив сигарету, — И че, долго вы про это не знали? — Мама вообще не знала, — она сглотнула, — А потом нам позвонили из школы и сказали, что Тоша попал в больницу. Ромка конкретно прихерел. Значит, вопреки его ожиданиям, у Петрова яйца имелись не только для того, чтобы отбиваться от них в школе, но ещё и для того, чтобы успешно лгать матери, бате и даже своей сестре о том, что происходит. Ромка поджал губы. И сколько времени Петров был так — один на один со всем этим? Ромка мог найти дохера и больше причин, почему он себя так с ним вел в первые дни в школе. Ну, похож на Славу поведением, опездолом быть мог вполне, возле Полины постоянно терся, с неприязнью смотрел на него с Бяшкой. Сам на это нарывался, ехидничал, сам дрался, хотя мог бы промолчать, прослушать, не подняться… Причин могло быть дохера, но Ромка для себя знал уже давно: нет такой причины, которая могла бы это все убрать. Или исправить. То, что он превратил жизнь Петрова в ад на какое-то время — это никогда не поменяется. И оправданий здесь вообще никаких нет. И вот эта сидит. Тоже вот-вот пойдет по стопам брата. Пока ничего серьёзного не случилось, но вряд ли пиздюки из её класса отстанут, когда дразнить девочку, которая успевает убежать и ещё плачет при этом, так для них весело. — Петровы… — вздохнул Ромка себе под нос, а когда со стороны малявки раздалось вопросительное «Чего?» он произнес, — Да ниче, забей. Ты мне лучше вот что скажи: че ты им гнобить себя позволяешь? — Я не позволяю! — вдруг обозлилась она, но Ромка совсем не впечатлился этому взрыву на милисекунду. — Ага, а что ж ты тогда от них по лестнице так быстро бежала? Наверное, потому что тебя травят, а ты боишься сказать хоть че-то? Перегнул. Стопроцентно. Она посмотрела на него так… Возможно, поэтому Петров вообще и слова не смог сказать своей сестре поперёк. Такого взгляда хватит, чтобы самому себе могилу вырыть и лечь захотелось бы любому. Взгляд тоже напомнил ему Петрова, когда тот с сотрясением валялся посреди рощи, и они едва нашли его. Такой же — без ножа режет. Только у Петрова был злее, там была прям ненависть, черная и острая. А тут ещё детский, но это понятное дело. Была обида, море обиды. Ромке захотелось зарядить себе оплеуху, когда он увидел, что нижняя губа выпятилась, как случается всегда, когда кто-то вот-вот заплачет, но она даже нашла в себе силы выдавить из себя: — Я попыталась один раз… — Как? Этот вопрос был, конечно, лишний, она только-только успокоилась, но Ромке нужно было знать, чтобы понять, насколько все далеко зашло. Её рот искривился, пока она говорила: — Когда они порвали наши рисунки, я его толкнула… — Так, — Ромка, докурив сигарету, выдохнул дым и погасил её, кинув в «пепельницу», которой служила консервная банка из-под кукурузы, — И че потом? Он старался говорить спокойно и ровно, чтобы ей это тоже передалось — ей надо было как-то в руки себя взять, и Ромка не спешил размениваться на нежности и милые слова. Для этого был Тоха, так что такой вариант явно не для Ромки. Но это, судя по всему, только подлило масла в огонь, потому что она, начав агрессивно тереть глаза ладонями, уже провыла на одной жалобной ноте: — Тогда он разозлился и сильно пнул меня по ноге… — слезы все-таки потекли у неё по щекам, и она судорожно всхлипнула, продолжая утирать глаза, — У меня потом синяк неделю сходил… Окончательно расклеившись, она вдруг доверчиво прижалась к Ромке, крепко его обняв. И позволила себе заплакать в полный голос. От неё пахло так же, как от Петрова: чем-то, похожим на выпечку, и мылом. Петров мыл руки при любом удобном случае, видимо, она тоже. И столько было между ними схожего — сразу привлекли внимание каких-то уебанов, но… Ромка поджал губы. Они, конечно, были с ней похожи, но и сравнить их близко нельзя было. Петрову пришлось отращивать яйца в экспресс-режиме, пока он терпел Ромкины гонения и набирался смелости, чтобы пиздануть в ответ. Но вот его сестра… Ей только десять. Она же, блять, девочка. Такая маленькая ещё. — Я так испугалась, что больше не ста-ала… — всхлипнула она, — И маме тоже сказать не могла… Я не хочу, чтобы мама пришла в школу! Все тогда скажут, — икота, — Скажут, что я ябеда! Ромка, прихерев, вначале просто положил ладонь ей на спину, слегка похлопав, но когда она прижалась к нему ещё сильнее, отмер и обнял, наконец, по-настоящему. Что может сделать десятилетний ребенок? Тем более — девочка? Ромка не был каким-то женоненавистником — Сонька с их двора могла пиздануть так, что окосеешь на один глаз, но по Оле все было ясно с первого взгляда — она самая образцовая, миленькая девочка. С гладкими косичками, хорошеньким лицом, наверняка тащится от принцесс и всякое такое… Вот что сделает она? Самого Ромку в десять лет бледная, как смерть, мама, выталкивала зимой в одних домашних тапочках и ветровке за дверь — во двор, пока папа, словив новый приход, громил их дом, громил, громил, перемалывал в крошку абсолютно все, не жалея ни мать, ни самого Ромку. И когда прилетало — было больно. И очень, очень страшно. Если это папа — как можно вообще ударить папу? Который столько пережил? Ромка думал так лет, наверное, до четырнадцати — разве можно ударить папу? А когда увидел гематому на маминой руке, когда она обожглась об кастрюлю, и рукав задрался, то неожиданно пришла мысль в голову — можно. Можно, и не раз, если это выходит из-под контроля. Мама очень много плакала, и Ромка сам плакал, постыдно много, но зато гематомы пропали с её рук, зато она нормально высыпалась, и ей не нужно было чувствовать панику — за неё могли постоять. А кто постоит за неё? — Ты это… — буркнул Ромка, — Давай-ка не реви, ну… Че ты, из-за тупых всяких слёзы лить. — Я не могу-у… — она только громче завыла белугой. Ромка обнял её покрепче, выдохнув. Ладно, пускай проплачется. Наверняка дома такой возможности нет, пусть хотя бы тут как следует встряхнется, — Они мне надоели, я хочу спокойно играть с девочками… Почему они так себя ведут? «Может, потому что ты таким долбоебам вдруг понравилась…» — Ромка скривился. Нет уж, вот у него такой хуйни с подергиваем косичек в жизни не было. Они с Бяшкой вообще себя как джентельмены вели, если им девчонки нравились — рвали цветы со школьной клумбы, угощали в столовке булкой… Ну, как могли в десять лет катить, так и катили… Но вот это — нет, такого не понять. — Олька, я тебе вот, че скажу… — вздохнул Ромка, — Кое в чем ты неправа. Я по поводу Тохи. Ты себя с ним не сравнивай. Он пока постарше… — Да не хочу я слышать, что он постарше! — обозлилась она, глядя на него красными от слез глазами, — Он мне тоже так сказал! И что, что он старше? Я что, какая-то глупая теперь?! Или недалёкая?! Он взял её за плечи, посмотрев в глаза, сказав спокойно: — Так, возьми в руки себя, на меня-то зачем кричать? Я тебе ничего плохого не сделал… — Не надо мне говорить, что Тоша старше, — ответила она уже тише, но все так же агрессивно. — Слушай, — вздохнул Ромка, — Ты младенцев видела когда-нибудь? Которые говорить не умеют и только ползают. Она нахмурилась. — Видела. — И че мне теперь, на них наехать за то, что они ходить не умеют, а ты умеешь? Или что они не могут разговаривать, а ты умеешь? — Я тебя не понимаю! — взволнованно выкрикнула она. — Да я сам уже не понимаю! — ответил он в той же манере, — Я че тебе сказать хочу: то, что твой брат старше — пока это важно! Ты не тупая какая-нибудь, не надо зырить на меня так. Но тебе пока только десять лет. А ему шестнадцать. Ты когда родилась только, он уже ходил и разговаривал вовсю. Ты меньше прожила, понятное дело, что ты пока ещё не научилась этому. — Я не хочу быть ребёнком! — внезапно заныла она, а Ромка, выдохнув, чуть ли не рявкнул: — А че ты хочешь — бабкой стать? Они же самые умные! Это было так тупо, что она прыснула сквозь слёзы, а потом снова продолжила плакать, и Ромка заговорил уже спокойнее: — Или ты хочешь, как твой брат — побитой приходить, потом в больницу попасть, потом задыхаться и на полу лежать? Он вообще хреновым путём пошёл, поэтому ты себя с ним не сравнивай — ты так же делать не должна! — А что мне тогда делать? — она утерла лицо ладонями, — Постоянно Тошу просить мне помочь? Они просто будут ждать, когда он уйдет… Ромка вздохнул, а потом, достав вторую сигарету и закурив, спросил: — Значит, говорить ты ему не хочешь. Она, не смотря на него, кивнула. — Я тебе вот, что скажу. И щас заодно и займусь этим, но ты пока слушай: молодец, конечно, что не хочешь беспокоить, все дела. Но вот если ты помощи просить не хочешь — то хоть терпилой не будь. Че ты позволяешь так издеваться? — А ты что, не слышал, что я тебе говорила? Когда я попыталась, то меня ударили! — Ты его пихнула. Красава, что не побоялась, но этого мало. Таким нужно сразу в рыло и сразу сильно, чтобы не пищали. Я таких знаю, петушатся, петушатся, а когда в харю прилетает — сразу в слезы. — Да как мне его ударить, я вообще это делать не умею, — она шмыгнула, закутавшись поплотнее в его олимпийку. — Тебе не надо его в нокаут отправлять, — заверил Ромка, — Тебе нужно просто с размаху вдарить, поняла? — Нет, — угрюмо ответила она, и Ромка, длинно вздохнув, продолжил уже спокойнее: — Подушку била когда-нибудь? Честно говори, знаю же, что била. — Била, — послушно буркнула она. — Кулаком, поди? — Кулаком. — Вот и все, не надо профи-ударов. Руку в кулак — и в жбан. Я с тобой туда пойду. — Не надо со мной! — Я там никакого шороху наводить не буду. Ты отмудохаешь его сама, поняла? — Да как? — у неё глаза на лоб полезли, — Я людей бить не умею! — Там особого ума не надо, берешь — и в хлебальник кулаком! Она покачала головой, произнеся уже с меньшим сопротивлением: — Я вообще не уверена, что так выйдет… — Выйдет-выйдет, ты посмотри рядом с кем ты: я профи, хорошо бью! — Я заметила, — съязвила она. Ромка проигнорировал этот валун в свой огород, и она продолжила, — Но я-то — не ты! Я не смогу его ударить! — А тебе что — жалко его, что ли? — с раздраженным недоумением поинтересовался Ромка, и когда она отвела глаза в сторону и не стала отвечать, то он почувствовал бешенство. Сука. Этот пидор её гнобит, а ей даже ударить его жалко. Просто жалко. Теперь понятно, чего она не решалась постоять за себя полноценно. Не хотела бить, больно делать, блять, не хотелось. Ей так долго надо будет обрастать шкурой, чтобы научиться не жалеть всяких сволочей… Ромка ответил сухо и злобно: — А ему тебя вообще не жалко, так что нехер таких гандонов жалеть, таких надо от себя кулаками отбивать, чтобы не лезли. Она посмотрела на него так, словно он дьявола в церкви упомянул. — Ты что, матер… — Да, матерюсь, не надо удивляться, — процедил он и, зная, что это ей придется по душе, произнес, — Уже не ребёнок, так что не надо словам каким-то удивляться. Действовать учись. Они посидели так с полминуты, пока Ромка докуривал вторую сигарету. Он был уверен, что это заставило её задуматься, поэтому для себя считал, что сделал и сказал все правильно. Её не нужно было учить, как не замарать ручки. Её не нужно было ото всех отгораживать. Она милая, красивая девочка, и Ромка был готов все кассеты свои поставить на то, что лет через пять у неё точно появится мальчик, который тоже, как и Тоха, будет её отгораживать от чего-то плохого. Но раз уж этого «мальчика» пока нет, то она должна научиться защищать себя сама. Если не хочет чьей-то помощи, то пускай не будет другим позволять себя говнить. Когда Ромка потушил сигару и швырнул её в банку, она тихо подала голос. — А что мне нужно сделать? Ромка ухмыльнулся. Девочка, не девочка, мелкая, не мелкая — ваще насрать. Ай-да дух у Петровых! Он развернулся к ней, и она, завидев его улыбку, тоже чуть улыбнулась. — Я щас тебя кой-чему научу. Это потом пригодится, — нежным голосом заговорил Ромка. — А это больно? — Больно. Но не для тебя. Она кивнула. — Что делать? — Значит так, тебе щас встать надо будет, — после того, как Оля это сделала, он заговорщицким тоном поинтересовался у неё, — Молодца. Вот как думаешь, почему люди с собой зажигалку носят?

***

— Рома, походу, решил вильнуть от контрольной, — хмыкнула Полина, когда прозвенел звонок, и урок кончился. — Да-да, мастер хитрости, — Антон усмехнулся, складывая вещи в рюкзак, — Не удивлюсь, если он вместе с английским хапнет и физику. — Ха, — фыркнула Полина, а потом, когда они оба сложили учебники и тетради в рюкзаки, поинтересовалась. — Не хочешь в столовую пойти? Я умираю, как хочу булку с сахаром и чай… — Давай, — обрадовался Антон, — Раз уж сейчас только пятый урок, то обедов нет, тишина да благодать… — Антон! Антоша! — когда он услышал, как его окликнули, то развернулся к дверному проему, откуда к нему двинулась… Олина классная руководительница. — Татьяна Ивановна… — неловко среагировал он. Улыбка сошла на нет, а внутри тут же взвилось беспокойство при виде её растерянного лица. Если Олина учительница спустилась на второй этаж, то случай явно беспрецедентный. — Антон, ты уж меня прости, — она замяла руки в замок, и он, уже испытывая вместо волнения — страх, заговорил повышенным тоном: — С Олей что-то случилось? Она кивнула со вздохом: — Оказывается, Саша Белов продолжал обижать её, но пока я уходила… Поэтому у меня не было возможности видеть, но когда я была в классе, то старалась все контролировать… «Ближе к делу» — мысленно пророкотал Антон, но заставил себя успокоиться и дослушать её до конца. — На этом уроке Оли не было. Её подруги мне сказали, что за ней погнался Саша, и она убежала… Саша ничего не говорит, я подумала, вдруг она к тебе убежала? Антон, прости меня, что я за этим не проследила… — Все в порядке, — автоматическим голосом произнес он. Голова страшно разболелась. Он почему-то вспомнил тот день, когда Оля убежала в лес. Господи, почему все постоянно повторяется по какому-то дурацкому кругу, — Раз уж Саша ничего не говорит, то я с ним сам поговорю… Он широкими шагами рванул из класса, услышав за собой сдвоенное «Антон!» — Полинино и Татьяны Ивановны. Бешенство. Одно сплошное бешенство от того, что левый уёбок возомнил себя право имеющим обижать его сестру. И сама она тоже молчала. Как пить дать молчала и наверняка не один день. Антон вспомнил, как Оля не пошла на продленку, и от этого едва ли не зарычал. Он был готов поставить все на то, что она боялась пойти из-за этих малолетних… Когда Антон добежал до лестничного пролета, то злоба клокотала уже и на лице. Он был готов поклясться, что оскалил зубы в желании разорвать эту маленькую падлу на части. На третий этаж он взлетел пулей и, недолго думая, тихо пронесся к Олиному классу, откуда доносились звуки, похожие на потасовку. Дверь была открыта. До него долетел слабо различимый голос Саши Белова. Блять. Ну все, раз уж эта сука не понимала по-хорошему… Антон ворвался в класс в надежде набить тому морду хорошенько, но ему показалось, у него поехала крыша, когда он увидел стоящего посреди класса Ромку, который, возвышаясь над детскими партами и детьми, напоминал Гулливера в стране лилипутов. Какой абсурд, что происходит… Ромка, вопреки всему, не обратил внимания на Антона, а лишь продолжил что-то агрессивно втолковывать бледному Саше Белову, который, вцепившись в свою парту, смотрел на Ромку, как антилопа на пантеру. — И если ты, сука, ещё раз посмеешь чето сделать, я тебя сам найду. Подсторожу после школы — весь желтый снег по округе у меня жрать будешь, понял? — Че, без других ниче сделать не можешь, да?.. — Белов нашелся даже с тем, чтобы набраться смелости и прошипеть это в лицо Оле, которая по привычке поджала губы и хотела уже было отступить назад, а Антон — броситься на него и вытряхнуть из него все говно, как Ромкина ладонь легла ей меж лопаток и пихнула наоборот — ближе. — Ну-ка, харе уже бегать от него, — тихо сказал Ромка Оле, вновь чуть подталкивая её, словно она все никак не решалась сделать…что-то, а он пытался ей с этим помочь. — Да, бегать харе, — перекривил его Белов, и Антону оставалось только изумляться, как Ромка, глядя в скрюченное детское лицо, держался от того, чтобы не схватить его за ворот и не швырнуть, как щенка. — Ты вообще хлебало своё закрой, — героически спокойным голосом ответил Ромка, — Девок пиздить — это вообще не по-человечески. — А кто сказал, что я её трогал?! — взвился Белов, — Она, что ль? Да её пальцем тронешь — и сразу в слёзы! — Я сказал заткнись! — прорычал Ромка. — А то че? Ударишь? Я посмотрю, что Татьяна Ивановна скажет, если ты меня ударишь! Просто чудом на Антона не обратили внимания. Видимо, он стоял под таким углом, что не попадал под поле зрения Ромки и детей. Но так хотелось уже не стоять там, а подойти и залепить хорошую такую оплеуху. Но кое в чем этот сучонок был прав: как старшеклассники могут его ударить? Дикость какая-то, их сразу же отправят к директору, а там и родители Белова припрутся, которые, скорее всего, такие же скандалисты. Олины одноклассники, притихнув, смотрели на все происходящее. Господи, наверняка они думали «Вот это интересно!». По-любому всем сегодня рассказывать будут. Так что тем более Белова трогать нельзя. Антон призадумался. Получается, если и Оли, и Ромки не было на уроке, то значит, они пересеклись, раз уж стоят тут вдвоем? И Ромка, получается, снова пришёл разбираться с Олиным обидчиком. Ха, буквально только что он вспомнил день, когда Оля потерялась. Теперь с сегодняшним днём сходств было ещё больше: Ромка снова явился к ним на помощь. — Я бить тебя не буду, — Ромка окинул Белова презрительным взглядом. Сто лет Антон этого выражения лица не видел. — И че ты тогда пришёл сюда вообще? — Белов, явно чувствуя себя хозяином положения, скрестил руки на груди, — Поугрожать мне? Ромка вновь коснулся Олиного плеча, и она, к неожиданности Антона, не глядя на него, протянула ладонь кверху, забирая из его руки… зажигалку. Оля, вздохнув, сделала шажок назад, словно примериваясь. Все это произошло так быстро, что в голове Антона только и успела пробежать мысль «Что происходит?». Даже Белов не сразу отреагировал. — И вот че ты де… — по классу пронесся синхронный возглас, а Антон, дернувшись, вскинул брови так высоко, что они могли бы улететь в небо. Не успел Белов договорить эту фразу, как Оля, стиснув зажигалку в руке, сделала шаг вперед и, хорошенько размахнувшись, с силой впечатала кулак в лицо Белова. Раздался характерный стук, и Антон был готов поклясться, что он точно услышал, как у Белова клацнули зубы. Он завалился назад, и от падения его спасла парта, в которую он с силой вцепился рукой. В классе раздался восторженно-потрясенный галдеж, сквозь который пробился Ромкин торжествующий возглас: — Ай да красава, ну что за удар! Антон глядел на Белова, который потрясенно ощупывал свою щеку и нижнюю губу пальцами, и находился в смешанных эмоциях. Кипучая злоба в груди буквально заледенела изумлением, и теперь, глядя на то, как Оля ощупывает собственный кулак и с шоком оглядывается на покровительственно улыбающегося Ромку, он почувствовал, что он в шоке, ужасе, и невозможно горд. Он так сильно переживал за то, что Оля молчала, так просил её делиться с ним тем, что происходит, так не хотел, чтобы ей приходилось так же, как и ему — выбивать себе это место, что совершенно не подумал о том, как это может быть прекрасно — видеть, что она может постоять за себя. Что Оля не беспомощная ромашка, ей не шесть лет, и в ней точно так же, под покровом страха и грусти, бурлила злость, чувство несправедливости, желание ответить. И было отрадно знать, что она нашла в себе решимость сделать что-то сама. — Ты больная?! — заверещал Белов, прижимая ладонь к носу. Оля, затрепетав, снова двинулась к нему с зажатым кулаком, и он, тут же это заметив, резко отстранился назад. Антон буквально увидел, в каком Оля восторге просто от факта того, что она это сделала. И что теперь её… побаиваются. Она перехватила зажигалку, и впервые за все это время на её лице появилась торжествующая улыбка. — Че, кто следующий? — крикнул Ромка её одноклассникам, но оттуда не послышалось ни единого возгласа, — Так-то лучше. Белов, че, ещё по одному разу в жбан? Оля с готовностью занесла кулак, и Белов заверещал, как потерпевший: — Убери! Убери! — А что? — с удовольствием прикрикнула на него Оля, — Страшно стало? — Конечно, страшно, — поддакнул ей Ромка, а потом, положив руку ей на плечо, произнес уже более спокойно, — Ладно, сильно только не увлекайся. Отмудохала — и молодец. Просто так бить лучше не надо. «Да что ты говоришь» — нервно подумал про себя Антон. — Хорошо, — кивнула Оля, но зажигалку отдавать не стала. — Все, и давай напоследок, как планировали… Согласно промычав, она развернулась к Белову, и произнесла ровным голосом: — Белов, если ты ещё раз меня тронешь — мать родная не узнает, — и прикрикнула в завершение, что прозвучало совсем нелепо её высоким, совершенно не бешеным голосом, — Понял, сука?! У Антона отвисла челюсть. Это Ромка её этому научил?! Господи, чему он вообще, пока её старшего брата рядом не было, успел её научить? — Да ты как вообще… — полузадушенной скороговоркой протараторил Белов в попытке отвертеться от унизительного «Понял», но тут же застыл, когда Ромка, встав за Олей, скрючил ему такую гримасу, обещающую всего самого неприятного, что Антон и сам против воли поморщился. — Я спрашиваю тебя: понял? — прикрикнула Оля. Хоть и привыкнуть к новому статусу было легко, отвыкнуть — ещё легче. Она начинала переживать, что на её требования не отвечают согласием. — Да понял я! — нервно крикнул Белов, отводя взгляд в сторону, и Оля, выдохнув, явно подуспокоилась. Только Антон хотел уже рассекретить себя, как за его спиной раздался пораженно-злобный возглас: — Что это тут происходит?! Резко обернувшись назад, Антон воззрился на Татьяну Ивановну, упирающую руки в бока. — Молодой человек, Вы что тут делаете? — поинтересовалась она у Ромки, заходя в класс, и вот тут началось самое интересное. — Татьяна Ивановна! — заблеял Белов, прижимая ладонь к щеке, — А меня Петрова удар… — Помолчи, Белов, — рявкнула на вмиг затихшего ребенка Татьяна Ивановна, — Сейчас вообще не до тебя… Олин застигнутый врасплох взгляд заметался по Татьяне Ивановне, пока не наткнулся на охреневающего за её спиной Антона. — Тоша?! — её голос взлетел на несколько октав. И варианта тут было два: Оля боялась, что либо Антон все происходящее до этого увидел, либо пришёл только сейчас и, взбешенный, будет убивать Белова. — Тоха? — Ромка воскликнул это так, словно для Антона это было преступно — находиться тут. — Оля… — пробормотал Антон. — Так, вы все! — вскрикнула Татьяна Ивановна, — У меня от вас сейчас мигрень начнется, ей-Богу! — она помотала головой, — Расскажите уже кто-нибудь, что случилось… Не ты, Белов, с тобой будет отдельный разговор! — она кивнула, заговорив помягче, — Олечка, объясни, пожалуйста, что случилось. — Вы че, её… — воспротивившегося Белова остановили взбешенные взгляды Оли, Ромки, Татьяны Ивановны и Антона. — Татьяна Ивановна, Рома тут ни при чем, он мне только помочь хотел, — Оля неловко помялась на месте, — А Белов правду сказал — я действительно его ударила… — Ну, сильно хоть? — хмыкнула Татьяна Ивановна, отчего у Белова отвисла челюсть. — Конечно, сильно! У меня вон, синяк! — заверещал Белов. — Господи, умирает человек! — рыкнула на него Татьяна Ивановна, — Сегодня же родителей в школу вызываю! Как девочку по всей школе гонять, так ты посмелее был! — Да, я-то уж видел! — поддержал её Ромка. — Оля, — Татьяна Ивановна, не очень довольно посмотрев на Ромку, вздохнула, — Так, я это все заминаю… Как смогу, заминаю… Белов, сегодня же родителей в школу! И друзей твоих точно так же! — окатила она их тяжелым взглядом и процедила, — Вы у меня будете знать, как за моей спиной обижать девочек! — Вот и справедливость торжествует! — вскинул руку довольный Ромка и был встречен не самой позитивной реакцией, когда Татьяна Ивановна максимально сдержанно произнесла: — Так, а Вы, пожалуйста, уходите. У нас группа продленного дня начинается. — Да-да, конечно… — с излишним усердием закивал Ромка и уже хотел было двинуться к двери, как Оля внезапно схватилась за его рукав и тихо напомнила: — Стой, я тебе не отдала, ну… — она старательно хотела избежать слова «зажигалка» при и так взвинченной классной руководительнице. — Себе оставь, — хмыкнул Ромка, — Она копейки стоит. А тебе ещё пригодится. У Оли на губах расцвела настолько счастливая и довольная улыбка, какую Антон никогда не видел в присутствии Саши Белова, который, весь красный от унижения, буквально прожигал взглядом дыру в Олином затылке. — А если они вдвоем или втроем кинутся, — Ромка бросил на Сашу злобный взгляд и скорчил гримасу, — Ты знаешь, че будет. Я тогда тоже не один приду, не пожалею. — Спасибо большое! — пролепетала Оля, и Ромка, тут же поменявшись в лице, ответил очень мягко: — Не за что. Давай, терпилой не будь, учись хорошо… — он с готовностью обнял подлетевшую к нему Олю и похлопал её по спине и со смешком добавил, — Ага, все, давай-давай, харе обниматься. Сияющая Оля отстранилась от него и, послав на радостях воздушный поцелуй оторопевшему Антону, уселась за свою парту, где её облепили восторженно что-то шепчущие ей подружки. — Пойдем-пойдем… — тихо произнес Ромка, и Антон, которого силой уволокли из класса, едва успел помахать рукой Оле и кивнуть Татьяне Ивановне. Дверь закрылась, и Антон, пока они вдвоем шли по немного пустеющим коридорам третьего этажа, призадумался. Чему Ромка успел ещё научить Олю, пока Антона рядом не было? И насколько хватит его «обучения». Судя по зажигалке, которую Ромка оставил Оле, будучи джентельменом, он рассчитывал на постоянную Олину борьбу. Но насколько это все само по себе продолжится… — Ты не злишься, я надеюсь? — донеслось до ушей Антона, и тот, проанализировав, выдохнул, высвобождая свой рукав из Ромкиной хватки. — Я не совсем пока ещё понял, что случилось… — А поконкретнее? — Ромка нахмурился. — Быстро просто очень, — пробормотал Антон, — Я бы никогда не подумал, что Оля кого-нибудь ударит, да и ещё и так сильно… Ромка хохотнул. — Да у мелкой удар попизже твоего будет, так-то… — Я просто удивился, что она вообще решилась на это… — Да я сам удивился. Мы когда в курилке были… У Антона глаза на лоб полезли. — Ты, блять, мою сестру в курилку поволок, дурень? — пихнул он Ромку, и тот мгновенно возмутился: — У меня выбора не было! — Ах, выбора не было, — язвительно протянул Антон, — А то, что Оля завопила «сука» на весь класс — это тоже у тебя выбора не было? — Она и без меня все эти слова знала — этот Белов и не так с ней пиздел… — проворчал Ромка, — Тем более с говнюками надо базарить по-говнячьи. — Да неужели? — фыркнул Антон, посмотрев на Ромку красноречивым взглядом, и тот, вмиг поняв намек, вздохнул с раздражением: — Отъебись, я уже давно не говнюк. — Ну-ну… — Антон, немного призадумавшись, спросил, — А что ты ей сказал? Почему она вдруг кулаками махать стала, как Рэмбо? — Да ниче я ей такого не сказал, — Ромка пожал плечами, — Ну, может и сказал немного… Короче, — он раздраженно махнул рукой и донес мысль короче и яснее, — Она ж тебе про этого пиздюка не говорила? — Не говорила, — угрюмо ответил Антон. — Ну я и сказал ей, что раз уж она говорить не хочет, то пускай терпилой хоть не будет… — И все? — Нет, конечно, — он помотал головой, — Че это, на раз-два делается? Она плакать начала и говорить, что ребенком быть не хочет — я вообще охерел. Я даже не знаю, как детей плачущих успокаивать, а она как белуга выла. Антон невесело хмыкнул. Было до странного забавно представлять, как Ромка беспомощно себя чувствовал, сидя, как изваяние рядом с Олей. Он лишь чуть расстроился от того, что Ромке удалось сделать то, что не удавалось Антону — он придал Оле достаточно уверенности, чтобы она пошла другим путем, более действенным, хоть и не самым безболезненным, по мнению Антона. Но в этом были и свои плюсы. Антону явно было, чему поучиться у Ромки. — В любом случае… — пришёл к выводу он, когда они подошли к классу, — Я не злюсь вроде. Но я в шоке. Мне нужно время, чтобы отойти. — Тебе тоже нужен разговор в курилке? — с сарказмом произнес Ромка, и Антон, фыркнув, взглянул ему в глаза и протянул: — Нет уж, на сегодня хватит.

***

Только после седьмого урока Антон, вновь оставшись в школе, чтобы пойти к Евгению Сергеевичу, смог догнать полноценно, какой сюр вообще успел произойти. Господи, Ромка действительно научил Олю драться и пуляться грубыми фразами… Антон, даже все ресурсы своего воображения использовав, в жизни бы не предугадал такое развитие событий. Это казалось таким абсурдным и вместе правильным — такое чувство, что Ромка стал для Оли тем соратником, каким не всегда мог быть для неё брат. Возможно, даже в этом существовала определенная закономерность. Когда он, привычно постучавшись в дверь, зашёл в кабинет, где приятно пахло листовым чаем и свежим парфюмом Евгения Сергеевича, тот привычно улыбнулся Антону, спросив, как у него дела. И на этот раз Антону определенно было, чем поделиться. Приём с Евгением Сергеевичем даже немного затянулся — Антон смог рассказать ему, что в определенные моменты он мог перебороть своё желание привычно солгать, чтобы не допускать лишних вопросов. Он рассказал Евгению Сергеевичу, как прочел «Плаху» и смог поделиться тяжелыми впечатлениями со своими друзьями, и как он, пусть и пару раз, но смог сказать маме, если он не очень голоден или если он не смог съесть её бутерброды. Звучало все так безобидно, но на деле Антон испытывал определенный спектр эмоций. Большую часть которого составляло облегчение. Иногда бывало, что вопросы сыпались постоянно, и тогда все внутри вытесняло желание взвыть в голос. Даже пара моментов, которые он привычно не смахнул под коврик, дали ему прочувствовать немного облегчения. Евгений Сергеевич был действительно рад это услышать, отметив это, как определенный прогресс. — Только позволь внести ясность, — сказал он после того, как Антон поделился с ним первыми успехами, — Не считай, что ты теперь всегда должен говорить правду. Это тоже не есть хорошо. Главное, найти своего рода баланс. Ни один человек не может говорить правду постоянно. Так что не давись этой правдой. Знаешь… — он призадумался с мычанием, а потом щелкнул пальцем, — Я предполагаю так: потихоньку начинай очерчивать эту полосу, где твой комфорт нарушается. Антон кивнул, глядя на Евгения Сергеевича с ещё большим признанием. Поразительно, как он умудрился проникнуться такой симпатией к человеку, которого знает едва ли месяц. Но его не могло не восхищать, как точно Евгений Сергеевич подбирал фразы, обозначал формулировки. И как правильно звучало то, что он объяснял. — Знаешь, Антон, — когда они закончили, Евгений Сергеевич протянул ему кружку с чаем. Сегодня в меню был ежевичный, он очень сильно понравился Антону, — То, как ты анализируешь самого себя, и то, как ты мне свои мысли преподносишь — это все очень грамотно сформулировано… На самом деле у тебя очень хорошо получается считывать даже самого себя. И других людей тоже. — Правда, что ли? — удивился Антон, отпивая немного. — Да, — Евгений Сергеевич откусил от булочки, — Ты уж прости, что я свой полдник при тебе отведываю, просто сегодня мне нужно срочно уезжать, так что вряд ли я успею… — Да нет, все в порядке, — Антон улыбнулся. Ему порой даже нравилось это: и чай, и забавная манера Евгения Сергеевича изъясняться, и даже эти его плюшки с сахаром — все это создавало такую приятную атмосферу, что это и не походило на сеанс вовсе. Они будто друзья, которые сидят за чаем и обсуждают душещипательные проблемы. — Так вот, — прожевав, продолжил Евгений Сергеевич, — Например, в тот день, когда вы на листках писали, помнишь? — Конечно. — Вот тебе и пример: перед тем, как написать что-то о человеке, ты на него смотрел. Антон слегка смутился и, прежде чем он успел ответить, Евгений Сергеевич добавил с искренним сожалением: — Прости, если я сделал ситуацию менее комфортной из-за того, что немного проанализировал твое поведение. — Ничего страшного… — промямлил Антон, — Мне самому важно об этом знать. Там же вещи, которые я со стороны не вижу… А вот про смотреть… — он бросил на Евгения Сергеевича растерянный взгляд, — Так же все, наверное, делали? Евгений Сергеевич осёкся: — Видимо, ты меня не совсем правильно понял. Ты не… Как бы это сказать покорректнее… В общем, ты точно не пялился, если что. — Здорово это слышать, — неловко рассмеялся Антон. — Внесу ясность: ты сейчас очень правильно сказал: все твои одноклассники делали точно так же. Я считаю это абсолютной нормой, тебе нужно сосредоточиться на человеке как можно быстрее, так что ты просто бросаешь на него взгляд и пишешь. Я имею в виду другое: ты смотрел не для того, чтобы вспомнить самого человека. А как будто… — Евгений Сергеевич задумался и посмотрел наверх, прищурившись, а потом продолжил, — Знаешь, как если бы ты хотел написать то, что он хочет услышать. Антон, ничего не ответив, моргнул, издав задумчивое «Хм». Он не предполагал, что это действительно могло так выглядеть. Ничего страшного в этом, конечно, не было, совсем нет. Просто ему вдруг стало непривычно от того, что сам он на это не обратил внимание в тот момент. Просто делал так же, как и всегда. — И вот например, когда твоя подруга… — Антон отвлекся, но быстро сфокусировался на Евгении Сергеевиче, — Как её зовут, кстати? — Полина. — Замечательная девочка, так нахвалила мой пиджак, — засмеялся Евгений Сергеевич, — Но и в целом много хорошего написала. Так вот, когда она читала, по тебе заметно было, как ты хотел увидеть её реакцию. А друга за твоей спиной — так тем более. Антон почему-то почувствовал, словно его поймали с поличным. А друга за твоей спиной — так тем более. Это он про Ромку сейчас сказал? Неужели это можно заметить с учительского стола? Значит, другие это тоже всегда так лихо подмечают, в то время как Антон думает, что все осталось незамеченным? Лицо вдруг стало горячим, и он заблеял: — Я не знал, что это со стороны так заметно. Евгений Сергеевич тут же его заверил: — Нет-нет, это так просто не разглядишь. Нужен опыт, — он улыбнулся во все тридцать два, — Прости меня за такую вольность, просто мне нужно было кое-что проанализировать. Я, конечно, понимаю, что тогда сеанса не было, но мне было важно знать, как ты чувствуешь себя среди людей. — Думали, я Вам привираю, что у меня друзья есть? — хмыкнул Антон, и шутка сработала: Евгений Сергеевич неожиданно в голос рассмеялся. — Нет, конечно. Скорее я хотел понять, насколько ты эмпатичный человек. — И… — робко начал Антон, — Как Вы думаете? — Я думаю, что мы с тобой похожи, — Евгений Сергеевич улыбнулся, — Если я все подмечал правильно, то вроде не ошибся. Скорее всего, ты из тех людей, кто чувствует полноценное счастье и облегчение только когда понимает, что вокруг все точно так же счастливы. В этом, как бы, состоит их эмоциональная подпитка. Антон, нахмурившись, ответил: — Я так подробно об этом не задумывался. Но вообще это похоже на правду. — Точно? Ты просто так часто соглашаешься с моими предположениями, что я начинаю переживать… — Евгений Сергеевич издал нервный смешок. — Скорее, это Вы меня хорошо понимаете, — по-доброму улыбнулся Антон, — Я точно не соглашусь, если Вы вдруг ошибетесь, так что не переживайте… — Договорились. — Так значит, Вы тоже себя счастливым чувствуете от того, что у других все хорошо? — Ну, технически — да, — Евгений Сергеевич немного растерялся от того, что с Антона фокус сместился на него, — Честно говоря, немного дурная черта. Особенно для моей профессии, потому что порой чувствуешь печаль даже к тем, кого почти не знаешь… — Да, иногда такое случается… — Антон вспомнил, как плакал в детстве, когда мама не разрешила пустить домой котят, ещё только родившихся, практически слепых. Он помнил, как сидел около подъезда, скрючившись на корточках и пытаясь заслонить их, лежащих в коробке, своим телом от завывающего ветра и дождя. Они громко пищали, и Антон много плакал, особенно когда услышал, как мама зовет его домой, потому что вечерело. Он отодвинул коробку как можно дальше и, долгим взглядом посмотрев на котят, зашёл в подъезд. На следующий день коробки не было. — Но зато, — вернул его к реальности Евгений Сергеевич, — Мне это помогает проникнуться переживаниями моего подопечного. Поэтому то, о чем ты сейчас говоришь — мне это важно и интересно. — Спасибо, — растроганно улыбнулся Антон. Евгений Сергеевич бросил короткий взгляд на часы и произнес нараспев: — Ой-ой, уже опаздываю смер-тель-но. Давай собираться с тобой. — Давайте, — Антон кивнул и, допив чай полностью, резво встал с кресла. Собрались они лихо: Антон сбегал в туалет и, помыв чашки в воде, вернулся в кабинет и подхватил рюкзак. Евгений Сергеевич накинул на себя черное пальто, взял свою сумку и, выйдя вместе с Антоном из класса, закрыл дверь на ключ. Ему иногда было грустно, когда он уходил из пустующей, тихой школы. Несмотря на то, что зима понемногу приближалась к концу, вечерело все ещё рано, поэтому сейчас за окном были сумерки, из-за которых коридоры были затоплены оранжевым светом. — Сегодня здорово прием прошёл, — робко улыбнулся ему Антон. — Конечно, — Евгений Сергеевич отозвался с большим энтузиазмом. Они приблизились к вахте, и он, развернувшись, протянул Антону руку, которую тот с готовностью пожал, — Ну что же? В понедельник увидимся! — В понедельник? — не понял Антон. — Я проведу у вас урок во второй раз, — улыбнулся Евгений Сергеевич. — Здорово, — обрадовался Антон, — В таком случае — я Вас буду ждать. — Отрадно слышать, — Евгений Сергеевич запахнул пальто поплотнее и, махнув напоследок рукой, произнес, — Пока, Антон! — До свидания, — тихо отозвался он и, понаблюдав за тем, как Евгений Сергеевич скрылся за дверью парадного входа, со вздохом прошагал в раздевалку, где среди пустых вешалок одиноко висела его куртка. Все уже ушли. Пока он переобувался, то вспомнил, о чем сегодня с ним говорила хихикающая Полина. «— Будет день Святого Валентина, — она слегка боднула Антона локтем в плечо, и тот, непонимающе взглянув на неё, вопросительно протянул: — И-и? — А то, что будут валентинки! — Полина мечтательно сложила руки. — От кого это? — вопросительно приподнял брови Антон. — Полинке в том году пришла от шестиклассника открыточка, — сказал Бяша и залился смехом на пару с Ромкой, пока Полина, пунцовая от смущения, махнула на них рукой: — Дураки! Он мне там Бродского стихи написал! — А ты и растаяла, нюня, — хмыкнул Ромка. — Я люблю Бродского, — заметил Антон, а потом рассмеялся, — Так что я бы клюнул. — Да ну, чепуха, на! — воспротивился Бяша, — Че я стихи левого мужика писать должен, если от себя могу! — Значит, продемонстрируешь в валентинках свои способности, — ухмыльнулась Полина. — А каким образом ты их получаешь? Тебе дарят, и ты даришь? — поинтересовался Антон, подперев щеку рукой. — Во-от! Это самое интересное, — Полина похлопала Антона по плечу, привлекая его внимание, — У нас в школе работает почта! — Типа доставка валентинок? — Антон усмехнулся и скрестил руки, — Дай угадаю, там Катя случайно не орудует? — Очень проницательно! — насмешливо фыркнули за спиной, и все четверо, обернувшись, увидели Катю, которая, уперев руки в бока, коварно протянула, — В этом году будет интересный день Святого Валентина. Коробка с почтой уже лопается, там столько валентинок! — она восторженно захлопала в ладоши. — И-и, что самое главное-е… — Полина начала тихонько постукивать по столу на манер барабанной дроби, — В школе вечером буде-ет… — Дискотека! — крикнули все четверо вместе с Катей, и только один Антон — с вопросительно-ужасающей интонацией. — Нет, я точно не пойду… — он замотал головой и поправил очки. — Ну почему-у? — расстроилась Полина. — Мне там будет некомфортно… — пробормотал Антон. — Тоха, да ну тебя, кайфолом! Приходи, я там на гитаре играть буду! — начал настаивать Ромка. — Бегу и падаю, — съязвил Антон. Долго сопротивляться не пришлось: все трое так его облепили, что крепость пала быстро. В ход шли самые разные аргументы: и то, что пронесут выпивку, и медляки, и «во-от такенные девчонки!», и конкурсы… В общем, Антон был просто не в силах отказать. Пришлось согласиться и даже пообещать Полине прийти в чем-нибудь «более-менее симпатичном». — И уложи волосы, — посоветовала она. — Не хочу, — в ужасе отказался Антон, — Моя голова будет похожа на яйцо… — А мне кажется, что будет очень даже к лицу! — Оставь ты его патлы, Полина! — завопил Ромка, — Они у него и так прямые, че там укладывать-то!..» Вспоминая это, Антон с усмешкой вышел из здания школы, засунув руки в карманы и вдохнув прохладный воздух. Он уже спустился по одной из ступенек, как вдруг услышал за своей спиной: — Лилия Павловна ещё час назад из школы сдрыснула. Антон замер, не решаясь повернуться. Конечно же, не осталось сомнений в том, кто стоял у него за спиной. Конечно, не стоило удивляться тому, что отмазы Антона о факультативах и допах рано или поздно вызовут подозрения. И не стоило сомневаться, в ком. Голос за спиной звучал странно: не так, будто Антона поймали с поличным, а так, будто Ромка… разочарован. Или оскорблен. Ни злобы, ни обличения, просто расстроенное непонимание. Антон, прикрыв глаза и сглотнув, сжал ладонь в кулак в кармане куртки и развернулся к Ромке, который оперся о стену с другой стороны от двери, выкуривая сигарету. Когда они пересеклись взглядами, Ромка выпустил дым и добавил: — А вот психолог вышел буквально минутки две назад. Антон продолжил молча смотреть на него. Почему-то стало так стыдно и не по себе, а на языке вертелись дурацкие оправдания. Хотя Антон не понимал, за что должен объясняться и почему должен чувствовать себя так, но Ромкино лицо не давало ему покоя и возможности снести это все спокойно. Не услышав ответа, Ромка уронил сигарету и потушил ботинком, прокрутив как следует. — Что, так ничего и не скажешь? Язык как будто прилип к небу. Антон давно не чувствовал себя таким… беспомощным. Как будто на него кричали за разбитую вазу, и сказать что-то хочется, хочется, а не получается… Он опустил взгляд на грязную землю, покрытую слякотью и песком, и услышал тяжелый Ромкин вздох. Тот спустился по ступенькам и, подойдя к Антону, похлопал его по плечу, произнеся мягко: — Пошли. Все, что оставалось ему делать — идти следом.

***

Никогда Антону дорога до дома ещё не казалась настолько долгой. Большую часть времени Ромка не говорил, и неловкость из этого молчания можно было скрести ложками. Это отличалось от немногочисленных, но куда более комфортных и спокойных тихих прогулок, когда они с Ромкой могли молча идти. Антон чувствовал, что в Ромке, как и в нём самом, сейчас настоящий рой мыслей. Куча невысказанных слов, вопросов. Он знал, что дело не просто в том, что приходилось привирать друзьям о том, что он не ходит к психологу. Это не те обстоятельства, при которых все могло показаться сущей мелочью. Ромка беспокоился на этот счет, и к психологу Антона надоумил пойти именно он. У тебя появились проблемы? Почему не сказал сразу? О чем ты ещё молчал? Антон ещё с их телефонного звонка в день соревнований понял, что Ромка про себя подмечает моменты замалчиваний, вранья, и это его расстраивает. Так что эта растянувшаяся на целый месяц ложь его тоже огорчила. Пришлось действовать на опережение. — Я хотел сказать. Должно было прозвучать уверенно, заверяюще, но на деле прозвучало как-то… тихо. Жалко. Ромка усмехнулся, и Антон решился посмотреть на него. Иногда, под нужным освещением, глаза Ромки приобретали такой оттенок, который Антон видел только у него. Причем случалось это в разных случаях, а объединяло это все сильные чувства: если Рома огорчался, злился, радовался, был в самом настоящем бешенстве или горечи. В такой момент они становились зеленые-зеленые, как крыжовник, и Антон почувствовал, что слаб, ничтожно слаб перед силой такого взгляда. Он заставил себя сосредоточиться на дальнейших Ромкиных словах, которые тот произнес с изумленной усмешкой: — А когда говорить-то собрался? Когда выпустимся уже? Прозвучало так язвительно, что Антон поджал губы, произнеся почти что с обидой: — Ты на меня злишься, что ли? Ромка фыркнул, достав ещё одну сигарету и, закурив, произнес сквозь дым: — Ты удивишься, Тох, но нет. — Нет? — Нет, — подтвердил Ромка, и Антон, вопреки всему, не почувствовал никакого облегчения, потому что дальнейшие слова озадачили его ещё больше, — Я пиздец расстроен. Антон нахмурился. Как Ромка своим поведением мог вызывать настолько сильный всплеск чувства вины и непонимания одновременно? — Из-за того, что я сразу не сказал? Я просто не хотел сразу… — Да это тут, блять, причем… — Ромка покачал головой, отмахнувшись сигаретой, — Вот я знаешь, че понял? — Что? — отозвался Антон. — Когда я с твоей сестрой стоял, она долго канючила, что не хочет, чтобы ты узнал, потому что беситься будешь, что она тебе не сказала. Антон кивнул, потому что на слова его не хватило. Однако и этого Ромке было достаточно, поэтому он продолжил: — Ты на неё взбеленился, потому что она промолчала, а сам чем лучше? То, в каком свете прозвучали эти слова, которые практически ужалили Антона, заставило его покрыться мурашками и заговорить голосом на грани раздражения и раскаяния, которого Антон у себя не слышал уже очень давно: — Я не говорил, что чем-то лучше. Но она — не я… — Правильно сказал, — подтвердил Ромка, — Только сам ты своим правилам чет не соответствуешь. Она мне сказала, что ты матери своей ниче не сказал. Да это ладно, мы тоже уже за юбками прятаться не должны, но че ты мне щас стоишь и заливаешь? Они дошли до дома Антона, и он почувствовал, как в нём все больше и больше разгорается волнение наравне с раздражением: не хотелось этого слышать, не хотелось этого знать. Антон и не предполагал, что Ромкина реакция будет такая, и это его расстраивало. — Ты говоришь, что расстроен, а по факту как будто злишься… — Антон помотал головой, но Ромка, игнорируя эту фразу, продолжил, пока в Антоне взвивались тучами тревога и холод: — Ты на соревнованиях про голову свою напиздел, матери про сотрясение напиздел, сестре твоей тоже ниче не сказал… И щас никому из нас про психолога не сказал. Петров, — Ромка помотал головой, — С хера ли ты так часто врешь? Это была точка кипения. Антон мог бы снести многое, но это задело больнее всего. Ромка добрался до самой сути проблемы, и такое посягательство на собственные границы были для Антона недопустимы. Бросив на Ромку гневный взгляд, Антон рванул калитку на себя и уже хотел было шагнуть во двор, где потом смог бы отгородиться от Ромки входной дверью, но тот внезапно схватил его за руку и дернул Антона на себя, не давая ему пройти во двор. — Убери руку, — героически спокойным голосом отрезал Антон. — Не уберу, — отозвался Ромка более напряженно, а потом, выдохнув, добавил, — Уберу, если уходить не станешь. Помолчав с секунду, Антон не стал настаивать на своем и, отстранив руку от калитки, развернулся к Ромке, делая уже так, как привык: шлифанул кипящий гнев ледяным спокойствием. Ромка отпустил его руку, снова закурил и, потерев переносицу, заговорил: — Короче… Ты можешь злиться, Тоха… — Я зол, потому что к тебе это вообще никак не относится. — Нет, относится, — припечатал Ромка такой интонацией, словно и сам начал полыхать гневом, — Опять будешь мне заливать? Что я тебе не друг, не брат, не сват? Антон промолчал, и Ромка, с силой затянувшись и выдыхая дым, подошёл к нему ближе: — Я просто говорю, как есть — я расстроен, потому что ты даже мне не сказал. Хотя я тебя по поводу психолога переубеждал. Антон взглянул ему в глаза, и Ромка дополнил, уже тише, более сокровенно и сводя практически на нет любые резкие интонации: — И там тебя откачивал тоже я. Щелк. Антон моргнул, чувствуя, как леденеет абсолютно все тело. Вот он, тот момент, когда он не успел среагировать. Когда его сознание не успело сменить линзу и окрасить его восприятие в другой цвет. Когда Антон оказался абсолютно беззащитен и поставлен перед правдой лицом к лицу. Он не успел. Дым ещё не рассеялся, и Ромкино лицо в его завитках… Каким-то чудом Антон заставил себя отмереть и, с трудом сохраняя спокойное выражение на лице, отстранился. — Тох, — Ромка, вопреки опасениям Антона, сделал шаг вперед, — Ты не злишься? — Нет, нет… — Антон выставил ладонь вперед: защитный жест, который он никогда до этого не применял. Даже в тот период, когда взаимотношения между ними были хуже некуда. Никогда Антон не отгораживался таким образом. Не подходи. Пожалуйста. Только не сейчас. Я не могу взять себя в руки. Ромка застыл, растерянно глядя на Антона, и он произнес, стараясь заверить непонятно кого: себя или Рому. — Все нормально… — он сделал шаг за калитку, глухо бросив вдогонку, — Я не злюсь… Он развернулся, впервые уйдя, не попрощавшись, даже не пожав руки. Не услышав того, что скажет Ромка и не размениваясь взглядами. Собственные глаза, как безумные, метались по округе, словно больше всего боялись наткнуться на Ромкино лицо. Все, что было дальше, будто слилось в один сплошной туман: он не помнил, как дернул на себя дверь, как зашёл в прихожую, как разделся и бросил короткое «Привет» родителям на кухне, как помыл руки, будто в трансе. Весь мир обрушился на него только тогда, когда дверь комнаты с щелканьем закрылась за его спиной. Антон снял очки и прижал ладони к собственному лицу, съезжая спиной по двери и оседая на пол. «…когда она читала, по тебе заметно было, как ты хотел увидеть её реакцию. А друга за твоей спиной — так тем более» Ромкино лицо в завитках дыма показалось ему самым прекрасным, что он когда-либо видел. Как в Третьяковке, когда он замер у картины и не мог оторвать от неё взгляда. Ромкино лицо со всеми несовершенствами, которые только у него могли быть, было Антону самым безупречным на свете. В том-то и дело, что ты особенный. Он напряженно закусил губу, зарываясь пальцами в волосы. Антон ошибался. Ты можешь быть чем-то самым интересным и особенным в чьей-то жизни. Он и не начинал бороться с ложью. Его сознание лгало все это время. Все это время. Притупляло, подменивало, обманывало чувства, которые возникали, вспыхивали в Антоне каждый раз, стоило ему начать контактировать с Ромкой. И это случалось постоянно. Это случилось ещё давно. Очень, очень давно. Ещё когда Ромка догнал Антона за домом, когда они играли в снежки. Когда Антон почувствовал томительный жар, и не смог идентифицировать это чувство, не понял, не успел распознать и распробовать. А когда Ромка, понявший, что молчание затянулось, насыпал снега ему на лицо, то сознание Антона все заблокировало. И обманывало его регулярно, путая Антона в ложных мыслях о дружбе и поддержке, которая никогда таковой не являлась, потому что Антон никогда в жизни не почувствовал бы такого к Полине. Или к Бяше. Но это никуда не делось. Это больное, острое влечение. Оно появлялось в Антоне, стоило Ромке коснуться его, обратить на себя внимание, заговорить с ним в контексте, отличающемся от насмешливых шуток. Оно проявлялось в раболепном обожании, в желании услышать Ромкино оценочное мнение, в стремлении быть ему ближе всех остальных, быть центром его внимания. «Что бы на это сказал Ромка? А вот Рома бы сказал… Ему было важно услышать Ромино мнение…» «…ты хотел увидеть её реакцию. А друга за твоей спиной — так тем более.» Тем более. Тем более. Больной. Он, блять, больной. «Это безумие, — шептали забившиеся в угол мысли, — Ты ненормальный» — Я понимаю… — зашептал Антон, уткнувшись носом в колени и принявшись судорожно раскачиваться, — Я все понимаю… «Никто не сможет принять это с пониманием» «Ты знаешь, что с тобой случится» — Знаю, знаю… «Это болезнь, Антон, и ты знаешь, что с тобой сделают в таком поселке» Если он все понял верно, то это была самая настоящая катастрофа. «Это болезнь, Антон» «И тебе не откреститься от этого»