Keep silence

В темноте было хорошо. В темноте было скрытно и безопасно. А самое главное — все физические нюансы там отбрасывались сами по себе, и там не было ни голода, ни боли. Будь у него возможность, он бы находился тут как можно дольше, но появлялось ощущение, будто среди этого мрака понемногу просачивается свет. Он вот-вот должен проснуться. Гадко. Как же гадко. Во рту стоял такой кошмарный привкус, словно Антон от души наелся объедков со свалки. Как сквозь стенку до него доносился мамин голос: — Слышишь? Ну же, просыпайся давай… Легкий толчок. Мама, очевидно, чуть потормошила его по плечу. Едва он поднял плотно сомкнутые веки — дневной свет резанул по глазам, отчего резко захотелось развернуться. Едва он это сделал, висок прострелило болью, и он, глухо застонав и поморщившись, развернулся к стенке, пытаясь поплотнее укутаться в одеяло. — Нет уж, хватит с тебя сна… Просыпайся! — Не хочу… — прохрипел Антон, пытаясь отнять одеяло из маминых пальцев, — Мне плохо… — А на что ты рассчитывал? На свежесть во рту и чтоб птички с утра пели? — в мамином голосе появился скепсис. — Мама, хватит… — Антон чуть ли не прохныкал: у него было стойкое ощущение, словно он заболел. Просто симптоматика была другая. — Так, Антон, перестань канючить, — внезапно строго отбрила она, — Вставай и выпей аспирин. Я тебе принесла… — Аспирин? — не открывая глаз, переспросил Антон. — Ну все, давай, это уже не смешно… — Я и не смеялся… — пробормотал Антон. Как он в таком состоянии вообще в шк… Резко открыв покрасневшие глаза, он подскочил на кровати, полностью проигнорировав головную боль. — Подожди… Сколько время? Сколько я проспал? — С добрым утром, — фыркнула мама, — Хотя какое там… Уже час дня! — А… А школа? — Антон растерянно потер глаза, щурясь. — Как ты понял, ты туда уже не идешь, — мама вздохнула, скрестив руки на груди, — Папе я тоже сказала… — Сколько же я проспал… — Антон растерянно уставился в стену. — Больше двенадцати часов уже точно… Я хотела дать тебе отоспаться, но это уже перебор… Оля скоро вернётся со школы, а ты нос из-под одеяла не высунул… Мама поднесла к нему стакан с водой и таблеткой, которую Антон чуть не выронил из дрожащих пальцев. — Как же хреново-то… — тихо приговаривал он, закидывая таблетку в рот и поднося холодное стекло к губам. — Ну ещё бы, — фыркнула мама, забрав из его рук стакан, когда он осушил его полностью, — Пить надо поменьше. — Это вышло случайно… — вяло пробормотал Антон, укладываясь обратно на подушку и прижимая ладонь к лицу, — Господи, как же мне плохо… Тошнота подкатывала к горлу, голова пульсировала, и от этого было некуда деться. Он был готов взвыть от отчаяния. Но не был уверен, не взорвется ли голова от вопля окончательно. — Так, спать потом, одевайся, — мама подошла к окну и распахнула его. Когда прохладный февральский воздух скользнул по лицу, стало чуть полегче, и Антон подставился, ища хоть какого-нибудь облегчения. — Мама, я не смогу сейчас ещё и переодеться… — Нужно позавтракать, — категорически обрубила она, и он поморщился: — Ох-х, нет, от мыслей про еду меня точно стошнит… — Тебя в любом случае стошнит, а чтобы было, чем тошнить, пошли — поешь. — Дашь мне минут десять прийти в себя? — умоляюще произнес он, чувствуя, что несмотря на недавно выпитую воду сухость в горле никуда не делась. Вздохнув, мама покачала головой и, предупреждающе тыкнув в него пальцем, пригрозила: — Если через десять минут не явишься на кухню — приду сюда сама. Антон, невесело ухмыльнувшись, кивнул и, когда дверь прикрылась, завернулся в одеяло поплотнее, испытывая хоть немного облегчения от того, что комната потихоньку охлаждалась, и эта прохлада немного притупляла неприятные ощущения. Пока мама не ушла, он не особо думал о чем-то — похмелье, пожалуй, заняло все его мысли. Но теперь, когда она ушла, аспирин понемногу запускал работу в его организме, а ветерок с окна чуть взбодрил его — то голова понемногу начала работать. Оставшись наедине сам с собой, он, наконец, позволил себе вспомнить события вчерашнего дня. И едва только он начал последовательно восстанавливать в памяти все произошедшее, то его бросило в холод даже под толстым одеялом. — Но когда ты рядом со мной — все становится особенным. Ему вдруг показалось, что вчерашний день — это какой-то дурной сон, который просто привиделся ему и в котором Антон оказался достаточно смелым, чтобы вывалить наружу все, что он бы не сказал в трезвости даже будучи под пытками. Неужели он выпил вчера столько, что самогон вкупе с удушливой тоской настолько сильно развязал ему язык? Ромкино лицо, полное непонимания и разочарования было точно выжжено у него на сетчатке. Антон не был уверен, что когда-нибудь сможет это забыть. Пиздец он сказал столько… Столько… Бля-ять… Антон зажмурился, уткнувшись в подушку. Он никогда больше не пойдет в школу. Может попросить маму перевести его на домашнее обучение? Как он вообще найдет в себе хоть немного смелости высунуть нос из-под одеяла и двинуться хоть на шаг в сторону выхода из дома? Как он вообще… Дальше будет жить? По мере того, как шло время, Антон чувствовал себя все хуже и хуже, понимая, что совершил самую непростительную ошибку, которая теперь ему аукнется и не раз. И, что самое ужасное — он совершенно не знал, что ему теперь делать. Потому что его жизнь, скорее всего, явно прежней не будет. Ну, хотя бы в аспектах школы. Одно только, в чем он был уверен железобетонно — в том, что Ромка никому об этом не расскажет. Антон, непонятно почему, знал это стопроцентно. Это было не похоже на Ромку. И как бы сильно Антон не огорошил его, тот ни за что не пойдет трубить об этом по всей школе. Это был, пожалуй, единственный момент облегчения. Антон не хотел покидать школу только из-за этого. Но и смысла туда ходить, не общаясь больше с привычной компанией и снова проходя заново путь бескрайнего одиночества, не было. Однако он все равно не мог от этого отказаться… В школе была Полина, волейбольная секция… Хотя опять же, Антон не был уверен, стоит ли ему теперь вообще пересекаться в любом пространстве, где есть и он, и Ромка одновременно. В конце концов, в школе был Евгений Сергеевич! Если бы только Антон мог ему это рассказать… Блять, он по уши погряз, и вчерашний день только усугубил его положение. Он длинно выдохнул, убирая одеяло в сторону. Ему снова придется делать то, что он умеет лучше всего. Непрерывно и долго думать над тем, как вытащить себя из этого положения, что ему делать дальше, как остаться в этой школе и при этом не быть там совершенно одному. — Антон, ты идешь? — крикнула мама. — Да! — дрогнувшим голосом отозвался он и, встав на негнущихся ногах с кровати, прошуршал тапками до двери, открыв её и выйдя в коридор.

***

Мама приготовила ему куриный бульон. И даже приправила перцем, чтобы он был чуть поострее. И пусть Антон с утра отчаянно отпирался от еды, то стоило признать — суп был тем, что ему сейчас нужно. А ещё никак не получалось отделаться от того, что ему становилось больно по факту от любых вещей, которые хоть как-то напоминали ему о том, что произошло. Хотя Антону и не нужны были напоминания — несложно было самому справиться с тем, чтобы в любой ненужный момент вспомнить, что он натворил вчера. Как только он увидел суп в глубокой тарелке, то сразу вспомнил, как Ромка на следующий день после Нового года угощал его говяжьим дошираком, чтобы помочь Антону отделаться от похмелья. Это случилось чуть больше месяца назад, но Антон чувствовал себя таким жутко одиноким по сравнению с тем, что происходит сейчас, что становилось очень тяжело. Он был счастлив тогда. Безмерно. У него было вообще все, что он хотел. Сейчас у него не было ничего. И никого. И ему все равно надо было что-то делать и как-то с этим работать. Он позволил себе ненадолго позабыть об этом, когда папа и Оля зашли домой. — Смог продрать глаза? — фыркнул папа, зайдя на кухню и усевшись рядом с Антоном. — Не смейся надо мной… — пробормотал Антон, зачерпывая ложкой суп. — Я и не смеюсь, — серьёзно ответил папа, — Лучше так делать не стоит. Особенно во вторник. — Я не знал, что так получится, — пробормотал Антон, прежде чем подцепить кусочек курицы, плавающий в бульоне. К нему подошла Оля и, остановившись, придвинулась поближе, принюхавшись. Антон так растерялся от этого, что даже шарахнулся в сторону, в то время, как она, поморщившись, посмотрела на него с осуждением: — От тебя пахнет, как от Виктора Иннокентьевича из нашего подъезда старого… Папа прыснул в свою тарелку, прокашлявшись. — Вот сейчас не выдумывай, — фыркнул Антон, но для надобности приподнял воротник футболки, сделав вдох. — Оль, не преувеличивай, даже я запах слабо чувствую, — мама, дав ей тарелку с супом, уселась за стол. — А я вот чувствую, — Оля, почему-то, выглядела так, словно такое состояние Антона её немного раздражало, — Ты что, «Иронию судьбы» не смотрел? Там же говорили — пить надо меньше! — А я много и не пил, — процедил Антон, стараясь сохранять терпение. В какие-то моменты Оля бывала просто невыносимой, и он отчаянно старался не злиться на неё за это, — И вообще — лучше за собой следи. — А я и слежу! — взвилась Оля. — Так, ну-ка успокоились оба, — папа пресёк их толком не начавшуюся перепалку, а потом обратился к Антону, — А ты чего вообще с ней споришь? — А что, у меня не может никогда быть плохого настроения? — Антон чувствовал себя все менее и менее комфортно, — Мне так кажется, здесь все теперь думают, что я пьяница и пошёл по кривой дорожке. — Так, лучше успокойся, так никто не думает, — мама, бросив на Олю предостерегающий взгляд, от которого она нахмурилась, отвернувшись в сторону, посмотрела на Антона, сказав, помягче, — Доедай свой суп, — потом она обратилась к папе, — Как сегодня на работе было? Пока папа, дожевывая кусок хлеба, принялся посвящать маму в подробности дня, Антон доедал суп, чувствуя, как несмотря на видимое облегчение от похмелья, его настроение стремительно портится. — Я сыт, спасибо, — он встал из-за стола, чуть качнувшись, но все-таки смог дойти до раковины и, сполоснув свою тарелку с ложкой, положить их на полотенце. С кухни он уже выходил на негативных эмоциях. Раздражало абсолютно все: собственное отвратительное состояние, более, чем красноречивые подколы папы, которые вообще никак Антона не веселили и такие же красноречивые взгляды Оли, которая возомнила себя активисткой здорового образа жизни… Блять, кажется, что только мама по-настоящему поняла, как ему плохо. И далеко не физически. И то, кажется, это присутствовало только вчера ночью, а сейчас она старается вернуть его к реальности. Но Антон не хочет возвращаться ни в какую реальность! Ему вообще ничего не хочется. В глазах потемнело, и Антона бросило в жар, отчего он пошатнулся. — Антон! — крикнул папа с кухни, едва Антон только приблизился к лестнице, — А куда твоя куртка делась? — Не знаю! — крикнул он раздраженно, чувствуя подступающую тошноту. Ещё и херово так ему не было, наверное, со времён панической атаки… Он опёрся рукой об стену, чувствуя, как ему страшно захотелось воды. Пот резко выступил по всему телу — Антон весь взмок буквально за несколько десятков секунд. А слюны во рту стало столько, что не оставалось сомнений — его вот-вот стошнит. Если для этого придется каждый раз бегать со второго этажа на первый, он такого не выдержит… С тяжестью вздохнув, он пошёл в туалет, а перед этим заскочил в ванную — помыть руки. Унитаз ждал его с распростертыми объятиями, и когда давление в горле стало совсем невыносимым, Антон рухнул на колени.

***

Легче не стало. Антон, лежа в своей комнате, тихо проклинал все на свете. Темные тучи за окном конкретно сгущали ему краски, его какое-то время продолжало тошнить, но после первого раза, когда его вывернуло наизнанку, стало чуть получше. Единственный момент, который давал ему немного облегчения — это прохлада в комнате. Мама зашла к нему потом ещё один раз, спустя примерно час. На этот раз с кашей, от вида которой Антона замутило ещё больше. — Не хочу… — проворчал он, накрывшись одеялом. — Ну уж извините! — возмущенно фыркнула мама, — Здесь вам не кафе — хочу-нехочу. Потом надо будет ещё чай пить… — Меня точно тогда стошнит от каши… — Антон, отогнув край одеяла, посмотрел на маму. — Так, хватит уже канючить. У тебя сейчас организм отравлен. Надо вывести все… Давай-давай! — поторопила его мама. Пообедал Антон уже у себя в комнате. Что было хорошо. Вообще не хотелось ни с кем контактировать, у него вообще на это не было никаких сил. День проходил, как в тумане. Он запоздало вспомнил о том, что хорошо бы и уроки сделать — завтра ему уже не пропустить школу однозначно. Однако ему вообще ничего не хотелось делать, только лежать. И единственное, на что у него были силы — это на раздумья. Он мыслил о разном: о том, что можно было сделать и что нельзя. Хотелось прийти к каким-то позитивным выводам, и он искренне старался. Например, это так или иначе могло бы произойти. Так может хорошо, что это произошло сейчас? Как минимум они не успели друг к другу сильно прикипеть, поэтому это было менее болезненным, чем через полгода, например, когда бы Антон уже так заврался и натерпелся, что от него бы вообще ничего не осталось. Или, например, мог бы он в качестве оправдания сказать Ромке, что сделал это все по пьяни? Сказал сдуру? Но вопрос: поверил бы он? Вряд ли. Спьяну можно сказать что угодно, но явно не что-то настолько сокровенное, да ещё и такое завуалированное… Когда Антон прокручивал в голове этот момент, то не мог вынести всплеска резко возникающих эмоций, отрицательных и стыдливых, и поэтому просто утыкался в подушку, коротко и тихо воя, словно пытался отпугнуть навязчивые воспоминания своими хриплыми возгласами. Растерянное Ромкино лицо всплывало в сознании, и Антон в какой-то момент подумал, что даже рад, что это случилось так. Быстро, без особой привязки. Спьяну, поэтому это кажется мутноватым и неестественным, как сон. Словно этого и не было. Оставалось только надеяться на то, что Ромка не предпочтет выяснять этот момент в агрессивной манере. Он время от времени засыпал, путаясь в странной дрёме, которая не давала ему облегчения, а только тяготила каждое возвращение в реальность. Фоновые шумы долетали до него с трудом: сон был пусть и мимолетным, но больше похожим на обморок. Зато сны снились совершенно безбашенные. И, к счастью, никак с реальным миром не связанные. В какой-то момент в комнату раздался стук. Он показался ему настолько неожиданно громким, что заставил Антона подорваться на месте, резко проснувшись, и растерянно выкрикнуть «Войдите!». Антон с недовольством воззрился на Олю, стоявшую в дверном проёме и кусающую яблоко. Впрочем на его раздражение она среагировала невозмутимо, встретив его непроницаемым спокойствием. Только нахмурилась: — Как у тебя холодно тут… — А ты чего пришла? — сняв очки и утирая глаза, спросил Антон, услышав её фырканье. — Тебя к телефону вообще-то… — Кто? — Антона, несмотря на то, что он заверял себя, что готов к завтрашнему дню, тут же бросило в жар от паники. Он даже резко осел на кровати, позабыв вообще обо всем. Дом резко перестал казаться безопасным. — Полина, — Оля пожала плечами, и пусть это вызвало в Антоне немного облегчения, но градус тревоги не шибко сбавился. Наоборот — вот от Полины, скорее всего, вопросов будет уйма. Придется попотеть, чтобы выкрутиться. И импровизировать на ходу. Антон откинул одеяло, и Оля, наблюдая за ним, прокомментировала: — Странно, что ты не слышал… Телефон минуты две трезвонил. — Я спал, — пробормотал он, засовывая ноги в тапки. — Не выспался, что ли? — проклятье, что у Оли за настроение поддеть его сегодня? Она выбрала для этого самый худший день! — Я болею, — зыркнул он на неё, выйдя из комнаты и направляясь к лестнице. Даже если она обидится… Потом, все потом. Хотя бы сегодня Антон не хочет париться о чьем-то душевном равновесии… Хочется побыть одному. Если бы все сегодня уехали из дома, оставив Антона «долечиваться» самому… Как было бы хорошо! Он подошёл к висящей трубке и, прикрыв глаза и приготовившись, спросил: — Алло? Раздалось шуршание, после чего в трубке раздался взволнованный голос Полины: — Антон, алло? — Да, это я… Антона вдруг шандарахнуло странным, чуть ли не ностальгическим ощущением. Резко вдруг вспомнилось утро после панической атаки, когда он так же не пошёл в школу и ему позвонила Полина, чтобы узнать, как он. Правда Антону казалось, что сегодня ему намного хуже, чем тогда. — Слава Богу, — выдохнула Полина, — Ты… Почему тебя сегодня не было? — После вчерашнего дня себя чувствую ужасно, — Антон поморщился, когда Полина кашлянула, и трубка шандарахнула ему по ушам громким звуком. — Я поняла… — голос у Полины был до того уставший, что ему стало не по себе. — А ты как… — Мы можем поговорить? — Полина, как только поняла, что все хорошо, сразу же сменила тональность диалога. — Ну, мы уже разговариваем, — попытался отшутиться он, нервно улыбаясь. — Антон, — в голосе Полины, вопреки всему, не было веселья, — Я думаю, ты и сам знаешь, о чём речь. — Наверное, — тихо отозвался он, прижимая трубку. Появилось щекотливое чувство взволнованности. — Антон, что происходит? Ты можешь мне объяснить? — в голосе Полины звучало столько настороженности, что его бросило в холод. — Не совсем понимаю… — ему действительно не было понятно, про что конкретно говорит Полина. — Я вернулась со школы, — она сказала это таким тоном, словно последствий, которые предстоит разгребать, накопилась просто уйма, — И, как это сказать… Мне есть что спросить. — Хорошо, — прохрипел он. — Я спросить хотела про то, что вчера случилось. У Антона пересохло в горле. Блять, неужели Ромка… — Полин, я не очень понимаю, к чему ты ведёшь. — Антон, ты сейчас серьёзно? — внезапно стальным голосом поинтересовалась Полина, и он выпалил: — Я не издеваюсь! Просто не понимаю, что конкретно от меня ты хочешь услышать! — Ох-х, ну, вопросов немало… — он буквально видел, как Полина начинает загибать пальцы, — Вчера ты внезапно ушёл, а сегодня не заявился в школу — обратной связи от тебя никакой, — в её голосе нарастало напряжение, — Ромка вчера вернулся в зал с таким видом, будто всю семью свою потерял, и потом весь вечер!.. — она длинно выдохнула, а потом заговорила намного тише, — Я не понимаю, что случилось… Что ты ему вчера сказал? Его как подменили… Антона накрыло запоздалое облегчение, когда он смекнул, что Полина ни о чём не знает. Значит, Ромка действительно не стал говорить. — Мы повздорили. Сильно. — Я его таким не видела уже… очень, очень давно. Что ты ему сказал? — То, что не следовало вообще… — Антон зарылся пальцами в волосы на макушке, — Слушай, я не могу сказать… Это между нами случилось, там не то, что так легко расскажешь… От Полининого молчания повеяло злостью, отчего и сам Антон преисполнился чувством, все больше похожим то ли на раздражение, то ли на отчаяние. — Хорошо… Хорошо, допустим, — прочистив горло, выговорила она таким голосом, словно едва сдерживала себя от того, чтобы не разразиться ругательствами, — То, что между вами, то между вами — я это не выясняю… Это мы обговорили. Но вопросов у меня не убавилось. — Я внимательно слушаю… — выдохнул он. — Ну, во-первых… — она заговорила усталым голосом, — Почему ты вчера ушёл? — Мне стало хреново, — ответил Антон уже настолько наизусть выученную фразу, что от неё уже подташнивало. — Я догадалась, — съязвила Полина, — Перепил, от танцев плохо стало, я понимаю… Почему ты нам не сказал? Просто… — она коротко и шумно выдохнула и спросила так, будто вынашивала этот вопрос уже давно, — Ты считаешь, что так можно? — Что… — Антону стало жутко не по себе от такой постановки вопроса. Ему так не хотелось ругаться с Полиной, но ему было так плохо для выяснения отношений, что не хватало никаких сил на то, чтобы хоть как-то оборониться и защититься словами. Лихорадочно захотелось повесить трубку. — В смысле… — Полина заговорила голосом, которого Антон у неё прежде не слышал: оскорбленным, — Почему ты считаешь, что можешь так делать?.. Антон, я все могу понять, ну правда, но так… — Полин, — он закрыл глаза, покачав головой, — Я же делал это не специально. — Да понимаю я, да, да, не специально… Может, это мой эгоизм, может, это я так одна думаю, но почему ты так делаешь? То, что ты всю ту неделю себя странно вёл и ничего не рассказывал — я могу понять… Я тоже не все рассказываю, да. Но просто… Делать так… — Делать как? — с нажимом поинтересовался Антон. Она усмехнулась. — Ты знаешь как. Слушай… Я не хочу ругаться, ни в коем случае… Я тебя люблю, ты мне близок. Я с первого дня стараюсь быть на твоей стороне здесь, ты это тоже знаешь, так почему… — она практически жалобно это произнесла, — Нельзя быть хоть немного со мной честным? Почему ты думаешь, что можешь так просто уйти, ничего не сказать, и я молча это переварю? Что я не буду искать тебя, думать, как ты добрался до дома, не потерялся ли где-то… — Полин, я правда не хотел, чтобы так вышло. В этот раз мне правда было не ахти, я не хотел… — Антон, это же не только «в этот раз», — припечатала Полина, — Когда у тебя паническая атака была, ты тоже ушёл, я потом тебя по этажам искала… — Я был с родителями… — Я понимаю, — с нажимом повторила она, — Но ты вообще от меня закрыт. Ты ничего не рассказываешь, ты от нас отдалился… Почему ты считаешь, что так можно? Почему тебе не кажется, что это обидно? — судя по голосу, её это очень задевало, — Почему я должна беспокоиться, думать, где ты, как ты, если ты даже на правах моего друга ничем не хочешь делиться? Я как будто только для того, чтобы на уроках посмеяться, да и то… — Я так не считаю, — грубо оборвал её он. — Да что ты говоришь? — злостно процедила она. Ему неожиданно стало ужасно плохо. Никогда, ни разу ещё за то время, что они с Полиной знакомы — он в жизни не повышал на неё голос. Они никогда не говорили на таких интонациях… Это так резало по ушам, так давило на нервы, что сердце билось, как безбашенное. Они скатали большой снежный ком вместе, и теперь он покатился с горы, разрастаясь все хлеще и утаскивая их с собой. — А что, ты иначе считаешь? — поинтересовался он, наматывая провод на палец так сильно, что начал бояться за то, что в один момент связь просто оборвётся. — Ты удивишься, но да! — Полинин голос был острее ножа, — Мне казалось, что мы действительно хорошо дружим… Я в это искренне верю. Я уже сказала: с первого дня здесь я стараюсь быть на твоей стороне и помогать. Я что, мало сделала? Я что, не выгляжу, как друг, с которым можно считаться? — Я такого не говорил… — Антон чуть не прокусил себе губу, — Полин, ты от меня сейчас что хочешь услышать? Я тебе сказал: ну не могу я что-то… — Я с тебя не это требую. Я в целом ничего не требую, — голос Полины прозвучал механически, — Я уже сказала: это твое право — чем-то не делиться, я все понимаю… Но это не значит, что теперь ко мне можно приходить по желанию: когда у тебя веселое настроение, бесноваться со всеми нами, веселиться на уроках, радовать, а потом снова… я даже не знаю, какое слово лучше подойдет, наверное, смываться, ничего не говоря, ничего не сообщая… И если раньше я могла это понять, то сейчас это просто… — Ну уж прости, что не отчитываюсь тебе везде и вся, — голова адски раскалывалась. Во рту скопилась слюна: от напряжения и приближающейся тошноты. Трубка обожгла его молчанием, а потом Полина вскипела настоящей яростью: — Да кто сказал, что ты должен мне отчитываться?! Я сказала?! Не знаю, чем ты меня слушал, но я тебе уже сколько времени пытаюсь вталдычить — я тебе не телевизор, не книжечка! Ко мне не надо приходить только затем, чтобы похихикать, а потом уйти с таким видом, будто мы вообще друг другу никто! «Чего ты от меня хочешь, Полин?» — перекривила она его, — Да чтобы ты относился ко мне по-человечески, понимаешь? Не чтобы я тебе звонила в беспокойстве, потому что думала, что ты заболел или ещё что хуже… А ты со мной говорил бы так, будто делаешь мне одолжение — мне вот этого не надо! — Полин, знаешь… — он прищурился, — А может, это тебе следует перестать постоянно контролировать чью-то жизнь и заняться своей? В трубке послышалось молчание. Тошнота, раздразненная волнением и злостью одновременно, подступала всё хлеще. Антону казалось, что Полина ему что-то ответит. Что-то в таком же духе, и он, возможно, не будет чувствовать себя таким агрессором. Однако зазвучавшие гудки в телефоне оповестили его об обратном. Полина отключилась. Не стала отвечать. Или не смогла. Антон застыл в растерянности. Он перешёл черту. Достаточно ощутимо. И, наверное, уже который раз за всё то время, что он тут находится, сказал то, что ему не следовало. Спазм подкатил к горлу, и Антон, кинув трубку, бросился в туалет, на ходу зажимая рот рукой.

***

О том, что он сказал, Антон пожалел практически сразу, ещё когда содрогался над унитазом. Признавать собственную вину в такие моменты было очень тяжело: Антон сторонился такой уязвимости. Однако в этот раз вина лежала на нём. Ему не хватило воли и ума держать язык за зубами и, прослушав просьбы Полины, сказать ей, что он плохо себя чувствует, и им лучше стоит поговорить завтра, с глазу на глаз, чтобы он мог быть полноценным собеседником. И Полина наверняка бы все поняла. Она же всегда была такой: доброй, эмпатичной… Она же… Антону становилось хреново каждый раз, когда он задумывался о ней. Полина была единственной самой крепкой его опорой в школе среди одноклассников. Она была его лучшим другом. Он знал, что они не простились навсегда и наверняка скоро помирятся. Но кошки скребли на душе далеко не из-за этого, а по причине того, что он её обидел. Никогда раньше он не позволял себе так с ней говорить, а тут как переклинило… Списывать все на ужасное самочувствие и вчерашний разговор с Ромкой ему не очень хотелось. Не хотелось вечно оправдываться, не хотелось вечно что-то мямлить… Нет, он обязан будет извиниться. Только не сегодня: он с трудом сохранил крохи спокойствия, когда Оля, пройдя мимо его комнаты, бросила мимолетом какую-то фразу, от которой у Антона чуть ли не пар из ушей повалил. Терпения сегодня у него ноль, так что это не самый удачный момент. Завтра, все завтра. Надо будет только выцепить где-нибудь Полину, наверняка она будет в окружении Кати и Арины, как это было после того, как она поругалась с Ромкой в школьной поездке. Так что и сейчас она наверняка не будет одна. Ему следует учесть это. После телефонного разговора с Полиной день как будто бы пошёл чуть поживее. Мама постаралась накормить его и ближе к вечеру, но Антон отказался. Кусок в горло не лез, и ему оставалось только смириться с чаем и водой, которыми мама неустанно его поила, чтобы не произошла «интоксикация организма». Самочувствие постепенно улучшалось, но морально Антон был полностью убит. Вообще ничего не хотелось делать, и он провёл весь этот день в беспамятстве, засыпая и просыпаясь с перерывами на чай или на бездумное валяние в постели. Ещё никогда он не проводил день так бесцельно. Внутри как будто оседали ядовитые пары, отравляли его, а он вдыхал их ещё сильнее, чтоб наверняка. Время близилось к девяти. Папы ещё не было дома, но уже вот-вот должен был вернуться, мама и Оля сидели в комнате, смотрели телевизор. Антон включил настольную лампу, и от её света казалось, что за окном простиралась чернильная тьма, в которую он с упоением заглядывался, будто хотел найти там чей-то ответный взор, устремленный на него, лежащего в разворошённой постели, уничтоженного и похожего на мертвеца. Тошнота сбавила обороты, и за этот день его вывернуло только три раза, но мама на всякий случай поставила тазик возле его кровати. И он был даже немного рад тому, что это, как ни странно, не пригодилось. В последний раз Антон ел ближе к трём часам дня. И пусть он отказывался от еды, но морок похмелья понемногу сходил на нет, и желудок противно сжимало от голода, отчего он жмурился — боль была очень неприятной. Он пытался прочесть параграф, чтобы завтра не быть совсем дураком, однако информация вообще не лезла к нему в голову. Отвлечь себя в целом не получалось: ни чтением, ни рисованием. Последним особенно. У него будто отнялась способность что-то изображать. Линии получались кривые, неестественные. Будто он их рисовал под дулом пистолета. Но Антон и не стал себя заставлять: откинул в сторону альбом, подаренный Полиной, от мыслей про которую неприятно свербело в груди. Когда желудок снова скрутило от чувства голода, Антон все же взял себя в руки и спустился вниз, на кухню. Скорее всего там найдется что-то, чтобы перекусить. Какая-нибудь конфета или, может, даже маленькое яблоко… Как хорошо сейчас было бы выпить чай с чем-нибудь сладким! Или бульон… Но Антон сомневался, что супа хоть немного осталось. Сам виноват, нечего было отказываться. Пускай теперь довольствуется малым. В тот момент, когда он сосредоточенным взглядом изучал холодильник, папа вернулся с работы, привычно постучавшись в дверь. Может, хоть он что-нибудь принес… Антон подошёл к двери и, щелкнув замком, дернул её на себя. В дом занесло немного снега, выпавшего за день, и Антон уже поежился от холода, как перевёл взгляд на стоявшего в дверном проёме Ромку, и позабыл вообще про все, что хоть как-то его беспокоило. Антону показалось, что весь он заледенел, будто пролежал на улице голым несколько часов. Пальцы разом задубели, и он как застыл, едва только их с Ромкой взгляды пересеклись. Он не мог представить себе такого расклада на сегодняшний день. Нет, он даже не думал. Он думал, что они пересекутся завтра, но не сегодня!.. Блять, что ему… Как ему… Ромка, вопреки туманным предположениям Антона, не выглядел злым или торжествующим. Казалось, что на его лице столько же нерешительности, сколько и у Антона. Но как ни странно, Ромка заговорил с ним первым: — Привет. Антон, помолчав какое-то время, ответил будто не своим голосом: низким, хриплым, слабым: — Привет. Ромка, беглым взглядом осмотрев его, заговорил снова: — Ты… как себя чувствуешь вообще? — Нормально. Антон отвечал, как загипнотизированный, потому что его голова была занята другим: зачем Ромка пришёл? Вряд ли он чудодейственным образом решил, что все это было спьяну, и пришёл к Антону, как ни в чем не бывало. Антон рассматривал его лицо спокойным взглядом, будто бы выискивая то, что могло дать ему понять, почему Ромка в девять вечера стоит у порога его дома после событий вчерашнего дня. — А выглядишь не ахти, — заметил Ромка. Антон начал понемногу раздражаться. Такое чувство, словно Ромка хотел все свести на нет и продолжить, как ни в чем не бывало. Ещё с утра он был бы в восторге от такого расклада событий, но все навалившееся — отвратное самочувствие из-за похмелья, скепсис со стороны папы и Оли, ссора с Полиной, часы, проведенные в полном одиночестве в комнате — навело его на другие мысли. Все, что случилось вчера, если не считать пьянства — было по-настоящему. И Антон сказал то, что чувствовал, пусть и отчаянно не хотел это делать. Это были слова, идущие от самого сердца, и не выдавленные настойкой, а вынашиваемые в голове давным-давно. И если Ромка хотел… Если ему казалось, что от них можно отмахнуться и сделать вид, что этого никогда не было… Антон противоречил самому себе. Он хотел, чтобы это никогда не происходило, однако теперь, когда худшее произошло, он отчаянно пытался защитить собственные чувства. Он понимал ещё вчера, по Ромкиному лицу, что ему не получить взаимности. Собственно, он и не рассчитывал на это. И он не осуждал Ромку за это. Но был готов броситься на него от бешенства в том случае, если тот попытается отмахнуться от этого, обесценить это… И ведь скорее всего он за этим и пришёл сейчас. И по лицу его было видно, что он хотел — удостовериться. Вскипевшее в нём раздражение сыграло и хорошую роль — Антон расслабился почти полностью. Внешне. Пускай сердце и долбилось где-то в глотке, сам он стал непроницаемо-хладнокровным, а Ромкина нерешительность только распаляла черного зверя внутри, который питался его робостью и укреплял злобу Антона. — Зачем пришёл? Ромка, будто бы ждал этого вопроса, выставил перед собой пакет, который, судя по всему, прятал за спиной всё это время. — Вот, тут это… Куртка твоя. Ты в раздевалке вчера оставил… По Ромкиному лицу было видно, что он вспомнил обстоятельства, при которых все случилось, и ему стало не по себе ещё больше. А Антон чувствовал, как на пару к злобе примешалась агрессия к самому себе. За то, что все так сложилось. За то, что он не был достаточно бдителен вчера, за то, что сейчас он демонстрирует своё пренебрежение к человеку, который не поленился прийти к нему сам, принести его куртку… Сука, как все противоречиво, как… — Спасибо большое, — он принял пакет из Ромкиных рук, стараясь не касаться его пальцев. Когда Антон положил его на порог и снова устремил взгляд на Ромку, тот стоял, переминаясь с ноги на ногу. «Не знает, как сказать» Антон не хотел помогать ему с этим. Он был крайне уставший, крайне огорченный и, честно говоря, крайне злой. Поэтому давай, Ромка. Говори. Ты же так хотел, чтобы с тобой делились сокровенным. Чтобы тебе не врали. Вот и все. Лжи больше не было между ними. Ромка знал все. И теперь Антон чувствовал себя освобожденным от вранья, которое раньше казалось его доспехами. Только если доспехами он защищался от Ромки, желающего все знать, то правда стала его оружием. Ромка выглядел уязвимее, чем когда-либо. «Давай, ну» «Спрашивай» — Тох, — голос Ромки был очень тихим, и у Антона засосало под ложечкой от того, что Ромка все ещё обращается к нему, как и прежде, — А ты помнишь сам, что вчера… — и посмотрел на Антона с такой надеждой, что стало хреново. «Мне ты точно можешь довериться» О, как уверенно он говорил вчера эти слова. И насколько же всё поменялось сейчас. Пусть Антон и знал, что Ромка не ждал от него этого, не был готов к такому раскладу событий, но в голове прочно закрепилось, что Ромка не был с ним честен до конца, раз уж сейчас так хотел свернуть в обратную сторону, где Антон ничего не помнит, и все это было каким-то странным, дурацким моментом, образовавшимся из-за самогона. Сейчас у него был выбор между двумя вариантами: первый — это солгать. Сказать, что «Я не помню, а что случилось… Самогон у тебя, конечно…» и попасть практически в безоблачную реальность. Там, где ему не придется сталкиваться с последствиями, там, где он извинится перед Полиной и все будет как прежде — его жизнь в школе возобновится. И был другой вариант: сказать, как есть. И попасть в персональный ад. Где Ромка больше не будет с ним взаимодействовать, где он словит пару-тройку косых взглядов, а то и ненавистных слов в свою сторону, где он снова попадет в бескрайнее одиночество. И выбор мог бы быть простым, если бы Антон не знал, что первый вариант — это утопично и невозможно. Это будет та реальность, где он снова будет бесконечно врать, где ему придется сдерживать себя ещё хлеще, чем раньше, где он никогда не сможет расслабиться и быть по-настоящему честным, где Ромка не будет доверять ему ни в коем случае. И где чувства Антона и его слова, самое уязвимое, самое хрупкое и самое настоящее, что у него есть — где все это будет забыто, стерто, утеряно… И смотря сейчас на Ромку, который именно на это надеялся, лишь бы не сталкиваться с трудностями, Антон знал, чего он действительно хочет. Он выбирал правду. Колкую, проблемную, тяжелую, горькую — у неё было много неприятных эпитетов, но у неё был один неоспоримый плюс — в этой правде Антону не надо было лгать. Эта правда оставляла его слова и чувства, которые шли из глубины души, настоящими. Она не растаптывала эти светлые эмоции, которые Антон испытывал, пусть даже они и делали ему больно. И как бы Антон не был влюблен в Ромку, он ни за что в жизни не даст ему отнестись к своим чувствам пренебрежительно. Бешенство взвилось в нём острее, чем прежде. Оскалив зубы, Антон произнес почти что с садистским удовольствием: — Да, я все замечательно помню. Ромку от этих слов покоробило: это было видно невооруженным глазом. Он будто… заволновался. Но взгляда не отвел. Стеклянного, тревожного взгляда. Это он больше всего боялся услышать и, услышав, не знал теперь, что делать. Его бессилие просачивалось наружу и разжигало почти что удовлетворение от того, что ему не удалось это провернуть: сделать вид, что ничего не было, и жить себе спокойно. «Ты хотел правды. Вот тебе и правда, какая есть. С какой я живу» Антон, прожигая его внимательным взглядом, ухмыльнулся, скрестив руки на груди. Несмотря на то, что в уязвимом положении находился он, страдающим больше выглядел Ромка. Признание Антона его тревожило, волновало, терзало. Пугало. Внутри заплясали демоны. Да, помучайся. Почему страдал только я? Почему только я должен взваливать на себя эту ношу? Ты хотел разделить её? Так почему же сейчас будто хочешь отстраниться? Потому что боишься последствий? Столкнись с ними. Посмотри в глаза. Антоша гомосек. Ему нравятся парни. Ему нравишься ты. Ты боишься этого? Боишься, как иначе. Как огня боишься. Такой непоколебимый в своей честности, правильности. Наверняка мечтаешь создать семью, наверняка сторонишься таких, как… Ромины глаза будто подсвечивались в темноте, и Антон, глядя на него, поинтересовался, холодно улыбаясь: — Боишься, что я тебя заражу чем-то? Ромка посмотрел на него чуть ли не оскорбленным взглядом: — Я такого не говорил. — Но почему-то же выглядишь так. Как будто боишься. — Я не боюсь, — твердо ответил Ромка. — А смотришь, как на больного, — Антон хотел задавить всю Ромкину решительность. — А что ты хочешь от меня? Как я должен, блять… — Ромка начинал понемногу заводиться, — А-а, похуй, каждый день такое бывает, че я удивляюсь! Антон развел руками: — Так ты же хотел правды! — Слушай, — Ромка отер ладонью лицо, а потом посмотрел на Антона хмурым взглядом, — Ты щас на мне отыграться пытаешься? Или что? — Я ничего не делаю, — Антон покачал головой. — Тогда почему ты со мной говоришь так, будто это моя вина? — А что, это моя вина? — Антон склонил голову. — Я этого не говорил, — процедил Ромка, — Но почему-то я к тебе пришёл, тут распинаюсь, а ты со мной пиздишь, как с говном… — Потому что ты ждал, что я тебе скажу, что нихера не было? Хотел просто пройти мимо, будто не было ничего… Конечно, так же сложнее! — Слушай, у тебя уже губы синие, я могу зайти, и мы… Антон отрезал: — Нет, не можешь. Ответь, ты же надеялся, что получится избежать просто? — Я не этого хотел. — Хорошо, этого ты не хотел. Но я знаю другое. Ты хотел правды. Я тебе её озвучил. Теперь ты хочешь… А что ты хочешь, Рома? — Антон вперил в него внимательный взгляд. — Я хотел к тебе прийти, чтобы… — Ромка запнулся. Антон закивал. — Чтобы я тебя обнадежил. Сказал «Нет, что ты, Ромочка, это я так неудачно пошутил!», — Антон разулыбался, — Да вот нихера! Не будет такого. Я не собираюсь, — он покачал головой, — Тут делать вид, что ничего не было… Ромка выглядел таким бледным, словно ему было уже нехорошо от количества яда, которое просачивалось сквозь голос Антона. — А я не хотел этого делать, — Антон кашлянул, — Хотел уйти. Вчера. Когда понял, что уже хватит с меня. А что ты сделал? Ты сказал: думаешь, всем нравится вокруг тебя виться? — Я же не знал! — нахмурился Ромка, — И я хуйни какой-то не делал! И не пытался! Как я мог знать, о чём ты думаешь, блять? Мне че, в голову к тебе залезть? — За это я тебя не виню, — покачал головой Антон, — Вспомни сам: ты был на меня зол. И ты сказал: ты постоянно врешь! — перекривил Антон. — Да, ты прав был: нахер мне врать? Вот я вывалил тебе все! — Ты… — Ромка зарылся пальцами в собственные волосы, будто пытаясь держать себя в руках, — Ты злишься из-за того, что я охуел от твоей правды? Ну извини меня: а как мне, блять, ещё себя вести? Я че угодно ожидал, но не это: конечно, сука, я удивился! — интонация в голосе Ромки становилась все более повышенной. — Знаешь что? — Антон зло улыбнулся, — Я даже и на это не зол, я все могу понять. Меня до бешенства доводит, что ты сюда пришёл и пытаешься на нет свести. Глазами на меня преданно смотришь и ждёшь, чтобы успокоиться. И чтобы последствий не было. И как ты думаешь: каково мне сейчас это слышать? После того, как я вчера тебе душу наизнанку вывернул? Вот моя правда. А если тебе она такая не нужна… — Антон сверкнул глазами, — То нахуй катись отсюда. Его уже поколачивало от злости и холода: морозный воздух проникал в дом и холодил ему ступни. Ромка выглядел так, словно слова Антона впервые за долгое время сделали ему по-настоящему больно. При взгляде на его лицо Антона вдруг отбросило. Далеко, почти на два месяца назад. В морозный декабрь. В один день из череды таких же, напряженных, тяжелых. На урок физкультуры, проходивший на лыжне. В рощу, усыпанную снегом. В чувство холода, которое в тот момент обуяло его так же, как и сейчас. И в чувство неподдельной злобы, которое вскипело в нём, когда он подумал о том, что Ромка заманил его тогда в рощу, слабого и больного, чтобы с Антоном там что-то случилось. Господи, я тебя ненавижу. А если тебе такая правда не нужна, то нахуй катись отсюда. Ромка выглядел настолько же растерянным, насколько казался Антону таким на лыжне. Сожалеющим, непонимающим, расстроенным… Антону становилось все тяжелее. «Не смотри на меня» «Не смотри на меня так» «Ты хочешь заставить меня жалеть о том, что я сказал?» — Уходи, — припечатал Антон, чувствуя, что губы скорее всего уже посинели от холода. Ромка, болезненно поморщившись, бросил на него взгляд, в котором смешался гнев на пару с раздражением и горечью, но не стал возникать или как-то препятствовать. Хотя хотел. Антон видел это в его глазах, чувствовал в напряженной тишине: это зверское желание Ромки сказать что-то напоследок, чтобы заставить Антона забрать свои слова назад. Но почему-то наружу не прорвалось ни звука. Ромка лишь засунул руки в карманы и, поджав губы, спустился со ступенек вниз, стремительно направляясь к забору. Антон смотрел ему в спину до тех пор, пока Ромка не скрылся за калиткой, а затем шагнул назад и медленно закрыл за собой дверь, повернув замок задубевшими пальцами. И такая чудовищная пустота установилась вокруг, что ему показалось, будто он вот-вот оглохнет от этой тишины. Он даже не мог сказать, как себя чувствует. Любое восприятие пропало — он ничего не понимал. И как будто не ощущал. Возможно, ему холодом отшибло последние нервные окончания. До сих пор поколачивало, пальцы были уже синие, когда Антон как на автопилоте повернул замок во входной двери и развернулся к ней, прижавшись к поверхности спиной. Он не мог издать даже звука. Голосовые связки будто исчезли с того момента, как он сказал Ромке «Уходи». В глазах по-гадски защипало, когда он, наконец, нашёл в себе решимость отодраться от двери. Нет уж. Хватит на сегодня слёз, ненужных сейчас вообще. Он, шаркнув тапочками, дошёл до ванной, где, выкрутив кран и сунув руки под самую ледяную воду из возможного, принялся агрессивно умывать лицо, время от времени похлопывая себя по щекам и будто пытаясь пробудиться. Хлопал жестко, злостно, чтобы привести себя в чувство. Ему казалось, что даже если он положит руку на раскаленный утюг, то не почувствует боли. Нервные окончания сплошь атрофировались. — Антон, кто-то пришёл? — услышал он мамин выкрик и, среагировав как можно быстрее, приоткрыл дверь и, высунувшись, отозвался: — Никто не приходил, мам! Сложно было полноценно объяснить, что он чувствовал. Точно не сожаление за то, что он сказал. Нет уж, в этих словах Антон был уверен и не собирался от них отказываться. Он достаточно уже поиздевался над собой, так что пора отстаивать собственные чувства. Его скорее охватила грусть от того, каким растерянным выглядел Ромка. Словно это сделало ему действительно больно. И, что самое ужасное — Антон хотел этой боли. И отчаянно желал, чтобы Ромка прочувствовал примерно схожие эмоции. Это было по-человечески хреново, но Антон не мог себе в этом отказать. И продолжал то сокрушаться по поводу того, что сказал много плохого, то чувствовать какое-то гнусное удовлетворение от того, что сделал. Когда Антон посмотрел на себя в зеркало, то не смог узнать себя в отражении. Господи, от него и в самом деле совершенно ничего не осталось. Там, в отражении на него смотрел кто-то загнанный, жестокий, с безумными глазами и мокрый, как дворовая псина… Стало мерзко от себя, и он, выключив кран, с силой утер полотенцем лицо и, наспех надев очки, выскользнул из ванной. Хотелось уже просто добраться до комнаты. Папа придет-не придет — уже все. Пускай дверь откроет Оля… Да, ей это вообще не сложно — по лестнице взбежать вверх и вниз. А ему… Ох-х, ему-то сейчас было на редкость плохо. В груди все горело, несмотря на холод воды, которой Антон ожесточенно умывал лицо, и несмотря на то, что ступни все ещё подрагивали от мороза, который просачивался через открытую дверь во время их с Ромкой разговора. — Ты поел что-нибудь? — крикнула мама из Олиной комнаты, когда он прошёл по коридору. — Да, все нормально! — отозвался он бесцветным голосом и, шмыгнув в комнату, добавил, — Я спать! Всем спокойной ночи! Антон даже удивлял себя тем, что умудрялся так хладнокровно держать ситуацию в руках. Возможно, дело было в том, что его рассудок уже не воспринимал реальность, как положено, а думал, что все это — какой-то безумный сон? Это объясняет, почему поверхностно и даже немного внутри Антон оставался таким же непроницаемо-спокойным. Так же, как маньяк, убивший жертву и тихо севший после этого на кухне — набирать номер милиции. Когда дверь закрылась, он, быстро подойдя к столу и выключив настольную лампу, остался в темноте, освещаемой только уличным фонарем. Не хотелось вообще ни о чем думать. Он будто боялся вспомнить, что случилось. А точнее — боялся это анализировать. Ведь скорее всего он придет к не самым утешительным выводам. Грядущий день в школе представлялся ему сущим адом, особенно после всего произошедшего. Антон, дойдя до кровати, окунулся в её спасительное тепло — его все ещё немного потряхивало от холода. Он знал, что вряд ли будет нормально спать этой ночью, учитывая, что весь этот день он безвылазно провёл в лежачем положении. Ещё даже не было десяти — он наверняка проснётся в ужасную рань, если не посреди ночи. «Хоть домашнюю работу сделаю» — с каким-то истерическим весельем подумал Антон про себя, укутываясь в одеяло и отворачиваясь к стене. Хотелось уберечь себя от кошмаров, которые однозначно посетят его, замучают и не дадут спокойно выспаться. Его страшила мысль о том, что теперь каждый школьный день будет похож на каторгу, где Антону снова будет необходимо найти для себя островок безопасности, где он сможет немного отдохнуть. Он попытался себя немного заверить в том, что все будет хорошо. Не бывает такого, чтобы все всегда было плохо… Вот и он сможет рано или поздно выдохнуть. Просто нужно немного постараться… Он понял, что закусывает губу, стараясь себя успокоить. Видимо, этот разговор с Ромкой дался ему куда тяжелее, чем казалось. «Мне страшно» — вдруг с каким-то отчаянием подумал Антон. Если в первые дни здесь ему было боязно за себя и свою безопасность, то сейчас он был беззащитен перед неизвестностью. У него не было никаких гарантий на то, что все будет хорошо, и, честно говоря, ему впервые за долгое время было страшно. Как же холодно. Он укутался получше, поворачиваясь на другой бок. Ладно, Антон, постарайся… Если ты не сможешь уснуть сейчас, то ты просто свихнешься… Он закрыл глаза, пытаясь настроить себя на сон и понимая, что вряд ли хотя бы задремает в ближайшие пару часов, пока в его мозгах был такой муравейник. Среди всех мелькающих в голове мыслей одна подсвечивалась больше остальных. И она же пугала и тревожила его больше всех остальных. И звучала тревожным и печальным набатом. «Я даже не знаю, что теперь будет»