Мой

Руки у Олега грубые, подушечки пальцев с отметинами будто созданы с единственной целью — стрелять во врага на поражение. Но он обращался к тому, что любил, с особой нежностью, например, сейчас получал дикий кайф от каждого шёлка и звона, исходящего от шквала пуль и оружия на кухонном столе. Протирает не очень-то чистой тканью пули, разные, серебристые, узорчатые, одноразовые, до поражения, особые, на случай любой. Не боится пачкаться, хранит свое оружие, словно ребёнка, и укачивает, как в колыбели. Наконец-то садится, продолжая укладывать их по осторожному чехлу, и руки доходят до пистолета. Шёлк. Ничего в мире нет заводящего, чем звук предохранителя, который вращается от пуль. Наверное, только банкомат со звуком денег, но это… Вдыхает, а потом глубоко выдыхает тот воздух смерти и глаза цепляют как кстати Разумовского на порожке. Стоит, такой белый, изможденный и вечно усталый, что сочетается с револьвером в руке. У них общее, у Серого и пистолета, оба аристократы, оба могут держать Волкова на прицеле, заставить сделать все, что скажут беспрекословно, оба гибкие, до безобразия меткие и умные, почти гениальные. —Утра, Серый. Олег щёлкает вторым пистолетом. Стол медленно освобождается от пуль, найденные свои законные места в коробках. А спецназовец медленно облизывает дуло пистолета, смотря Сергею прямо в глаза. С чего такой порыв? Сложно сказать. Гигиена, плевать, но это выглядит так развратно и по-блядски, аж коленки подгибаются. Он держит в руках смертельное оружие, кажется, не боится вставить в рот, и пустить пули, а тут... Нечто больше, чем обычное интимное, нет, что-то большее. Какое же сумасшествие происходит на их кухне. Серёжа, только что, выпутавшись из кип одеялок и проводов компьютера просто застывает, словно перед ним не сидит Олег, который Волче, которого знает лучше чем самого себя, а кто-то подобный божеству, тем которые мифические, чьи фотографии они с Олегом отклеивали с журналов. Но тем не менее от этого действия где-то внутри хлынет кровь по всем конечностям. Медленно подходит, не только из-за дрожи в коленках и в длинных, до безобразия белых пальцах, которые пару минут назад свободно щелкали на клавиатуре. Сережа слышит, как шуршит шелковый халат, тот самый, багровый, с лёгкими полосками тигрового, так и не смог выбросить из головы взгляд Волкова, после показа вещицы. В его руках опасность, действительно смертоносная вещь, опаснее чем собственное сердце. Любой нормальный человек бы боялся пистолета. Боялся того, что этот холодный металл в руках заряжен и готов к выстрелу. Если вдруг в чью-то из их разноцветных голов придет темная мысль, то они могут убить друг друга, фактически. Ах, это ли не романтика? Тишина, такая напряжённая лишь шелест халата, изредка прерывает громкое молчание. Смотрят друг другу в глаза, цепляются синие, словно мирное небо перед войной и карие, как коньяк и мед, перед опьянением. Непонятно, далеко непонятно что движет Разумовским в этот момент, но он легко, словно настоящая птица ускользает в тесное пространство между столом и Олегом, чтобы опуститься на его колени, к черту личное пространство. Лишь для того, чтобы быть одного роста, чтобы едва заметно кивнуть и наблюдать за этим чертовски заводящим шоу. А Олег не понимает что творит. Аккуратно облизывая металл, поднимается, чуть протягивая рыжего вниз, чтобы осторожно задеть его губы. Металлический вкус. Вкус смерти. Всё так ярко становится вокруг, в миг, кажется, что все здесь ощущаемое, касаемое, а не чужое, когда их губы сталкиваются в осторожном, и нежном поцелуе. До сих пор боится. Только пробует. Каждый раз все начинается одинаково. Аккуратные движение, будто вопрошающие. Они оба боятся сломать друг друга, оба действуют запредельно нежно, чтобы потом перейти на бешеные темпы. Словно пламя. Хаотичное, но теплое, даже горячее, сначала тлеет, пока в него не добавят бензин или нефть. Рыжий выглядит, как побитый жизнью ворон, хотя так и есть, но ничего не мешает ему быть настойчивым и главным, задавать темп, буквально разбавлять поцелуй страстью с сочетающейся в ней нежностью. Руки на столе, на холодном дереве, таком фактурном словно массаж. Пальцы сцепляют чужие пальцы в прочном замке, углубляя поцелуй. Хочется большего, жарче, реже, но нет, нужно сдерживать, чтобы не отпугнуть, как маленького зверька в своё логово. Волков осторожно поднимает руку со стола, и гладит спину Серёжи, не разрывая поцелуй, пока дуло пистолета не поднимает подбородок Разумовского, угрожающе, будто сейчас выстрелит. А Олег играет, щелкая предохранителем. —Боишься? Это его игра, игра Олега, и Разумовский лишь покорно ей следует, послушно задирая голову. Холодное дуло на такой горячей коже. А ведь, он и вправду может сейчас умереть, если Волков решит избавиться от ноши на душе, которого носит с самого детства. От этой мысли только улыбка расходиться шире. Безумная, возможно, с нотками истерики, но веселая. — Никогда особо не боялся смерти. Голова откинута, ресницы трепещут, а рыжие волосы локонами спускаются по спине от каждого движения. И все же, Сергей не совсем покорная овечка. Хочет, следует правилам, хочет, нет, в нем говорит Птица, точнее его отголоски. Рука тянется к пистолету у подбородка. Разумовский кладет длинные пальцы поверх запястья Олега и отодвигает от себя. Вот они, вот пистолет, а вот Сережа, облизывает дуло, не менее сексуально и развратно, что заставляет Волкова сжаться, ощущая, как ткань джинсов становится плотнее. Щурит взгляд, смотря прямо в его голубые, разъедает остатки трезвости и человечности в глазах спецназовца. Шлюшья улыбка, пышные и дрожащие ресницы, блядский халат, да Сереженька сегодня в ударе. —А меня? Боялся? Олег, такой величественный, даже с утра настежь сорочка белая до горловины, обнажает острые ключицы, чуть задранные рукава, полными вен и шрамами, ровная спина, и сильные колени, плотно держащие Разумовского на бёдрах. Губы кусает, видно какой контроль, просто зверский, не набросится, нет. Полурык, полустон и Волков ухмыляется, крутя свободной рукой барабан пистолета. В нем, одна чертова пуля. Они оба ебнутые. И это чертовски заводит. —Сыграем? Опьяненные друг другом. Запахом. Дымом. Страстью. Годами. Все-таки, будет крайне иронично, если кто-то из них сдохнет. Стоит ли развешивать все за и против, или к черту время и да здравствует риск? — Звучит крайне заманчиво. Лишь хрипит Сережа, продолжая опасно улыбаться. Олег, весь такой собранный, весь такой правильный, он просто мерцает на фоне Сережи на своих коленях. Халат, спадающий с белого плеча, эту белизну закрывающие волосы. Такие прекрасные, такие длинные. Разумовский наклоняет голову, перегоняя рыжее пламя на другую часть лица, и открывает висок. — Итак, каков шанс, что кто-то из нас сегодня останется вдовцом? —Девяносто девять к одному. Шепчет хрипло, отрывисто прижимая пистолет к своему виску. Курок оставляет на Серёже, пока сам целует и целует, считая все веснушки на ключицах, будто извиняется за грубость, за все абсолютно. —Стреляет, значит, сегодня снизу. Серый закусывает губу и кладет свою руку поверх пистолета. Холодный металл, даже курок нащупал, Олег заинтересовано наблюдает, ощущая как снова доверился, губы ласкают шею, а Разумовского пронизывает холодными мыслями, а что, если пуля там? В этом и вся суть, конечно, но он не может. Не может снова подвести своего Волка. Нет, никогда. Он не боится своей смерти, но боится смерти Олега. Медленно отводит пистолет и кладет его на стол дрожащими пальцами. Губа, оказывается, все еще закусана, до крови, абсолютные рубцы от поцелуев, он знает все его точки, все его вдохи и выдохи, и это иногда пугает не меньше чем сама русская рулетка. Сережа аккуратно поднимает голову Волка, зарываясь в волосах. Снова этот зрительный контакт. Искусанная губа, виноватый взгляд и брови, сведенные к переносице, они лучше обо всем скажут. —Ну что ты, Серый? От этого вида, внутри что-то ломается, далеко далеко поважнее, чем кости и органы, проводит по худым плечам и улыбается куда-то в ключицы. Пальцы осторожно опускают, чёртов халат, как ткань с полотна, и на самом деле, Серёжа был похож на полотно, не расписанное, белое, с рыжими оттенками. Упускает момент, как курок щёлкает у собственного виска. Только щелк, и ничего. —Видишь, ничего страшного. Я живой, не бойся. Как и в прошлые разы. А Разумовского дергает во время щелка. Гора с плеч или же халат, не суть. И вправду, ничего страшного, лишь щелк. Но он больше не тот мальчишка, азартный, озорной, наполненный адреналином после каждой рулетки. Изменилось, там, внутри теперь он наполнен только тревогой, испугом снова причинить вред. Руки грациозно справляются с белыми пуговками, оголяя торс и показывая все эти шрамы. На шее багровый след, предупреждение, чтобы больше так не делал, и только шепот. ”Мой.” — Если поцеловать рану, то шрама не будет, а если поцеловать шрам? —Останется шрам ещё глубже. Олег чуть дёргается от непривычности, что его кто-то касается, и это не удар, это ласка, и утыкается в грудь лбом, пытаясь успокоиться, пока перед глазами плывут ужасные воспоминания. Как давно он хотел оказаться дома, вдыхать этот сумасбродный запах Разумовского, и висеть, висеть, висеть словно на наркотиках, чтобы сейчас по-звериному не впечатать того в стол поясницей, и дико начать целовать все клетки, открытые участки тела, что под губами загораются пурпурными следами зубов. Дико. Рвано. А Сереже любовно хочется целовать, хочется кусать, хочется обнимать и не отпускать. Никуда больше не отпускать. Только его, его, его, его, его. Он буквально шепчет это, оставляя поцелуй на каждом из шрамов. Они говорят обо всем том пиздеце, что пережил он. А Волк никогда об этом не говорит, холодный, расчетливый, заботливый, как и всегда. Но только сейчас, его душа обнажена. Он такой же побитый жизнью, с такими же страхами, с такой же непривычкой к прикосновениям. Они не говорят о том, что было с ними, когда не было друг друга. Каждый раз, как первый. Они оба вкладывают в поцелуй ту боль, которую пережили порознь, делятся всем этим кромешным адом, пока руки очерчивают круги на оголенной спине, находя еще шрамы. Волков слабо стонет, кривляясь в лице, когда чужие пальцы трогают такие сокровенные шрамы, и лишь в шаге от того, чтобы не зарыдать, или не сорваться с места прочь, ведь эмоции — слабость, ничто, чувствуешь-ничтожество, и это правильно, это вбили в голову сапогами, это честно… Халат летит на пол. —Хочешь тут продолжить? На столе? — Даже не зна-а-а-аю. Протягивает Разумовский, нагибая голову. По сравнению с Олегом Сережа очень худой. Длинный, как палки. Абсолютно нагой на коленях Олега, сидит и хлопает пышными ресницами, словно ребенок. И рыжий знает, что у него в голове, не понаслышке. Вбитая плохими людьми мантра. Серый берет его за щеку, зарываясь пальцами в волосы. Шепчет, нежно, серьезно, словно гипнотизируя. — Если хочешь и любишь стонать-стони, бесстыдно. Если хочешь рыдать-рыдай, как в последний раз. Эмоции такие прекрасные, такие красивые. Они замечательные, как ты. Предельно нежен, предельно счастлив. Он здесь, с ним, не оставил снова, не ушел в глупую армию...снова. И рыжий, буквально тонет в этих голубых глазах, растворяясь в них. Эмоции он умеет держать под контролем, но глаза, глаза говорят все. Можно было подумать, что это Сережа боится прикосновений, что с ним надо быть нежным, но нет. Им обоим это надо, необходимо, как воздух. Это доверие, эта аккуратность, которая в последствии перетечет в страсть, в дикую и временами жестокую страсть, когда вы полностью доверились друг другу. —Это слабость, Серый… А слабость, делает исключение. А ещё одно исключение я не позволю. Рычит в чужую шею, проводит пальцами по изгибам, считает каждый шрам на чужом теле, вырисовывает узоры губами, будто не могут наслаждаться друг другом, этот воздух — яд, а в друг друге нашли антидот, медленно, кажись уже забывая, что занимаются любовью, а просто любуются. В одежде тесно, кажется только от одного вида растрепанного Серёжи, он может кончить, но исследовать, искать, родинки, шрамы, давно забытые, и вновь обретенная карта тела. Волков поднимается, в охапку хватая рыжего, и в одну секунду сажает на стол, грубо впиваясь в губы, втягивая в антидот. Разводит худые, кажется, фарфоровые ноги в стороны, чтобы было удобно, и вместе с поцелуем, аккуратно, но все же дерзко оттягивает волосы. Какая блядская сцена, словно с картины Микеланджело. Пелена слюны между губами, и это чертовски заводит, смотреть в глаза, ещё интимнее, чем быть нагими. В этом и весь Серёжа. Волк обхватывает тонкую шею, в каждую секунду грозясь свернуть, но улыбается нежно. —Ну что? Тут или там? С умом выбирай, завтра вставать не сможешь, не годится, чтобы ещё ныл, что коленки болят. — Это мы еще посмотрим, кто будет ныть, старикашка. Простонал на полувыдохе, не отпуская губы, задыхаясь от недостатка воздуха и достатка Олега. Сережа не боится стонать тихо, стонать громко, шептать о том, как любит его, правда тихо неуверенно. Ответа не последовало, Разумовский просто обхватил талию ногами, прижимая к столу и к себе. Какое же блядство происходит на этой кухне. Он тут, в его руках, таких шершавых. Даже под гнетом войны не забыл о нежности. Разумовский от такой нежности сам чувствует себя фарфором. Такой белый, такой дорогой с россыпью веснушек. Их, да и плечи в целом закрывают волосы, но если их отстричь, то они не будут скрывать ничего. На фоне его, Олежа настоящий Волче. Загорелый, с выделяющимися шрамами, спортивным телом и замечательными глазами, словно горячий шоколад. Черными волосами, которые все еще чертовски контрастируют с кожей. Мужчины растворяются, тают под прикосновениями, окунаясь в холодный бред. Мысли отключаются. Никаких идей о последствиях, о том, что будет потом больно, ведь стол весьма жестокий. Существуют только они и ничего. Руки сами тянутся к пряжке ремня. —Шаловливый мальчик. Абсолютно ненасытный. Ремень звенит, структурой обжигая подушечки. Сорочка, с помощью чужих бледных пальцев распахивается, но Волк не спешит снять, будто это может добавить некого шарма, в этот хаос, и с одежды теперь на него только белая сорочка, что контрастирует с кожей Серёжи. Подхватывает в последний раз, и через несколько секунд аккуратно опускает на те самые матрасы, прямо как в первый день, только теперь обстоятельства другие. Он целует, целует, теперь наслаждаясь рыжими волосами на чёрном шелке, и чувствует так, будто снял дорогую шлюху, и это вообще каждый раз с Сережей, будто в первый. Пальцы осторожно, будто издевательски касаются чужого достоинства, сжимает ладонью, смотря в глаза, и медленно поднимает то вверх-то вниз, чуть сжимая головку, как собственное сердце в груди трепещет, уже до крови кусая чужие губы. Держать зрительный контакт не получается, они закрываются, трепещут ресницы, ерзает на месте. Сереже не хватает воздуха, извивается. А ведь, это просто прикосновения, просто умелые и знающие Разумовского прикосновения. Руки гуляют по его спине, иногда едва ощутимо впиваясь ногтями. Больше Олега, больше прикосновений, больше. И то, что он с ним делает каждый раз, абсолютная пытка. Любимая пытка. Из легких вырываются стоны, хриплые, громкие и рваные. А это лишь прикосновения. Ладонь опускается ниже. Будто созвучно с пальцем, который осторожно зашёл, чуть растягивая стенки ануса, Волков впился губами в ключицы, целуя каждый оставленный, там засос. Пальцы продолжают работать, вот уже второй, все так заводит, несомненно, жар буквально везде, в глазах плещут демоны, заставляя движениям стать реже, жёстче, будто не Олег это вовсе, а зверь, одичавший до крайней степени, лишь понимает, что возможно Серёже больно после четвёртого пальца, и накрывает губы, вырывая стон. — А вы, я смотрю, Олег Давидыч, выпустили своего внутреннего волка? Шепчет Сережа на ухо рвано, задыхаясь, опаляя собственным дыханием как огонь. Громкие стоны наполняют комнату. Тело ломит, неизвестно от чего, от сладостной боли или от страшной страсти. Руки Разумовского оставили уже не один красный след на спине, едва ощутимые, но весьма заметные. Спиной на холодный матрас, а руки еле держатся на ключицах Олежи, чтобы не упасть даже если лежит. Острые, прекрасные, такие фактурные ключицы, будто из мрамора. На мраморе никогда не будет следов от засоса, от укуса, наверно, этим люди и прекрасны. —Ну, лисиц Олег Давидовыч любит. Особенно таких… ~ Облизывает свои пальцы, улыбаясь, и в этом жесте есть явно нечто, не то что прошлое, а скорее невероятное, будто смотришь порно по подписке, грубо говоря, на HD при том в прямом эфире. Ощущения теряются, когда целует, губы, губы, шею, ключицы, и ловким движением бросает исхудалую ногу на свое плечо, вжимая запястья Серёжи в чёрные простыни. Улыбается, словно довольный, и наклоняется, хрипло-хрипло. —Чей? Сережа сходит с ума, снова и снова и каждый раз от Олега. На ответ не хватает воздуха, лишь кивает, рвано, подрагивая от всего предвкушения. Подсчет времени или реальность теряется. Само понятие времени потерялось. Сколько они здесь? Всю жизнь или несколько минут? Руки вжаты в постель. Было бы больно, а Волков умел делать больно, но это было аккуратно. Жестко и нежно, как сам Олег. Такая улыбка, такие глаза, такая сила, такие руки, такое тело, рыжий растворяется в нем, только в нем. Такая буря эмоций, чувств, ощущений. Или эмоции и чувства это одно и то же? Белая расстегнутая рубашка, поднятые рукава, походу, это единственное, что есть между их телами. Черная постель, рыжие волосы и белая рубашка. — Твой, твой, твой. Кажется, от одной мысли, взгляд со стороны, как Разумовский небрежно раскрыт перед Ним, улыбается пошло, целует только Его, ногти оттачиваются ноющей болью на Его спине, и он так течёт, только для Него, сводил с ума. С ума, с ума, с ума, как эти губы, нежная шея, своя, собственная, Его, шепчут шепчут шепчут, возьми же, твоё. Собственничество и грубость Волка, всего лишь сжимают пальцы на запястьях, чтобы не дергался. Теряется в ощущениях, давно забытых, когда заходит, медленно, даёт привыкнуть, и осторожно целует синяки, оставленные в порыве, в секунду столько нежности, такой же белой и неиспорченной юности нежности, как и рубашка Олега, между ними. Увлечён процессом, чтобы снимать, отбросить, перемещает руки на ребра, двигаясь уже реже, и смотрит в глаза, снова замедляясь. Хочется в глубине души до сиплого воя долбится делать больно, кусать, царапать, заставить стонать, но… Не причинит вред. Не хочет. Они не ебутся, как тогда, после пьяной тусовки в девятнадцать, дико и ненасытно, после которого стыдно было смотреть на лицо друг друга, они занимаются любовью, такой хрупкой, кажись, боится, что украдут эту невинность и больше не вернут, рыжие волосы на белом полотне, усыпанной веснушками. Лёгкий поцелуй в нос. —Ты в порядке? Продолжить? Так аккуратно, так напряженно, но от этого лучше. Сережа распахивает глаза и смотрит в чужие совершенно другими, затуманенными, облизывая пересохшие губы, кривя их в улыбке. — Si', per favore, pour l'amour de Dieu, continue. Я так ti amo fino alla morte. Juste mon Loup et personne de plus. Свободная рука зарывается в его волосах, притягивает к себе. Он это шепчет куда-то смазано в щеку. Мысли в кашу, языки в кашу. Даже не сразу Разумовский осознает, что говорит на нескольких разных, но это бывает, всегда так, только язык Олега понятен. Двигается с ним в такт, в унисон или как это блять называется. Ничего не важно. Важен только момент. Только стоны рыжего, шепот, крики, непонятно какой язык, какая-то нежная бессмыслица. Только нежность и аккуратность движений. Все изменилось, вкусы изменились. К черту жестокость и вбивания с дикими криками, хотя, они тоже неплохи, но к черту все это, если есть такая трепетная нежность. Зачем вообще вся эта грязная и животная ебля, если можно возводить это в прекрасный секс? Чарующий, завораживающий, вызывающий такую бурю эмоций. —Итальяшка мой. Что языковой барьер потерял? — облизывается. Серёжа, разговаривающий по-итальянски, заводит любого что-либо на свете, Олег улыбается, продолжая движения, особо нежные, боясь покалечить, а сам наслаждается. Повиснув двумя руками по две стороны головы, он наклоняется вниз, чтобы было удобно, и их носы почти соприкасаются, в таком осторожном жесте. Сорочка шелестит на шелковой простыне, комнату наполняют лишь глухие стоны Серёжи, и звуки тел, бьющихся друг об друга в порыве минутой страсти. Движения становятся быстрее, резче, агрессивнее. На лице Волкова виднеется, какая черт подери железная выдержка у него. Чёрные пряди вперемешку с рыжими. Срывается лишь на секунду. —Verdammt nochmal… Scheiße…Mehr Ich will mehr… Уже по полной вгоняясь, совершенно расслабляется, поняв, что делает больно снова по выражению лица Серого, замедляет темп, уже убирая рыжие пряди с потного лба, аккуратно вырисовывая узоры. —Прости, солнце… Ты сейчас… Кулаки сжимаются сами, он выпрямляется, словно статуя и в конец даёт волю слабости. Спустя столько страданий, войны и прочее… Он слаб, он уязвим, он… С ним. Такая нежность с одновременно такой жестокостью, такая грациозность со страстью, Сережа выпадает из мира в конец, когда Волков начинает снова доставлять незабываемое удовольствие ниже пояса, издевательски медленно надрачивая. Разумовский стонал, кричал, на нескольких языках и все о нем. Только о нем. Хотелось раствориться в этих простынях, завернуться и играть в богинь. Или просто раздеть Олега. Чтобы вот так, богемно содрогнуться в оргазме первым, и откидывать голову, чтобы от этого зрелища кончил и Олег. —Cazzo, sei fantastico, sei bellissimo, non scusarti mai, ok? Mai, non c'e ' di che. Sei così dolce, così meraviglioso, non scusarti, non hai fatto del male. Ti amo così tanto, mio, solo il mio lupo, il mio e nessuno di più. * Голос дрожит, как и руки, гладящие плечи. Момент смены позы прошел мимо , но теперь Разумовский на коленях сидел перед Олежей, шептал. Ему хотелось плакать, смеяться и обнимать Волка. Что он и делает. Убирает к чертям рубашку и втягивает в объятия, долгие, теплые, неважно какие. Все-таки, всхлипнул. Возможно, таблетки что-то перемешали в эмоциях, но это не важно. Ничего не важно, ничего не имеет значения. Олег, тут не боится его, не избегает взгляда…любит. — Ты здесь, ты настоящий, ты живой, до сих пор не верится, что ты…ты. Слова закончились, все слова закончились. Сережа смеется, плачет и продолжая усеивать его лицо короткими поцелуями, зарываясь руками в короткие волосы. Губы шепчут: «люблю» где-то на уровне лба. Олег срывается хрипло, слабо: —Я тоже… Тоже… Говорит рассеянно, улыбаясь, и легко прижимает к себе Серёжу за талию, а слезы сами текут, Волков их держал слишком долго, кажись вечность. Под пальцами пульсирует кровь, Олег лишь тяжело дышит, пытаясь вернуть дыхание. Да, таким был Разумовский. Единственный и неповторимый, кто мог довести до такой степени ручки, что даже дыхание на место не возвращается за пару секунд, и заставлял чувствовать. За окном уже ночь, когда Волков добирается до душа, чуть пиная, это сделать и Серёжу, чтобы вымыть укусы, слезы, тревогу. А потом Сережа прижимает, чуть убаюкивает, когда Волк под боком грозно рычит, накрывая фарфоровые плечи простыней, потому что серый блять, простудишься. —Мой. Шепчет закрывая глаза спокойно, в первый раз. Спустя столько времени. —Твой. И в эту ночь кошмары отступают.