Мой

Сережа укутался в простыню, оставляя на плече Волка едва заметный поцелуй. Все так хорошо, это правда, все хорошо и никакой больницы. — Тебе все еще не нравятся твои шрамы? - Разумовский облизал пересохшие губы и глянул на Олега из-под своих пышных ресниц. Идея горит в голове адским пламенем, а он лишь цепляется за нее, как за песок. — В смысле не нравятся? - осматривает себя, чуть раскинув руки, в одном из которых держит чёрный, горьковатый кофе. Он наполняет комнату таким тягучим ароматом, что хочется вдыхать и не отпускать. Волков прищуривается, опираясь на спинку кровати и греет ладони об керамику. Где-то, от бока до другого огромная ножевая рана, пару мест от пуль на плече, сигаретные окурки, потушенные на затылке, и навсегда запечатанные следов ботинок на груди. Да, он их ненавидит. - Просто раны, которые... Напоминают о больном. Почему спрашиваешь? — Да так, — загадочно улыбнулся рыжий и кивнул в сторону, заплетая волосы в косу. Та белая рубашка неведомым образом оказалась на Разумовском. На Олеге она, конечно, смотрелась органичней, но было как-то удобней или спокойней, что ли — Раздевайся, - кратко бросил Сергей, удаляясь за красками с кистями. Олег следил за руками, неимоверно вспоминая детство, из-за чего мягкая улыбка трогает суровое лицо, щупая по уголкам разума, согревая тело. Прямо так же обжигает кофе и Волче вопросительно выгибает брови. —Эй, куда? Клянусь, если это какие-то снова твои извращенские наручники... — Говорит мне жестокий немец. По дому развернулся хохот. Грохот, стук, маты на одном из языков и вот, Сережа уже идет с множеством красок, палитрой и таким же несчетным количеством кистей. Вряд ли они все пригодятся, но было бы неплохо их хотя бы иметь. Пара кисточек в волосах, пара в зубах и он просто кивнул в сторону стула, мол: «располагайся, чувствуй себя как дома» —Я русский. Тут Русью пахнет, Сереженька, немцев я твоих ебал, черт подери.... Улыбается, вопросительно покосившись на Разумовского, и все же ставит кружку на стол. Если к рыжему пришло вдохновение спасайся кто может, особенно Олег. Он неловко забирается на стул, обматываясь простыней, проклинает его и пялится на него, чуть прикрываясь. —Я думал, ты бросил рисовать. — Искусство нельзя бросить. И я сказал раздевайся. ~ Разумовский оглядел Волка с ног до головы, раскладывая краски. Поразительно, но мольберт с холстом стояли за шкафом. Потому что в данный момент, Олег являлся полотном. —Ты не ебал немцев, дорогой, вот итальянца да, а немцев не особо. —С чего ты так уверен, я не понял? ~Может и ебал. Долг службы. - хитро улыбается, явно выбешивая Серёгу и фыркает, будто говоря, ну, твоя вина, и скидывает простынь на пол элегантно,опираясь ладонями назад, будто давай, стесняйся сам, —Где холст, итальяшка? — Сидит передо мной и хвастается своим сексуальным опытом. Разумовский лишь кинул на него взгляд и фыркнул, разводя краски. Он думает, что может переиграть художника. Они не видят человека, как сексуальный объект, скорее, как красивую вазу. Художники, правда, разные и видят предметы по-разному, но не прекрасен ли тот живописец, который не хочет трахать любой двигающийся предмет? Сережа упал рядом на стул с кистью меж губ, глупая привычка, никак не может от нее избавиться. Пальцы пробегаются по шее, ключицам и груди, пересчитывая багровые засосы и укусы. —Угадай, чьих губ дело. Значит одну итальянскую шлюху подцепил в баре... - Олег пытается скрыть улыбку, но не выходит, поэтому послушный Волк задрал голову, и поддался. Любому. Мать его. Приказу. Разумовский может только взмахнуть кому-то в сторону изящным пальчиком и скажет "фас" он загрызет, живого места не оставит. Чуть жмурится от касаний. —Денег нет на холст, что на мне рисуешь? — Даже на холсте, даже на камне и фотографии я не смогу показать твою красоту. Но если краски лягут на тебя, то должно сработать. Ты такой красивый, когда улыбаешься. - оставив на щеке поцелуй, Сергей продолжил работу. Здесь тяжело делать какие-либо наброски карандашом, ведь кожа его не берет, но черной краской, уже лучше. Едва заметные тонкие линии ложатся на следы губ, — Ну, ты рассказывай дальше про итальянскую шлюху, мне интересно стало. Слегка кивнул и пригнул голову, чтобы было проще. А может и не проще, а просто удобней. Цветы. Багровые цветы. Целый букет или куст, настолько много следов. А также белые, но они уже намечены шрамами, к ним пока рано приступать. Если на вас когда-то рисовали, то вы наверняка знаете это чувство. Мокрая от краски кисточка касается кожи, создавая неописуемый контраст, и ты хочешь-не хочешь чувствуешь себя неким произведением искусства. Олег закрывает глаза и расслабляется, откинув голову в сторону, чтобы Серёже было удобно рисовать. — Не думаю, что я-именно та красота, которую ищешь. Не спорю, я, черт подери охуенный, - приглаживает волосы, самодовольно улыбаясь. - но далеко от того, что ты считаешь произведением искусства. Волк делает плечами, облизывая губы. Разумовский рядом, и от этого так спокойно на душе, так приятно согревает желудок, он не нуждается в помощи, и он снова рисует, и это хороший знак. Рычит с ухмылкой, что ластит ушки. —Ну... Шлюха, как шлюха, рыжие волосы, охрененные глаза и тело... Черт подери тело. Язык, божественный такие вещи творит, что зовёшь бога, будучи атеистом. Сережа промычал что-то невнятное и продолжил. Какие это были цветы, никто не знал. Не знали также, существуют ли такие вообще, но они были прекрасны. Кисть спускалась по коже, заменялась на влажную салфетку, стирающую некие черты, и все по новой. Иногда и на коже художника появлялись пятна краски. — Говоришь, далек от произведения искусства? А у искусства есть какие-то стандарты? Дорогой мой, ты как раз та самая муза, то самое произведение искусства, которую я всегда искал. Ну, как всегда, почти никогда, ведь ты появился сразу. —Я не понимаю, что ты видишь во мне, чего не вижу я. Олег улыбается украдкой наблюдая за ним, и не смотрит на свое тело, хочет либо сделать сюрпризом, либо просто позволяет Разумовскому быть в комфорте, помнит ещё как тот истерил, когда на незаконченные картины смотрел. Неловко свободной рукой проводит сквозь волосы, глубоко задумываясь и лишь поджимает губы, когда кисточка замыкается вокруг шрама на груди. "—Волков! Ты ранен! Живо сюда! Чего стоишь? Повсюду крики, крики, крики, выстрелы, выстрелы и пыль. Пыль изматывает лёгкие, пыль изматывает глаза, застеленные слезами, и Олег проводит тыльной стороной ладони по щеке, стирая кровь с кожи. Кровь, хорошего сотоварища, и просто доброго человека, кто ринулся и спас его. Не заслуживающего жизни сирота. Под ногами его тело. В груди теплится алая кровь. Пуля через чужое тело, все таки дошла до него. Не смертельно конечно, смертельный, оставив свою семью и двух чудесных дочерей лежал на земле. Под ебаными ногами Олега Волкова" —Я тебе говорил, как ненавижу войну? Устало отзывается, потирая карие глаза. Обстановка расслабляет, пальцы рыжего, определенно тоже, как-то томно вызволяя его из воспоминаний. — Война отвратительна и то, что она делает с людьми, нет, это пиздец, - Сережа прикусил губу и поднял взгляд. Олег такой же, как и он. У них обоих душевные проблемы, похеренная менталка, что с ними сделала жизнь? Другая кисть, с белой краской, вертится на его груди. На этом шраме, от сапога или около того. Кто-то давил на него, вдавливал в землю, может, был слышен хруст ребер. Только пусть скажет имена, убьет. Убивать плохо, но не в первой. - Отнюдь, война, конечно, отвратительна. Но вспомни, мы почти начали гражданскую войну и в итоге, должны были избавиться от обеих сторон. Тактика, мой дорогой друг. - Хуяктика. Кисть дрогнула и Сережа опустил голову. Птица иногда что-то нашептывала, где-то маячила, но не суть. Когда Олег вызвалил Разумовского из психушки, был один только Сережа. Он заботился только о Сереже, беспокоился только обо Сереже. Но сам он, думает, что Сережа не слышит, как Волк задыхается по ночам. Им обоим снятся кошмары, кто-то просыпается, кто-то нет. Но многие ночи были связаны с тем, что кто-то кого-то успокаивает. В шрамах нет ничего плохого, они рассказывают замечательные истории, они боль, они прошлое. Все равно в венах Разумовского кипит ярость от того, что так могли с ним поступить. На груди расцветает множество белых цветков, на загорелой коже они сильнее выделялись. — Знаешь что? - проронил рыжий, не поднимая взгляда. Кисть освежает, и Олег лишь немного морщится от касания краски. Раны, раны, раны, так напоминают об ушедшем, о будущем, о чем-то таком сокровенном, таком личном больше, чем интим, что просто тело содрогается в жаре. Они оба разбиты, оба упертые, и оба ранены, и нигде, нигде на запрятать эту боль, чем в плечах друг у друга. —Что? — Мы одинаковые. Оба поехавшие, оба забиваем хуй на себя ради друг друга. Как показала практика, мы почти сошли с ума, когда нас не было друг с другом, ну как почти. Я-то слетел по полной программе, а тебя мучают воспоминания, потому что нельзя так с тобой. Они не должны были. Я не должен был тебя отпускать, - кисть вновь дрогнула, но голос был на удивление спокойным, хоть и перескакивал куда-то, — Мы держимся в этом мире только друг на друге. Мы одинаковы и разные, но нас обоих избила и скинула в канаву эта сучка-жизнь. Изящное движение другой кисточкой и вот, на цветках появляется пыльца. Еще немного и прорисовываются листочки со стебельками. И все это только грудь, только ботинок. Картина была прекрасной. Не только из-за краски, но и из-за Олега. Белые ромашки на груди, на местах пуль и по рукам. Ромашки, там, где шрамы. Ромашки, там где было больно. Букет дополняли фиолетовые и бордовые цветы, на плечах, ключицах, шее, там, куда достали Сережины губы. Он был прекрасен. А спина, а спина так и осталась в царапинах. Он притянулся к Волку и чмокнул того, куда-то в шею что-ли. Олег прекрасен, самый лучший, только Разумовского. — Не надевай футболку. —Ха-ха, голым что ли щеголять буду? Волков улыбается натягивая штаны и задумчиво погладил волосы, прежде чем приблизиться к зеркалу. Верно, как Серый мастерски орудовал кистью, он так же орудовал пистолетом. Об этом думать не хотелось, лишь провести по груди, где по шрамам походили живописные цветы, и эта идиллия расцветет у него на груди. Изумленно вздыхает продолжая вглядываться в зеркало. —Ты прекрасный, - выдохнул Волче. — Прямо, как ты, - Сережа усмехнулся и накинул пижамные штаны. Подошел к Олеже со спины и уткнулся носом в царапины. Едва заметные, на самом-то деле, но все равно его. Вдыхает запах, проводит носом по шее и утыкается в волосы, — Мы так и не выпили кофе. —Каждый наш кофе заканчивается ближе к ночи, поэтому даже и не пытайся соблазнить меня снова. Улыбается. Как хорошо быть дома. Как хорошо быть с Серёжей спустя только лет, вот так прижиматься к чужому телу, не отпускать больше, гладить по рукам и смотреть в зеркало. Будь проклята жизнь, если они расстанутся ещё один раз. Они пожертвуют всем. Только ради друг друга.