Пальцы ноги коснулись водной глади, та пошла кругами. Кнайф поёжился от резкого холода, прошедшего по стопе, и потёр икру другой ногой. Утреннее небо ещё не потеряло лёгких розоватых оттенков, кучевые облака, уходящие вдаль рыжими краями, закрывали солнце, от чего шёл тусклый мягкий свет. Прохладный воздух одувал спину.
Кнайф и Пикчер хотели провести время на пруду одни, может, поговорить о вчерашнем, но в их планы вмешалась Лампчка — подслушала их разговор и радостным возгласом «Мы идём на болото!» привлекла всех окружающих. Только вот сама не пошла, в какой-то момент бесшумно исчезнув, что часто бывало в последние дни. Как и Бутылыч, хотя для него такое привычнее.
Обджекты развлекались, Пшика что-то горланила и прыгала в воду с ветки дерева, Стёрка и Чашечка плескались у берега, с ними и Пикчер мочил ноги по щиколотки, пока Нансен рядом покачивалась на лёгкой ряби, неведомым образом держась на поверхности. Сока с Чардж наблюдали издалека и ковырялись в земле, Брялок напряжённо сидела на берегу, держа остальных в поле зрения. Кнайф разместился на ветхом причале, не доходящем до середины болота. «Полумост», как его называли дети, строился для попыток научиться рыбачить, но рыбы в пруде оказалось маловато. Нож сгорбился и тоскливо опустил клинок, уставившись на кривое отражение, как в зеркале. Ровные линии несуразно расплывались, пейзаж походил на кляксы. Не сказать, что Кнайф обижался на Лампчку за то, как она нарушила его планы, хотя осадок оставался. Ещё и сбежала куда-то. Хотя чему удивляться, в последнее время стеклянная всегда такая, ей нехорошо. Он вздохнул и потёр нос. Как же без неё скучно…
Многосимбно. Или лучше сказать многообджектно? Кнайф выдохнул со смешком, сдерживая улыбку от придуманного слова. Он всплеснул стопой воду, зацепился за высокую траву, в очередной раз обернулся на Пикчера и замер. Тот тоже смотрел на него. Чашечка и Стёрка забыли про третьего, обсуждая что-то друг с другом. По меланхоличному лицу деревянного становилось ясно, что сложившаяся ситуация его тоже не устраивает.
Кнайф было собирался подняться и направиться к другу, но взгляд того настороженно направился ему за спину. Нож обернулся, чтобы увидеть стоящих на мостике Курасана и Замазыча. Первый гадко лыбился, предвкушающе сложив руки на груди, второй виновато жался за ним, стараясь не смотреть на острого. Кнайф мгновенно вскочил, покачнувшись, и оборонительно напрягся, раскинув руки для равновесия. Хлебный только насмешливо прищурился. Кнайф поднял клинок на белого, но тот ничего не ответил. Замазыч только съежился и устало уставился на ножа. Острый поджал губы и повернулся на остальных. Никто, кроме Пикчера, не реагировал, лишь изредка косились в сторону причала; они привыкли к нередким стычкам и давно не проявляли прежнего интереса. Будто ничего и не происходит,
никто и не увидит. Кнайф начал медленно закипать от сложившейся ситуации и наконец бросил взгляд на круглого. По телу пробежали боязливые мурашки, нож выпрямился, чтобы не выдать замешательства. Курасан всё так же надменно оценивал его сверху вниз, хотя, по факту, наоборот, улыбаясь чему-то своему. Его вид настораживал, Кнайф нахмурился.
— Как день, отброс? — вдруг начал хлебный. — Хотя можешь не отвечать, а то нудный монолог о том, как всё паршиво, займёт час. — гадкий смешок, только подогревающий негодование.
— А ты, я смотрю, развлечение себе уже нашел, чертила, — голос низко дрожал, нож сжал кулаки. — Опять другим жить не даёшь. У самого не всё в порядке, значит всем плохо должно быть.
«Отброс», «чертила». Когда безобидные дружеские клички превратились в ругательства? Причём так резко и бесповоротно.
— Ну мы ж друг другу не «другие», — невинно проворковал Курасан, прикрыв глаза.
Звучало странно, неловко. Дыхание участилось то ли от злобы, то ли от смущения. Дикая смесь вызывала ломоту и ещё большие нервны. По глазам стало ясно — хлебный чувствовал нечто схожее. Он резко умолк, ухмылка пропала вместе с надменностью, взгляд устремился в сторону на кого-то определённого. Кнайф посмотрел туда же, на Чашечку. Она серьезно следила за ними, ревниво смерила острого, будто бы он мог представлять угрозу её душевному спокойствию. Стёрки возле уже не было. Стоит быть осторожнее, когда фарфоровая рядом, ещё появится возможность остаться наедине.
— Чё хотел? — прервал неловкость нож. Он усиленно вглядывался во врага, пытался понять его мысли, к чему готовиться. Только безуспешно.
— Да вот… — бывшая гадкая интонация вернулась. — Как на счёт соревнования?
Кнайф недоуменно выгнул бровь.
— Типа кто до дна быстрее достанет, как тебе? — Курасан сделал шаг назад.
— В таком случае ты первый, мелкий, — рыкнул острый.
— Ох, ну почему же? Старшим нужно уступать.
— Да пошел ты… — Кнайф медленно двинулся мимо двоих, намереваясь заехать хлебному по лбу, но его руку с трудом перехватили две поменьше.
— Дистанция, — хихикнул круглый. — А то ещё сожрать меня захочешь.
— Ребят… Курь, — Замазыч неуверенно подал голос, — Мм…
К причалу заинтересовано подходила Стёрка, явно встревоженная. Кнайф фыркнул, высвободил руку и отвернулся, стараясь не показывать страх. Нужно поскорее свалить от этих кретинов, а потом поговорить с Пикчером, да, именно так, пройти мимо как можно быстрее. Острый зашагал к берегу, не обращая внимания на двоих и напрасно надеясь, что его оставят в покое.
Кто-то неожиданно толкнул в спину. Острый успел только сдавленно вскрикнуть и потерял равновесие. Он с грохотом свалился с пирса, рёв брызгов резко сменился на мутную тишину. Голова неистово зазвенела, глаза болели от попавшей воды, закрыть их Кнайф не успел. Резкие инстинктивные вдохи наполнили лёгкие водой, нож начал задыхаться, погружаясь всё глубже, зрение превратилось в сплошные мутно-голубые пятна с лихорадочно появляющимися пузырьками воздуха. Барахтаться сложно и уже поздно. Тяжелый, массивный клинок неумолимо тянул ко дну, Кнайфа перевернуло вверх ногами, забирая последние шансы. От сильной боли и замешательства предпринять что-то было невозможно, тело остро пульсировало. Перед глазами всё смешалось и расплылось, свет слепил, а Кнайф не успел ничего понять. Охватил страх, но слишком поздно, двигаться сложно, лёгкие жгло, ничего не видно. Только мутная тишина и биение сердца в ушах.
Тёмно-коричневое пятно внезапно ворвалось в водную муть, стремясь к ножу, от него повеяло холодом. Веревка с железкой на конце у основания пятна потянулась вниз, мешая пятну двигаться складн. Кнайф невольно посмотрел на Брялоку, как только она подплыла почти вплотную. Сощуренная, дикая, сосредоточенная на одной цели, совсем не такая как обычно. Брялок напугана. Клыки больно вонзились в рукоять, Кнайфа слабыми рывками потянуло наверх. Зубы чуть ли не намертво вгрызлись в деревянную плоть без всякой аккуратности. Следы точно останутся.
У поверхности вода теплее.
Их двоих подхватили массивные шерстистые руки, куда толще, чем у ребят, окружение как в дымке, Кнайф не сразу обратил внимание на бледно-сиреневую шерсть. Голоса слились в единый гул, выбивалось только сбивчивое девичье тарахтение над ухом. Кнайф попытался вдохнуть, но вместо этого закашлялся, отхаркивая воду. Его положили животом на колено, по всей видимости видимости принадлежавшее Ё. Тот надавил рукой на спину ножа. Рукоять пластично изогнулась, Кнайф вновь закашлялся.
Голый. Странно, что в книгах, где и так все герои ходят нагие, это слово иногда употреблялось. Сейчас Кнайф понял, почему. Они ходят вокруг, видят его, видят его нутро, все грязные секреты. А он может только содрогаться, пытаясь вытеснить воду из лёгких. Слабый. Слабый и хрупкий. Это, кажется, хуже, чем с Кратким, там хотя бы никто не видит.
Кнайф сжал зубы от злости на самого себя. Ёшка пальцами раздвинул челюсти, и острый снова закашлялся. Вода брызгами разлетелась по траве, он схватился за наружную часть икры Ёши, пушистую и мокрую, и отчаянно вдохнул. Частое дыхание помогло прийти в чувства, хоть перед глазами всё ещё плыло, а в висках оглушающе бухало. Поток звуков и запахов больно ударил по сознанию, вскружил голову до опьянения. Кнайф приподнялся на дрожащих руках, скинув тёплую ладонь с себя, оглянулся. Дюжина обджектов уставились на него. Нансенсу маячила перед глазами на расстоянии меньше метра, его линии мелькали заметно быстрее и беспорядочней, чем обычно. Острый обернулся к пирсу. Там стояли Курасан и Замазыч, схвативший Стёрку за руку. Хлебный таращился на Кнайфа, как на мертвеца. Напуганный и потерянный, с долей отвращения и удивления. Плотно сжатые губы терялись на гладкой коже, глаза казались огромными. Курасан съежился, стал ещё меньше на фоне остальных; ноги подкосились. Он судорожно схватился за плечо Замазыча и подтянулся, чтобы не упасть. Нож как заворожённый следил за его телодвижениями, эмоциями, реакцией. В первый миг вспыхнувшая ненависть затихла, сменившись на нездоровый интерес.
Зрительный контакт. Курасан кажется чертовски слабым и хрупким. Настолько хрупким, что можно руками порвать его на кусочки. С хлебным хрустом, растекающейся кровью в перемешку с вареной сгущенкой. Тот и сам это чувствует, не сводя глаз с острого. Ощупывает «щёку», как бы проверяя, правда ли это. Уже нет страха и ненависти, только ожидание неизбежного, правды. Чего-то, что в упор не замечают.
— Суши-божечки! — не в первый раз, похоже, восклицает Стёрка и несётся к ножу, последний метр срезая прыжком с пирса.
До этого, казалось, все молчали. Очевидно, Кнайф не замечал.
— Кнайфи! Ты как?! Я должен был что-то сделать, прости, я не думал, что… Я думал, ты уже умер, — всхлип. На плечо ложится рука взволнованного Пикчера. Крепкие объятия, в которых участвует ещё кто-то, потом Пикчи отстраняется и яростно поворачивается к пирсу. — Курасан! Что ты, чёрт возьми, творишь?! Ты тупой?!
Острый смутился от бурной реакции, потерянно оглядывая окруживших его братьев и сестёр. Кто-то спрашивал о самочувствии, хотели взять за руку или прикоснуться, но Кнайф по привычке ускользал от контактов.
— Ты… Ты! — за спиной слышались роботизированные вздохи, будто Чарджери упорно старалась подобрать самые отборные ругательства, которые знала. Явно не для острого.
— Ребята, с-спокойнее! Хей! — растерянный возглас Ёшки, уже успевшего поставить Кнайфа на ноги. — Ё-ему нужен покой!
Теперь уже некоторые накинулись на Курасана, ругались между собой, кто-то всё ещё беспокоился за ножа. Было неприятно находится здесь, среди гудящей толпы, обсуждающей не кого-то отстраненного, а его самого. Все думали о Кнайфе, сердились и беспокоились из-за него. Хотелось провалиться сквозь землю, свернуться калачиком и заткнуть уши. Снова помутнело, острый попятился назад, чувствуя, что сейчас отключится. Ёшка ухватил его за плечи. Кнайф мотнул головой, чувствуя дикую боль. Взгляд всё никак не фокусировался, голоса были неестественно громкие, оглушающие. Нож задыхался, попытки прийти в себя оставались безуспешными.
— Эй! Я серьёзно, тише, пожалуйста! — высокий голос за спиной вопрошал настойчивее.
Тише не стало. Кнайфа оттащили в сторону и посадили на землю. Сделавший это Ёшка тут же присел на одну ногу и принялся приводить мелкого в порядок: смахнул пару капель с клинка, мягко прощупал запястье, от чего кисть напряженно заныла, в конце потряс за плечи.
— Ты меня слышишь, Кнайфи? То есть, Кнайф… Хей, ты можешь говорить?
Нож заторможено качнул клинком, ошарашенный взгляд вилял из стороны в сторону, постепенно становясь осмысленне. Мычание медленно перетекло в неуклюжее «ага». Кнайф постарался сфокусироваться на сиреневом.
— Отлично, просто отлично… Только не засыпай сейчас, — его ещё раз дёрнули. — Ты отдохнёшь чуть позже, сейчас тебе нужно ответить на мои вопросы. Сколько пальцев я показываю? — Ёшка выставил средний и указательный, сложив остальные, и с ожиданием наблюдал на острым.
— Д… Два, — промямлил тот, щурясь. Немного двоилось в глазах, что не мешало назвать точное количество, но приносило дискомфорт.
— Прекрасно, — Ё облегчённо выдохнул. — А сейчас?
Такое он проделал ещё раза два, Кнайф отвечал правильно. После сиреневый спросил его о самочувствии и, получив удовлетворительный ответ, поднял с земли. Процедура заняла секунд тридцать, по ощущениям куда больше. Нож обернулся на ребят: трое с моста успели спуститься, теперь уже их обволакивала редкая толпа. Курасан, теперь уже озлобленный и взвинченный, что-то кричал Чарджери, та прорезала воздух металлическим визгом. Стёрка нервно плакала, Замазыч разрывался между ней и хлебным. Пшика неуклюже толкалась рядом, выглядя растерянно и совсем не «круто». Пикчер в стороне тоскливо провожал Кнайфа взглядом. Сборище казалось настолько громким и яростным, что в глазах острого становилось громадной мечущейся кучей. Ёшку тоже заворожило, они вдвоем замерли.
— Ты совсем поехавшая?! Провод свой убрала! — вскрикнул Курасан.
— Чардж, не надо! — вмешался Замазыч, когда та хотела вмазать по хлебному своим «Ю-ес-би вилкой» — Стёрка, родная… — серая не отвечала на поглаживания и слова утешений, продолжая шептать что-то вроде «Суши-божечки» и всхлипывать в ладони.
— Ты убийца! Садист, идиот! Да чтоб тебя… — поток бранных слов с металлическими лязгами не прекращался.
— Замолчали все. — Ребята тут же затихли, ошарашенно обернувшись на хриплый голос, оборвавшийся кашлем.
Кнайф не замечал до этого сгорбившуюся, обмякшую фигуру Брялоки. Оказывается, Сока сидела прямо возле неё. Мохнатая отдышалась и заторможено повернулась к толпе, снова уменьшившейся и потерявшей былую агрессию. Нож не мог видеть лица мохнатой, но, мог понять по бледным и перекошенным от ужаса остальным.
— Вы… Все, — Брялок рычала, делая тяжёлые вдохи. — Гулять. Живо! Курасан, с тобой мы отдельно поговорим. Позже.
Хлебный сначала ещё сильнее сжался, но тут же его брови поползли к переносице, а губы растянулись в оскале ярости. Ещё пару секунд он и Брялок неотрывно смотрели друг на друга со всей ненавистью. Ребята нехотя расползались кто куда. Замазыч потащил за собой «бандитов», только без Пшики, та немного потопталась на месте, ещё раз взглянула на Брялок и всё же ушла. Сока увела Чарджери, та шла неохотно и оглядывалась на Курасана, Чах с Нансен исчезли в глуби леска. Ёшка подхватил Кнайфа под противоположную руку и потащил назад. Тот не мог возразить или оттолкнуть сиреневого, только недовольно мыкнув.
— Поспишь у меня в палатке, чтобы никто не мешал, — приободрил Ёшка.
Перспектива остаться наедине с буквой отнюдь не прельщала, но сил толкаться не было. Начали закрадываться тревожные мысли, теперь сковывал уже страх. В горле пересохло. Ёшке Кнайф доверял больше, чем Краткому, но не намного, чтобы не бояться остаться наедине. Он собрал силы и отпихнул сиреневого.
— Нет! — острый скинул руку и упал.
Поднявшись, попытался бежать, но тут же был легко остановлен. Ё присел на одно колено.
— Хей, что-то не так? — огромные обеспокоенные глаза, осмысленнее, чем у Краткого, уставились на ножа. — Я просто предложил, не заставляю.
Кнайф пристально смотрел в лицо чужаку, силясь распознать подвох, но не заметил ничего похожего на Краткого. Он молчал, вглядывался. Ничего, только чуждость обоих, то, насколько они не похожи на ребят.
— Ты в порядке?
Нож тупо пялился на него, чувствуя вину за страх. Он опустил клинок и нехотя кивнул, взял Ёшу за руку, несколько пальцев, обхватить полностью у него бы не получилось.
Недолгий путь в тишине. Сиреневый бережно поддерживал Кнайфа, тот плёлся позади, цепляясь за кочки и чуть ли не валясь с ног. Он устало оглядывался. Знакомая красная палатка виднелась вдалеке, острого передёрнуло, что заметил Ёшка.
— А? Хех, да, это палатка Краткого, такая же красная, — он погладил Кнайфа по тупой стороне клинка. Палатка была того же цвета, но другого оттенка.
— Я знаю. — Острый дёрнулся из-под руки.
— Только организаторы, видно, не перфекционисты… А, ой, то есть… — Ёшка замешкался от слов ножа. — Погоди, ты был тут? Ой, прости.
Он убрал руку.
— Да.
— Краткий приглашал тебя к себе? — сиреневый опять звучал как психолог.
— Да, — Кнайф продолжил от ожидающего молчания. — Мы играли, — всё то же ожидание. — Я-я не скажу, это секрет.
Он нахмурился и отвернулся. Ёшка ничего не ответил, сжимая руку острого. Сиреневый не отвечал, что действовало на нервы, сердце дико колотилось, от стыда хотелось умереть. Он точно обо всём знает, и теперь Кнайф ему омерзителен. Тупой нож, тупой неприятный нож! Начинало трясти.
— Ох, — Ёшка ослабил хватку. Душа ушла в пятки. — Ты играл с кем-то кроме него в это?
Острый отрицательно покачал головой, и, кажется, Ё отстал, заметив панику мелкого. Злосчастное место скрылось из виду за кустами, когда они таки были у другой палатки. Сиреневый подвязал завесу, служившую дверью, и поправил опоры. Кнайф всё ещё недоверчиво приглядывался к тканевому домику. Фиолетовый, темнее Ёшки и ядовитого оттенка. У входа ведро с водой. Внутри палатки аккуратно сложенное свёртком одеяло, подушка, внушительных размеров чемодан в углу на боку и бутылка воды, ничего лишнего. Кнайф поразился такой чистоте. Ё обернулся.
— Заходишь? — он неуверенно хихикнул. — Если предпочтёшь остаться где-то у входа, так и скажи. Всё равно ваши тут редко из-за нас.
Острый сидел, уставившись вовнутрь. Входить страшно, оставаться на пороге невежливо. Ёшка не торопил его, сидел возле палатки. Никакой угрозы, шелест листьев и весенняя прохлада, нагоняющая сонливость.
Палатка только внешне напоминала «дом» Краткого: то же строение, так же на ощупь, настолько же выделяется из общей картины, лишь цвет иной. Внутри всё по-другому. У красного много хлама, всё вытащено, простыни и полотенца в глупых узорах; у Ёшки всё было то ли белым, то ли светло-пурпурным, в полутьме не разберёшь. У Краткого ковриков меньше. И иногда стены плыли, только слегка. Всё тошнотворно пёстрое, друг на друге, что задохнуться можно и без запаха жильца.
Запах. Чуждый, неестественный, так не может пахнуть существо, с такими цветочными оттенками лаванды и каких-то орехов. Запах странно оседал и точно не был настоящим. Через него пробивался аромат владельца, сладковатый, терпкий и остывший. Ёшка пропахся поляной за месяцы, но недостаточно, чтобы сошла чужая пыль. Такая горькая и едкая. Кнайф плотно зажмурился, распахнул крохотные глаза-пуговки и всмотрелся в шум. Еле уловимые бесцветные нити тянулись отовсюду, сплетались комками и отпечатками. Раньше их удавалось чувствовать лучше. Именно из-за запаха тут казалось безопаснее, чем у Краткого, даже в закрытом пространстве. Острый настороженно замер, как дикий зверёк. Немного погодя он забрался внутрь.
В палатке относительно тепло, прохладнее, чем у Краткого, и темно, окон не было; каждое движение на четвереньках сопровождалось шуршанием подстилок, стен, одеял и перестуком в сумке. Всё шумело и скользило, вызывая лёгкое чувство неустойчивости. Ё заглянул в проём и с улыбкой следил за тем, чтобы нож ничего не сломал.
— Ну как? Не так страшно, как ты думал?
Кнайф покосился на сиреневого и сел, прощупывая подстилки. Те ощутимо сглаживали шероховатости земли и камни, не давали замёрзнуть. Он пригнулся, пошарил ладонями по ткани. Наполнитель мягче сухой травы и листьев, будто из тополиного пуха, но плотнее. Острый лёг лицом в пол, перевернулся на бок, потом ещё немного помостился и взглянул на сиреневого, мол, «Чего наблюдаешь?». Тот хихикнул.
— Хорошо, не мешаю. — Ёша убрал голову из проёма. — Спокойного отдыха, а у меня сейчас есть работа.
После короткой возни завеса упала и в палатке стало темнее, донеслись удаляющиеся шаги. Кнайф слушал их, припав к земле. Через время они потерялись в шелесте и треске, начало клонить в сон. Острый наконец-то почувствовал, насколько его вымотало. Тело обмякло, подстилка обволокла рукоять и клинок; медленное моргание, с каждым разом всё дольше и тяжелее, незаметно превратилось в сон.
Кнайф пошевелился и вытянулся, лёжа на боку. Все под ним шелестело, особенно большие камни и неровности холодно впились в рукоять. Он потерся о подстилку и перевернулся на спину. В палатке куда светлее и теплее, чем утром, значит, уже день. Перед глазами искорки, немного плыло. Кнайф сел, потирая глаза, и приподнял завесу на входе; в палатку хлынул яркий свет, от чего острый зажмурился и промычал. На ярко-голубом небе ни одного облака. Он отпрянул от входа, уткнувшись затылком в скрученное одеяло, завеса свалилась и вновь стало темно.
Слишком светло, чтобы выходить, лучше дождаться, когда выгонит Ёшка. Пока что Кнайф осмотрелся в поисках чего-то интересного. Тёмно-синий чемодан. На ощупь жёсткий и шершавый, с карманом и застёжками. Он с трудом просунул руку в карман и не нашёл ничего, кроме монетки. Та не походила на монетки из автомата, меньше и с рисунком неизвестного символа с глазами. Заковыристый. Предмет острый кинул обратно и теперь уже принялся осторожно расстёгивать молнию, тянущуюся по периметру. Кнайф оглянулся на вход, прислушался, не шёл ли владелец сумки, и откинул крышку с карманом. Он собирался просто посмотреть, это же не плохо? Смутные угрызения совести мучали, но соблазн слишком велик.
Шитая ткань сложена аккуратными стопками, к крышке привязаны какие-то упаковки, книги и склянки. На стопках валялась толстая прямоугольная пластина. Кнайф с интересом поднял её и повертел в руках. Пластина в пурпурном чехле, стекло на ней в мелких царапинах, по краю проходит трещина и отслоившаяся плёнка. Нож не мог понять, для чего эта штука Ёшке и что она делала, водил пальцами по стеклу и поддевал чехол. Что-то нечаянно нажалось на боковой стороне и стекло засветилось; от неожиданности Кнайф аж отпрянул, чуть не выронив блестяшку. На стекле, оказавшемся экраном, показалась фотография Ёшки в обнимку с неизвестным симбом, напоминающим черную букву «Я». Судя по позе они близки. Сиреневый выглядел счастливым и странным. Слишком безбашенно, с размазанной по лицу темной грязью. Или не грязью, больше похоже на мокрую пыль, которой пытались затемнить глаза. Выглядело странно, но красиво. На черном тоже была эта грязь, но белая. Поверх фотографии какие-то надписи: время, дата, число. Над временем надпись «Савса». Острый пару раз встречал его на вырванных Замазычем страницах газет и знал, что это какой-то город или населённый пункт, что-то такое. Ёшка оттуда? Похоже, что так.
Найти нужную кнопку, чтобы выключить устройство оказалось не трудно, хотя пока Кнайф искал, нажал всё, что только можно. Выключено, он выдохнул и аккуратно отложил штуку на место. Стало интересно, что за ткань Ёша складывает и Кнайф взял один свёрток, принявшись разворачивать. Совсем скоро он пожалел об этом ведь свёрток был уложен так замудренно, что острый вряд ли бы собрал его обратно в точности как Ё, скорее неуклюжим комком. Шитая ткань чем-то напоминала куртки, которые у обджектов в дефиците, только куда легче и тоньше, без подкладок или чего-то такого. «Майка!» — подумал Кнайф, рассматривая эту вещь. Кажется, он читал о подобном или и вовсе видел картинки. Только… Зачем она Ёшке? Зачем вообще одежда. Острый растянул вещь на весу, примеряя на себя со стороны. Горло почти в два раза шире основания лезвия Кнайфа, как и подол. Мелкие рукава смотрелись немного комично. Нужно сложить это обратно, может, Ё не заметит.
Острый запаниковал, когда по складкам и с примером готового результата не удалось сложить также ровно. Ну и зачем он только полез?! Ёшка возненавидит его! Одежда мялась под ручонками, края не сходились. Он глубоко вдохнул, развернул свёрток и стал складывать по новой. В этот раз он развернул другую сложенную майку на шаг назад, чтобы видеть, как это выглядит внутри. Всего их было штуки три-четыре, дальше шла уже более жёсткая ткань и иначе сложенная, в нее лезть боязно. Шаг за шагом, рукава туда, это сюда, вроде выходит. Кнайф подровнял стопку и поставил на место. Кое-какие отличия были, но он надеялся, что Ёша их не заметит.
Резвый трещащий звук застёжки, чемодан лежит так, как и до этого. Кнайф сидит на коленях перед ним, заспанно протирает глаза. Спать днём не лучшая идея, но теперь хотя бы голова не кружится. Он вновь выглядывает из палатки и замечает сиреневый силуэт вдали, плавно приближающийся к палатке. Тот расплывается на горизонте. Кнайф шустро закрывает шёлку и зачем-то забивается в дальний угол, затаившись. Шагов долго нет, потом совсем тихие и так всё ближе.
Над входом палатки нависла тень, Кнайф крепче обнял ноги и пригнул рукоять. Силуэт опустился и зачем-то постучался; ткань натянулась с глухим ударом, бессмысленное действие показалось забавным.
— Кнайф, не спишь? — донёсся осторожный вопрос.
Тот хотел только помотать головой, но вспомнил, что его не видно и выдавил тихое «нет». Завеса поднялась и полутьма рассеялась, Кнайф сощурился, подобрав ноги. В палатку заглянул Ё.
Несколько вопросов о самочувствии: не кружится ли голова до сих пор, болит, может мутит или дышать тяжело; острый только отрицательно мотал клинком, иногда кидая пару уточнений. Как и ожидалось, Ёшка его вежливо выгнал, сказал, что малой всегда может обратиться, даже если снова захочет поспать. В голове промелькнула мысль, что если сиреневый залезет в чемодан, то передумает приглашать Кнайфа. И вполне заслуженно.
Во время разговора Ё зачем-то мыл руки, при чем странно. Тщательно, даже слишком, мылил и также щепетильно смывал. Почти по локоть, четыре раза, циклично, одинаковыми движениями. Перед этим ещё и умывался. Кнайф поежился от этого зрелища. Складывалось впечатление, что Ёшка не против полностью помыться в ведре перед тем, как лезть в палатку. Он фыркнул, аккуратно разглаживая нескончаемые складки на подстилке, и ещё раз помахал Кнайфу. На этом тот сбежал с опаской, что ему сейчас влетит.
Пикчер. Пикчер, Пикчер, нужно поговорить с ним! Острый бежал вдаль, неустанно прокручивая возможные сценарии диалога, что говорить и как, чтобы не расстроить друга ещё больше. И где его искать? Кнайф наотрез не помнил, куда, в какую сторону ушёл Пикчи, лишь нёсся к болоту с глупыми надеждами, что найдет того где-то там, у берега. Хотя шансы малы, всё же несколько часов прошло, почему бы и не уйти. Солнце ещё не грозилось испепелить, но и не ласкало прохладными лучами как днём, скорее бы спрятаться за деревьями, у свежего пруда.
Как ни странно, Пикчер оказался там. Распластался на краю причала и свесил руку, цепляя водную гладь. Плоский, Кнайф по началу не увидел его на дощатом помосте за холмом, внимание привлекла лежащая шляпка. Острый сбавил шаг, остановившись у первой балки. Он сцепил пальцы в замок и неподвижно наблюдал за безмятежным другом. Небо отражалось в плёнке его рамы, Пикчер сам напоминал зеркало пруда, только без ряби — такой же неподвижный, поглощённый голубизной облаков. Теплый густой воздух обволакивал, словно сухое желе, шерсть ласково перебирал ветер, отдаваясь мурашками.
— А? Кто здесь? — Пикчер озадаченно поднялся на руках и обернулся. — О, Кнайф…
Без шляпки он выглядел голым и слабым, весь однотонный, потерянный. Деревянный перевернулся, пошарил в поисках головного убора и махом зацепил за левый угол.
— А ты чего это… Пришёл.
— Мы поговорить вообще хотели. — Кнайф нетерпеливо переминался с ноги на ногу. — Ты тут всё это время сидел?
— Ну а куда мне, только тебя ждать.
Пикчи выгнулся, потянулся. Видно, он и вправду заснул, пока лежал здесь. Острый осторожно подобрался ближе, подполз на пальцах, как зверёк, подтянул ноги. Пикчер поглядел на него отчужденно и задумчиво. Кольнуло мимолётное желание зарыдать, взмолиться о пощаде и прощении, задушить себя в истерике и размазать о затёртые доски, лишь бы друг простил, перестал так смотреть. Кнайф сглотнул, настоящая пытка, но Пикчер того, кажется, и не замечает. Руки предательски дрожали, острый вцепился в тощие колени.
— Ты… — планы вылетели из головы. Как обычно, Пикчи выбил землю из-под ног, ничего не сделав. — Ты ведь понимаешь… Если я что-то не говорю, значит, у меня есть на то причины. Мне легче молчать.
Это совсем не то. Он хотел сказать другое! Совершенно другое. Тупой, тупой нож! Тупой и бестолковый. Стукнуть бы себя по клинку со всей силы.
— Уверен?
— В чём?
— В том, что сказал сейчас.
Кнайф замер. Он не был уверен в сказанном. По привычке оправдывается, не разузнав, за что.
— Нет, То есть… Пикчер, я ведь знаю, что…
— Нет, не знаешь. Хватит так говорить, тебе только хуже. Иногда я сомневаюсь, можно ли вообще верить твоим словам про тебя.
— Но пожалуйста!
Пикчер метнул осуждающий взгляд. Теперь уже хочется провалиться, а пол такой твёрдый, не хочет расходиться и прятать Кнайфа. Ну как Пикчер не понимает?! Как в тот раз, на испытании с Сокой. Острый всхлипнул и криво растянул губы. Ну как… Покатились слезы, он заскулил, шмыгая носом. Ну почему…
— Кнайф, хватит! Мне начинает казаться, что ты делаешь это спе…
— Пожалуйста! — Он не дал договорить, намертво вцепился в Пикчера, обвил руками и ткнулся лицом. — Не бросай меня! Не уходи, пожалуйста! Не уходи!
Кнайф ревел навзрыд, в панике вжимал пальцы в раму и пытался отдышаться, только ещё больше захлёбываясь. Останься, чёрт… Прости… Пикчер, последний, кто у него остался, острый не отпустит его. Не отпустит.
— Я не говорил такого! — Пикчи опешил, инстинктивно оторвал острого от себя. — Я не сказал, что уйду!
Тот прислонился обратно, хватаясь только пуще. Плечи вздрагивали от всхлипов, Кнайф сжимался от тонкого тихого скула. Внутренности скрутило, больно. Звон в ушах заглушал собственный плач и окружающие звуки. Как за стеклом.
— Гх… Ладно, Кнайф! Успокойся… — Пикчер растерянно пытался высвободиться. — Я-я не злюсь на тебя, ты неправильно понял!
Нож затих и с надеждой посмотрел на него. Слёзы почти сразу ушли, ручейки он размазал по металлу. Пикчи вздохнул и раздражённо потёр глаза.
— Я прощаю тебя. Только не плачь, мне больно на это смотреть, пожалуйста.
Кнайф тускло засветился от радости и обнял Пикчера, теперь уже спокойнее, но не менее крепко. Тот погладил острого по спине, не получив никакого сопротивления.
— Всё-всё… Не надо так, я просто нервничал и, — стыдливо начал Пикчи и заткнулся, — прости меня.
Они долго сидели в обнимку на краю пирса. Пикчер беззвучно шептал и прижимал Кнайфа за рукоять, тот сидел, закрыв глаза, и глубоко вдыхал, наслаждаясь родным запахом.
Пикчи отстранил Кнайфа и уставился наверх, чудом балансируя под углом. Острый недоуменно обнял себя сам и выпрямился. Тишина, никто не решался прервать неловкость, вызванную недопониманием. Если Кнайф и стыдился этого, то совсем чуть чуть, всё же помогло, Пикчер простил его, разве не хорошо? Тем более, ему и так было плохо, не так ли?
— Я так подумал, — тот оказался смелее, но глаз не опустил. Лицо сливалось со стеклом в отражении. — Кого-то из нас могут исключить. Я говорил уже, но мы решили поговорить после него.
Было чувство, будто он смирился со своей «участью», Кнайфа передёрнуло от такого. Пикчера не могли исключить. Он слишком идеален для такого. А вот острый… В прошлый раз, он был на волоске. И вот, в этот раз… Он поёжился. Не хочется проверять, что там.
— Будем надеяться на лучшее.
— И готовиться к худшему.
Кнайф, кажется, понял, к чему клонил Пикчер, и это ему не нравилось. Сказал тогда, значит, тогда.
— Я не смогу рассказать всё сейчас, не надейся.
— Перед исключением.
— Перед? — Кнайф нахмурился. — Но, когда меня исклю…
— Когда?! — Пикчер перебил его, наклонился так, что теперь в его стекле отражались только деревья, пирс и тонкая полоска неба, чтобы нож видел его недовольство. Тот вздрогнул.
— Если меня исключат, то не будет разницы.
— Почему это? — Пикчера это раздражало и беспокоило. По его перекошенному то ли от ужаса, то ли от чего-то другого лицу точно не сказать.
— Ну. — Кнайф зашуганно подтянул ноги. — Краткий ведь не будет меня трогать, пока я буду… Там.
— И всё же, я до сих пор не могу понять, что он с тобой делает.
Пикчер перевёл взгляд на кривое отражение и сложил руки в замок. Кнайф бы ответил, что тоже вовсе не понимает, вряд ли сможет описать это паршивое чувство. И не очень хотелось, при попытке вспомнить что-то, кроме эмоциональных образов, выудить ничего не получалось, хотя рвотные позывы и желание плакать вполне возникали. Или злость на самого себя. Конечно, кто ещё может быть виноват в том, что Кнайфа так ненавидят, если не он сам. Не всегда всплывала и боль, только воспоминания о том, что она была. Кроме Краткого, такую никто прежде не причинял, никто прежде не делал того же. Боль — нет, а вот дискомфорт…
— Так или иначе, давай не будем говорить об исключении. Ты согласен? Пожалуйста, я ведь немногого прошу.
Пикчер схватил Кнайфа за ладони, медленно сползая к концам пальцев. Полный надежды и мольбы взгляд заставил съёжиться и потупиться. Пару часов. Немного ведь? Острый сглотнул и скованно кивнул.
— Да, я скажу. Я попытаюсь… — Он увёл взгляд и замялся.
Пикчер замер, уже отпустив руки, изучал Кнайфа на момент лжи. Острый собрал силы в кулак и посмотрел другу в глаза. До этого грела надежда, что говорить не придется.
— Я правда сделаю это, — голос звучал чуть увереннее. Да, он сможет поделиться. И от этого будет легче. — Дай мне время.
Пикчи неуверенно качнулся в знак согласия. Нож облегчённо зажмурился и отвернулся. Ему не стало легче, лишь один гниющий пласт переживаний заменил другой — обязанность перед Пикчером. Он слишком долго ждал, был рядом, помогал оправиться и должен знать, это необходимо сделать. А пока друг будет рядом, Кнайф не сомневался в этом.
Родные ладони согревали душу, как и было всегда. Острый уткнулся Пикчеру в грудь, обхватил в некрепких объятиях. Иногда этого казалось недостаточным, Кнайф не мог смириться с мыслью, что большего никогда не будет удовлетворения. Обджект, который давал то, чего хватало, чтобы чувствовать себя хорошо, больше не с ним и никогда не окажется рядом вновь. Никогда не окажется таким же «хорошим», как прежде. Худшие мысли, которые могли настигнуть — сравнение Пикчера с
ним. Кнайф сжался от отвращения, друг только недоуменно моргнул и дёрнул его за плечо с немым вопросом.
— Всё хорошо. — Острый тоскливо уставился на кривое отражение. Перекошенное существо выглядело достойнее него. — Кстати…
Двое и не заметили, как тема разговора сменилась на будничные события. Они обсуждали ребят, погоду, мелких зверьков, замеченных у поляны. Говорили обо всём. Единственное, по привычке обходили Клеви, Лампчку, Курасана и Краткого. Это особые темы, только ухудшают настроение. Двое незаметно переползали с вещи на вещь, на первый взгляд ничем не связанные. Кроссворды Замазыча, книги, которые завернули в газеты от них, запреты Брялоки, в том числе и на некоторые книги, учёба… Переходы настолько косвенные, что сложно заметить.
Они забылись достаточно, чтобы провести так где-то час и не заметить пролетевшего времени. Их отвлёк оклик.
— Кнайф, Пикчер! — к пруду выскочила Стёрка с кастрюлей и поварёшкой, палку ей давно запретила Брялок. — Обед! Я по всей поляне трезвонила, не слышали что ли?
Она сердито упёрла руки в бока, чем-то напоминая обожаемую ею старшую сестру. Такая же уставшая и нервная, смахивала со лба капельки пота и обтирала ноги, убирая налипшие травинки. Кнайф вздохнул и спрыгнул в пруд у берега, где воды было чуть выше щиколоток. Пикчер спустился по причалу, с брезгливостью покосившись на примятые другом водоросли.
— А после обеда у нас собрание, — добавила Стёрка на пути.
— Собрание? — Кнайф остановился и недоуменно нахмурился.
— Да! Посидим у эскалатора, как обычно.
Обычно острому не сообщали о таком, хотя собирались почти каждый день: обсудить последние новости гурьбой, поиграть в настолки. Кнайф сам не горел желанием, давно показал безучастностью, что это не для него. Только портил настроение себе и другим. И вдруг предложили лично. Удивительно.
— И мне обязательно там быть? — Кнайф сложил руки на груди.
— Ну… — Стёрка растерялась, смущённо соединила указательные пальцы. — Ты ведь наш брат всё-таки.
Она невинно улыбнулась и пару раз моргнула, острый только фыркнул.
— Ну ради меня, ну Кна-айф, — жалобно протянула серая и прижалась к нему, обвив руками.
— Да ладно-ладно, я приду! — выпалил Кнайф и отпихнул её.
Он задержал дыхание, вытянулся, что никак не помогло ослабить хватку. Близость навевала неприятное. На коже Стёрки оставалась грязь, или это сама серая его пачкала, вызывала зуд и отторжение. Слишком резко, чтобы опомниться и привыкнуть.
— Вот и отли-ично! — Стёрка чмокнула его в щёку и унеслась к столу, не дожидаясь остальных. Кнайф отпрянул и скривился, последнего она не успела заметить.
— Бр-р. — Кнайф потёр место поцелуя. Настроение ухудшилось. — С чего бы такое внимание.
— Она беспокоится за тебя, разве это плохо?
За столом ещё не было Лампчки, что принесло облегчение. Пикчер сел и потянул Кнайфа за собой. Тот без интереса плюхнулся на лавку, не прекращая тереть щеку. Ногти заскребли клинок, чего он не чувствовал, зацикленный на раздражении. По тыльной стороне ладони прилетел несильный шлепок, острый дернулся и сжал кулак, тут же заметив сердитого Пикчера рядом.
— Кнайф!
Тот цыкнул, закатил глаза и распластал руки на столе, вытянул ноги, наслаждаясь в кои-то веки ставшей для него безболезненной позой.
Замазыч протискивался между сидящими и, тем же половником, каким гремела Стёрка, разносил еду по тарелкам. На дно шлёпнулась маслянистая рисовая каша с волокнами мяса; мгновенно заполонил пряный запах соли и трав с маслом. Мелкие зёрна растекались по тарелке; дно занесённой ложки местами мутнело и мгновенно таяло. От взгляда на рассыпчатую маслянистую кашу, исходящую еле заметным паром, в пустом животе заурчало. Хоть обед и назывался обедом, он был плотным поздним завтраком. На стол бухнулся поднос с кружками, и дети с радостным гомоном потянули содержимое на себя, пихаясь, проливая капли на стол, брали сразу по две, а то и три и три кружки одной рукой, раздавая тем, кто не имел возможности дотянуться. Пальцы пахли лесной земляникой и кардамоном, с кислинкой, от которой вело зубы.
Кнайф ел быстро и неаккуратно, большими ложками с горкой. Зерна летели в тарелку, несколько просыпалось на стол. Горло жгло, острый почти не жевал, чуть ли не заглатывая. Острый не следил за окружающими.
— Ты как так не жуешь вообще? А то ещё подавишься.
Кто-то неожиданно дотронулся до плеча, от чего он подавился и закашлялся, выронив ложку.
— Пикчер! — возмущённо воскликнул Кнайф с набитым ртом.
— Ой, прости! — тот испуганно отпрянул.
Голос с другого края стола сопроводил это гадким смешком. Нож закатил глаза и продолжил есть осторожнее, теперь блуждая взглядом по сидящим.
— Я же говорил, что не голоден. — недовольное хриплое бурчание Курасана.
Кнайф заинтересованно сфокусировался на бандитах. Пшика за ними увлечённо тыкала Нансенсу и доставала из тарелки. Тот тонул в каше при попытке укусить, а пользоваться столовыми приборами ленилась.
— Ты ничего не ел вчера, а сегодня ты еле проснулся. — Замазыч, уже севший, пододвинул к нему тарелку, похоже, не в первый раз. — И вообще, я с Сокой для всех готовили.
— Да я!.. Я не голоден. — Курик оттолкнул еду и сам отсел назад. — И сегодня я ел.
— Что ты ел? То что ты перехватил пару ягод, как зверёк какой-то, недостаточно.
— Замазыч прав, ну поешь, — наконец-то обратила внимание Чашечка.
Курик часто пропускал обед, ужин, но не всё сразу, от чего большинство и не беспокоились, но в этот раз притащили. Острый знал, что хлебный что-то неприятное для себя будет делать разве что из-под палки. Взгляд хлебного опустился на тарелку с долей ужаса.
— М-меня вырвет, если я съем всё.
Кнайф заинтересованно вытянулся и перегнулся через тарелку, чтобы лучше видеть.
— Тогда хоть половину, — настаивал Замазыч.
— Слух, а, — к разговору присоединилась Пшика. Нансенсу уже поела, а последние капли можно и слизать, хотя чем именно он их слизывал, оставалось загадкой. — Может, у вас семки есть? С ними жрать прикольнее. Кур, не пробовал?
По недовольным взглядам остальных девушка поняла, что ляпнула что-то не то. Курасан раздражённо закатил глаза с шипением и уткнулся в тарелку. Он пару раз зачерпнул кашу, рассыпав в тарелку, с отвращением насупился, но всё же запихнул в себя большую ложку проглотил, затем ещё. Острый хмыкнул. Он совсем забыл о еде и чуть не заехал локтем в кашу.
До «собрания» полчаса, Кнайф бродил по окрестностям, где растительность становилась гуще, а земля неприятно мялась от влаги. Не грязь, но всё равно болото. Он мало, что ожидал, надеялся, что не сделает хуже. От мысли, что он мог бы влиться в коллектив, пересыхало в горле и становилось труднее дышать. Ответственность, приобщённость — ему хватало «Цветущего мая», а, учитывая строй последнего, Кнайфу особо с другими контактировать не приходилось. Не то, что «Банда».
— Я же сказал им гх-х.
Кнайф замер и прислушался к голосу за кустами. Доносился шелест, рычание и булькающие звуки, напоминавшие о переутомлении и боли. Острый подкрался ближе, опасаясь, что звук его шагов заметят. В надрывистом голосе безошибочно угадывался Курасан. Тот будто больше злился, если очередные копошения не оканчивались плеском и затяжным кашлем. Нож скривился и попятился, от звуков становилось противно и скручивало живот, он неосознанно представлял, каково чувствовать это на себе. По телу пронесся холодок.
Грохот. Кнайф не удержал равновесия и свалился. Сердце ушло в пятки, когда шелест затаился, Курасан не мог не услышать чего-то настолько громкого. Судорожный хруст, шёпот, из-за куста выглядывает побледневший хлебный с огромными от ужаса глазами. Он фокусируется на так и не поднявшемся остром, который и сам притих от неожиданности. Несколько секунд немых переглядок.
— К-какого черта ты тут забыл?! — выпалил Курик, приняв оборонительную стойку. Взгляд метался в поисках ещё кого-то, кто мог застать круглого врасплох. К его счастью, сейчас тут только нож.
Тот подскочил и снова чуть не упал, помрачнев. Курасан выглядел измотанным, это Кнайфу не нравилось. Сразу полезли мысли о Кратком, но он старательно их отметал, ведь хлебного бы не тронули. Да и заметнее было бы.
О чём он думает?! Пытается представить это на ком-то? Кнайф поджал губы и сглотнул, всё также смотря на Курасана. Несмотря на сегодняшнее стало стыдно.
— Чё молчишь? Язык проглотил?! — Тот отшатнулся, кажется, разгораясь сильнее. Тем не менее, чувствовался страх. Витал в воздухе, и, если заглянуть в мельтешащие глаза, колол пальцы. Вряд ли это понял бы кто-то, кто не знает.
— Да я мимо проходил, а тут ты! Гнида. — затараторил Кнайф. — Чего это было? Тебя реально после еды рвёт?
— Не твоё тупое дело, — Курасан чуть успокоился и выпрямился. Нельзя поддаваться тому, что не заметил, если бы не знал. Страх и злость для него почти что синонимы. — Свали, а? Ты там сегодня чуть не умер, кажется, вдруг ещё раз повезёт. — Гадкая ухмылочка.
Острого мало пугали такие слова. Он застыл, на время забыл, где находится. Каково обнять Курика? Обвить и не отпускать, даже если недоволен. Мысль неудобно стягивала горло и раздражала, словно Кнайф говорил её вслух против своей воли. Оно часто преследовало, особенно перед сном, когда без объятий иногда наворачивались слёзы, да и с ними. Как бы глупо и унизительно не было, кроме Курасана никто не подходил. От иного оставались крошки.
— Тц, глухой. — Курасан нервно кусал внутреннюю часть нижней губы, готовый кинуться за любое движение. От чего-то на его щеках выступил румянец, появилось паническое чувство, что мысли Кнайф всё же озвучил.
— Нервы свои убери! Думаешь, я тебе зуб за зуб вырву, садист? — выпалил Кнайф, сжимая кулаки. Наигранная самоуверенность хлебного выбешивала.
— В героя играет! — возмущённо хмыкнул тот. — Ты бы меня с удовольствием разорвал, не отрицай.
Внезапно пришла злость. Острый сделал выпад вперёд и попытался схватить Курика за плечо, последовал мгновенный удар локтем в живот, запульсировавший глухой вспышкой боли. Кнайф отшатнулся.
— Пошёл к черту! Монстр.
Напал уже Курик, задержать удар в щёку не вышло, только отпихнуть того. Тогда хлебный рванул прочь в противоположную от болота сторона, напоследок кинув неразборчивую брань. Кнайф шикнул и сморщился, провожая его взглядом.
Монстр. Ушиб зудел и горел, рукоять лишь ныла. В душе всё больше разливалась обида, вязкой слизью перекрывая лёгкие и подступая к горлу, бессмысленная и невыразимая. Она ни к чему не приводила, такая пустая, что стыдно рассказать. Кнайф взялся за щёку. Именно слова и последний удар её вызвали, до этого был только гнев. Курасан делал многое, а Кнайф правда глуп, раз не учится на ошибках.
Обджекты кругом сидели у самого подножия фуникулёра, ещё кто-то ходил, в середине чёрно-белая шахматная доска с шашками и шахматами вперемешку, где-то затаились и кубики от нард, торчат карты, многие из которых подкрашены или перерисованы полностью. Газеты, одинокий футбольный мяч, по инерции перекатывающийся по склону, пока его не словят и не запихнут под мышку. Разговоры, хихиканье, взбудораженные восклики, цоканье и шелест игры без правил, где бубны били белых, а те перескакивали ряды и меняли цвет на туз. Издали дети казались увлечёнными, радостными, от чего кружилась голова. Ноги словно тонули в земле и трава оплетала их цепкой лозой, не давая подойти ближе. Зачем Кнайфа позвали? Он перебрал множество вариантов, даже тот, в котором Курасан рассказал им то, из-за чего острого могли возненавидеть, или они узнали о Кратком и теперь тоже будут глумиться над ним, таким мерзотным и одиноким. Но Курасана ещё не было или вообще не будет.
Стёрка как раз пинала мяч, о чём-то мурлыкая с Замазычем. Она заметила зажатую острую фигуру одной из первых, бросила мяч и с радостью ринулась к гостю. К слову, Кнайф таки пересилил себя или цепкую лозу и подобрался ближе, так что долго бежать ей не пришлось.
— О, я уж думала, ты меня бро-осишь, — Стёрка по привычке тянула последние слова, чуть ли не повиснув на Кнайфе, что снова вызывало дрожь.
— Стёрка! — Кнайф от неожиданности попытался её отпихнуть. Чужие взгляды смущали, как и она сама. Пыльно и очень сухо, из такого и грязь не выйдет.
Чашечка, настолько тихая и неподвижная, что сначала он и не заметил её в шуме, резких энергичных движениях, издала смешок и недобро улыбнулась, искоса поглядывая на него. Никто не обратил внимания на тихую девочку, кроме острого. Иногда казалось, что она в точности такая же, как Курасан. Муж и жена, одна Сатана, что сказать.
— Ладно-ладно, я просто рада, что ты пришел, извини, — Стёрка наконец отпустила.
Группа постепенно умолкла, остановилась, разглядывая острого с еле уловимым разочарованием, жалея о чём-то. Почувствовав витавшее в воздухе напряжение, Кнайф засомневался, стоило ли идти. Лишь Пикчер приветливо потянул уголки губ и помахал одной лишь ладонью, не задирая высоко, но видно было и так.
Живость пропала, когда к кругу присоединился Кнайф, сменившись неловкостью. Все хотели что-то сделать или сказать, но совершенно не были готовы. С простой рефлексии на практику. Острый протыкался к Пикчи, надеялся, что станет спокойнее, но и тот мялся. К горлу подбирался ком, оставалось только сжаться и делать вид, что ему нравится наблюдать. Как инвалид, не способный на участие. Стёрка бросала неудобный, виноватый взгляд или старалась подключить, но ступор делал это кривым и грубым.
Грязь стекала по лезвию, впитывалась в поры дерева и слепляла шерсть, лужей разливалась средь травы, и дети старались её избежать, гибко изворачивались и отползали жестами и словами, мимикой, ведь ошмётки прыгали, перелетали как насекомые при попытке заговорить. Пикчер тоже в грязи из-за него, ладони, предплечья, невинное лицо… Все равно не удавалось сделать вид, что он здесь нужен. Его позвали из жалости и вины. Ведь он их брат, пускай не кровный, его тоже должны любить. Если уж не «мать», так братья и сёстры. С ним из двенадцати получается чертова дюжина, лишний.
Кнайф уткнулся в траву, периодически переставая слышать ребят вообще, пока не упоминали его или, что куда чаще, не издавали уж очень громкий и резкий звук. Курасан так и не пришел. Наверное, потому Стёрка и осмелилась позвать ножа. Острый изредка изучал сидящих и стоящих, уводя взгляд, как только казалось, что на него сейчас посмотрят, от того не заметить отрешённость Чах не мог. Кнайфа пробивало жуткими мурашками, когда в голове на мгновение проводились параллели с ним самим. Она и вправду была похожа: осунувшаяся, будто боявшаяся как и он заразить их чем-то. Раньше фарфоровая не была такой. Разве только раздражительной и… Избегала прикосновений? Стойкое убеждение, что так и было, но Кнайф не мог вспомнить, с чего это взял. Зашевелились потаённые страхи, мир серел и шёл рябью от того, как острый остервенело сверлил её взглядом, пытался выпотрошить внутренности, лишь бы убедиться, что это лишь паранойя. Увы, Чах повернулась, ведь мало кто не почувствует что-то настолько тяжёлое, от чего попытки оказались оборванными и безуспешными. Чашечка лишь укоризненно сверкнула глазами, и это всё, что нож успел завидеть, прежде чем отвернулся.
Шевеление и тихое бормотание, отдаваемое эхом неизвестно от чего, вынудило подпрыгнуть от удивления. Кнайф чуть не вскрикнул, широкими глазами уставившись на незаметного до этого Нансенсу. Та лежала на камне, укутав его чёрной россыпью поглощающих чёрных нитей. Он мог быть здесь с самого начала или шлёпнуться пару минут назад, острый всё равно бы не заметил кого-то настолько тихого и мелкого. Ленивое скрипучее бормотание становилось громче и настойчивее, Нансенсу перебирала отрывки фраз, перекручивал в непрерывном потоке мозгового штурма, что своим гулом привлекло окружающих. Многие побросали свои занятия, либо слушали в пол уха. Нанси часто такое вытворяла, но куда тише и без подобного напряжения.
— Мм… Ьуху… Пою ммох, — бессмысленные наборы букв становились громче.
Он умолк на пару секунд, выжидая паузу.
— Похуй.
Нансенсу замолкла, устало растеклась по камню, явно добившись желаемого. Теперь утихли все, даже Пшика, усердно что-то доказывавшая растерявшемуся Замазычу, и обернулись на Нанс. Неловкое молчание, Чашечка по-доброму нахмурилась и слегка наклонилась к Нансенсу.
— Нанси, ты знаешь, что значит это слово? — поинтересовалась она, мягко улыбнувшись.
— Нет.
Дети тоже не знали. Но слово звучало слишком складно, чтобы его придумал Нанс.
— И… откуда оно? — Замазыч поправил очки, захлопав глазами.
— Мне как-то поф… — черный проглотила последнее слово, резко о чем-то задумавшись, от чего приподнялся. — Мне как-то похуй.
По кругу пронёсся тяжёлый вздох. Ещё пару мгновений она оставалась во внимании, вскоре ребята вернулись к своим развлечениям. Лишь Кнайф замер, скучающе уставившись на него. Бессмыслица какая-то.
***
Иногда приходил дикий голод. Это не зависело от того, ел Кнайф или нет, редко вязалось с погодой, просто проглотить кого-то, не жуя, перемолоть как яйцеед, проталкивая и сдавливая внутри себя костями. Треск, невозможность дышать от слишком большого куска, подавиться им и умереть от тяжести, разрыва внутренностей и шока. Либо вонзить клыки в мягкую,
как хлеб, плоть, прошить насквозь и вырвать сочный шмат. Рот наполнялся слюной от таких мыслей, дрожь выжимала в землю. Успокоение от собственной жестокой смерти или чужих мучений, обезличенных, становилось наркотиком, единственным, что точно заставило бы отвлечься от истерики, собственной беспомощности, лечь и закрыть намокающие глаза, нервно дёргая губами. Даже с Кратким силы на сознание — не особо нужные в подобных ситуациях, лучше забыться и не делать ничего — иссякали, от чего сами собой появлялись фантазии, такие далёкие, помогавшие успокоиться и не делать себе хуже.
Представлять себя охотником, а не жертвой приятно. Нередко казалось, что Кнайф и есть охотник, он мог бы, но стал как слон на верёвочке, забитый, запомнивший, что рисковать опасно, запуганный словами. Может, так и было, острый запутался в себе, в комке чёрных нитей-мыслей. Что-то это напоминало.
Шерсть не до конца обсохла после внепланового купания, Кнайф взбирался по деревьям, съёживаясь от промозглого ветра. До этого он плюхнулся прямо в болото с ветки, так что зябкость была лучше, чем тина и что-то шевелящееся, ползающее по спине. Жаловаться не на что, сам виноват, что неуклюж. Он сбежал буквально на пару минут, молясь, чтобы чуткий сон Брялоки в это время не прервался.
В одной из свежих газет-оборвышей Замазыча он прочел о лунном затмении, выпадавшем на эту ночь, если подсчёты Стёрки оказались верны и их трактовка Кнайфом. Пикчер не согласился, слишком правильный для настолько авантюрных вещей. Вот в лес бегать — пожалуйста, а на пару минут к болоту — Брялока проснется и убьёт. Странный. Оставалось идти лишь одному, чему острый не огорчался. Ещё немного, и он отвыкнет от социума насовсем, так и останется один, позором бывшего себя, для всех, с чем Кнайф смирился.
Он залез как можно выше, раздвинул ивовые ветви, обрывая сучки и смахивая насекомых. Кусочки коры и мусора оставались на влажной шерсти и впивались в пятки. Кнайф видел краем глаза яркий круг, тёмный внутри и расплывающийся неровным светом, от чего небо вокруг тускнело и звёзды меркли, становясь бледными, не заметными невооружённым глазом. Ветка нечаянно треснула, зато теперь луна открылась во всей красе желтоватым свечением. Кнайф затаился.
Зрелище заворожило, выглядя инопланетно и так непривычно. Чёрно-белые вставки посреди текста нисколько не отражали того, как красиво это в живую в сочных цветах и с удовлетворением затраченных сил. Кнайф мог бы глянуть на это с поляны, высунуться из-под одеяла и полюбоваться, но тогда бы это не было настолько хорошо. Он старался не поднимать клинка, пока шёл.
Одиночество. Жаль, Шуруповёрт не улыбнется. Была ли это она? Точно нет, так же понятно, как и то, что всезнающее существо вряд ли выглядит как суши-боже, если вообще существует. Кнайф перекинул руки через ветку, сонно цепляя небесный круг взглядом, всё больше становившийся похожим на обычную луну. Жаль, он не может показать это Курасану. Про других он вспоминал только после него, и это сводило с ума. Даже сейчас только эта булка, после всех его преступлений, от чего появляется безудержная тяга разбить клинок о твёрдую поверхность.
Кнайф схватился за ветвь, пытаясь повторить сцену из «Закона джунглей», но вместо этого чуть не свалился, чудом лишь исцарапав ладони и приземлившись на локти. Пора возвращаться.
***
Тусклый свет от телефона голубоватым сиянием ложился на сиреневую шёрстку и одеяло. Дискомфорт и паника от того, что вещи лежали не так, как надо, прошла, оставив разочарование. С детьми надо мягче, он сделает всё правильно.
Если не скроллить ленту ровно до какого-то часа и пятнадцати — сон не удастся. Веки слипались, тяжелели, но даже так он принесёт страдания.
Интересно пролистывать переписку с другом, которую не чистил лет десять. Такая же, как когда-то давно, но на большинстве фото выдавала ошибка. Делать снимки экрана и отправлять в отдельную папку — это ли не одно из проявлений любви? Сообщений много, они не кончаются, как бы далеко в годах не проматывал, идти до начала долго и не хочется, а вспоминается всё больше.
Вы
— Никогда бы не подумал, что попаду в настоящую лабораторию.
