Слишком острый

— Я вчера чуть не умер, — прервал напряженное молчание Кнайф. Промозглый рассвет пропитывал ватные облака охрой и оранжевым, расползаясь по темному небу. От раннего пробуждения осталось головокружение и горьковатый привкус на языке, острый морщился и время от времени выгинал спину, обнимая колени. Он отвернулся от Лампчки, но чувствовал её неподвижность и всё же оглянулся на рядом сидящую. Та никак не отреагировала, тупо устремлённая вдаль с неестественно кривой ухмылкой. За время, пока нож смотрел на неё, он не заметил, чтобы стеклянная моргала. Она выглядела словно кукла, неподвижная, лишь с одним выражением лица, настолько искривлённым от времени, что щемило в груди. Уже от её красного оттенка и кругов под глазами хотелось взвыть. Статуя, которой подменили его младшую сестру, такая похожая, но такая другая и пугающая. Вчера острый не нашел её, увидел лишь под вечер, когда та возвращалась на пересчёт со стороны палаток хостов. Лампчка прятала руки за спиной, исступлённо заминала пальцы. В тот раз её уголки губ были не так напряжены и растянуты, будто не хватало сил держать. Горестная и вымотанная, она уснула, не сказав никому не слова. А нож не мог отвести от стеклянной взгляд, подойти тоже. От нахождения рядом уже хотелось взвыть от ненависти ко всему миру, вырвать глаза и содрать уши. Слабак. Но она бы всё равно не сказала, что с ней. —… Я мог утонуть, — продолжил он, пытаясь вызвать хоть малейший намёк на эмоции у «подруги». — Ты так и не пошла с нами на пруд и не знала этого. Кукла всё также молчала и не двигалась. Кнайф сжал зубы, вцепился пальцами в колени до белых костяшек, неотрывно косясь на неё. — Ты скажешь хоть что-то, а? — он начал закипать, не столько от обиды за её бесчувственность, столько волнения, прошивающего грудь и спину толстой иглой, сдавливая лёгкие. Лампчка начала покачиваться из стороны в сторону. Пальцы дрожали, Кнайф слышал её тяжёлое дыхание, как у больного измученного хищника. Широкие глаза, слезящиеся и краснеющие от ветра, что-то пульсирующее внутри неё, или так казалось в темноте. Чужеродное сердцебиение, призрачное, наливающее её оттенком малинового. Болезненное, огромное для неё, хотя сейчас причудившийся комок был с кулак. Кнайф поёжился, сдерживая тошноту. — Тебе плевать, да?! Скажи хоть что-то! Ты вообще что-то слышишь?! — голос задрожал. Кнайф незаметно размазал по клинку выступившую слезу и тяжело вздохнул. На секунду улыбка куклы стала меньше, после чего вновь расширилась. — Всё отлично. — Лампчка почти не двигала губами. — Пойдем за остальными? Поиграем. Это был не её голос, зажатый и осипший, совсем без расстановки, монолитный и чуждый. Она медленно рывками повернула тело, уставившись на острого. Хотелось сорвать эту улыбку, разбить, стереть в порошок. Казалось, что после этого Лампчка придёт в норму, станет собой. Без улыбки. Вновь будет слышать и радоваться по-настоящему. Избавится от алого внутри, вновь став прозрачной, просвечивающей солнечным светом, а не через кровавую призму. Кнайф сидел с приоткрытыми губами, представляя на месте куклы прежнюю Лампчку. Та наклонилась ближе, сверкающая на свету блаженством и инфантильностью. Светлая и добродушная, готовая захихикать над тем, как в очередной раз нечаянно напугала острого. Она протягивает руку, дрожащую с негнущимися пальцами, громко вдыхает и скалится. Сердце пропустило удар от ужаса, нож тихо вскрикнул, от неожиданности резко с силой пихнул её в грудь локтем и зажмурился, отпрянув. Лампчка недалеко отлетела, еле удержавшись на руке, и схватилась за ушиб. Улыбка таяла, сменялась страдальческой гримасой, истощённой и усталой, полной недоумения и сожаления. Грудь острого бешено вздымается и опускается учащенным пульсом. Зрачки сузились от адреналина, перед глазами плыло. Осознание приходит не сразу, накатывает волнами вместе с самообладанием. Сначала просто факт — ты её ударил, сухой и ничего не значащий. На почве страха, безрассудного и безосновательного, не рассчитав силы и причинив боль одной из самых близких, вымотанной и нездоровой. Вина крепкой хваткой сдавила горло, до помутнения и невозможности дышать. Стеклянная больше не улыбалась, не выражала никаких эмоций, пусто смотрела в его сторону, а он зачем-то искал то, что было во взгляде пару мгновений назад. Кнайф предал её. Всё то время, что не признавал в ней её, делал хуже как себе, так и стеклянной. Он сглотнул и подался вперёд. — Лампчка! — неуверенно выдавил Кнайф. — Лампчка, подруга, прости, пожалуйста, прости! Он протянул к ней руки. Как острый мог так просто вычеркнуть её? Стеклянная дернулась и рефлекторно уклонилась в сторону, туманно изучая его в расфокусе. Ей понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя и позволить взять за плечи. Тонкие шерстистые плечи, худенькие, детские. Лампчка некрепко обняла его, невесомо обвила, почти не касаясь. Даже так Кнайф чувствовал, что она была теплее, чем нужно. Лампчка периодически мычала, неуверенно тянула гласные, обрывая и затихая, собираясь что-то сказать, но умолкала. — Если бы я знал, что с тобой, — Кнайф поник, сгорбился, сокрушённо уставившись в пол. Он отстранил её, шмыгнул носом. Та не сопротивлялась, руки сползли на землю и вцепились в траву так, что захрустели стебли. Губы подрагивали, готовые вновь расплыться, и стеклянную начинало дёргать. Кнайф поморщился и отвернулся, лишь бы не видеть этого. Где искать подсказки, какую-нибудь информацию или помощь, чтобы вернуть сестру? Есть ли что-то в разрешённых или запрещённых книгах, газетах? Мог ли Ёшка что-то знать, он же вроде как «психолог», что бы то ни значило, но можно ли ему доверять? Есть ли хоть что-то, что помогло бы спасти Лампчку от безумия? Уже начинало светать. Острый ненавидел, когда на купание приходил Краткий. Тот не мог сделать что-то при других, но его нахождение рядом заставляло трястись в тихой истерике. А оставаться в стороне красный не собирался. Всё время преследовала уверенность, что, если нож уйдет слишком далеко в попытке скрыться, рано или поздно на периферии заметит малиновый силуэт и окажется в ловушке по собственной дурости. Как никогда близко к ребятам, без возможности привлечь внимание, закричать. С зажатым ртом с такой силой, что на клинке останутся царапины. Кнайф еле сдерживался, чтобы не заскулить, когда Краткий прикасался к другим. Ненавязчивые поглаживания, хищные взгляды, хлопок по плечу, странные намёки в словах, которые удавалось почувствовать, но не понять. Успокаивало лишь то, что они были менее навязчивы, чем с ним. Других он трогал реже, намного реже, даже этим утром фальшивая ухмылка и смердящие руки, от воды пропахшие ещё и мокрой кошкой, не упустили возможности оказаться рядом. Малиновый лишь при испытаниях держался далеко, часто бил тех самых или издевался, после всегда сводя всё к несущественному «в шутку», чтобы продолжить касания. Острый не хотел признавать, что к кому-то Краткий мог относиться, как к нему, отказывался верить, упорно игнорируя предположения. Ужасное утро. Сглотнуть не получалось от кома в горле. Если бы кто-то спросил Кнайфа о настроении, тот бы заплакал от напряжения, панически прикрываясь и вытираясь. Юбкой повязанное полотенце на удивление помогало чувствовать себя защищённее, не трястись от образа бараньих глаз. Кнайф боялся идти на расстоянии, шёл в середине цепочки, сжимая ладонь Пикчера. Лампчка где-то позади, он не мог смотреть на неё такую, после увиденного ранним утром. Всё ещё слабак. Острый мог разглядеть впереди хлебные бока, слышать гулкий скрежет голоса, приподнятый и бодрый. Кнайф по привычке вслушивался в важный для себя голос, ловил обрывки фраз и смешков, от чего пробирали мурашки. Иногда можно поддаться, думать о Курасане чуть дольше и чуть меньше ненавидеть себя за это. Как сейчас. Хлебный изредка «случайно» оглядывался на шедших за ним и, к счастью, не мог нащупать в толпе ножа, но вновь мучило предположение, что он всё же читает мысли. Взгляды встретились на мгновение, всего секунду, и Кнайф отшатнулся, как ошпаренный. Он не мог понять, зачем делал это. Наверное, всё же из ненависти, желания посмотреть в глаза такой гниде. Снова дурно от диссонанса, кулаки сжимаются в попытке остановить себя от того, чтобы вскрыть когтями клинок. От возмущения перехватывает дыхание. Почему нельзя хотя бы один спокойный день. Один. Всего лишь на день вернуться в прошлое. Кнайф зарычал, страдальчески хмурясь. Пальцы Пикчера погладили по тыльной стороне ладони, что привело в чувства и одновременно вызвало желание заплакать. Острый не решился повернуться к нему, но расслабил руку. Всё утро не отпускала навязчивая мысль, то, что необходимо сделать, как только выпадает возможность. Ёшка просыпался позже детей, раньше Краткого, но сегодня что-то пошло не так, от чего ожидание стало ещё невыносимее. Кнайф не собирался искать Лампчку, не мог предположить, где она, была надежда, что сиреневый уже сейчас что-то скажет. Раз Ё ещё не было, то искать оставалось у палатки. А перед этим перетерпеть взвинченную Брялоку, так и лезущую на конфликт с каждым, кто сделал шаг в сторону или двинулся не так, как нужно. Без полотенца вновь неуютно. Плед, в отличие от него, не должен был лежать всегда в положенном месте. Покрывало с крупным прямоугольным узором не удавалось закрепить также просто на поясе, для начала пришлось сложить вдвое, а там с трудом впихнуть один край под другой. В нём было менее удобно, чем в полотенце, но подобный кокон всё равно успокаивал. Хоть и мешал ходить. Вновь всплыло произошедшее недавно, стало не по себе. Ёшка не примет его, он зол из-за вещей. А может он не заметил? Очень вряд ли. Кнайф вздохнул и пошёл дальше, придерживая плед, чтобы тот не развязался. Другого выбора нет, если что, придется слёзно просить прощение. Но сработает ли это с сиреневым? — Спокойнее, я слушаю. И никому не скажу об этом разговоре. — Кнайф затаился, когда услышал голоса. — Налить ещё сока? Он юркнул за куст, присел на корточки и взялся за нижнюю часть плеча, вслушиваясь. Ёшка не один. Плед тут же развязался, от чего острый придавил место ненадежного узла локтем. — Да, ага, — неуверенный сдавленный голос. Грубый и глухой, как у новой чужеземки Пшики. Кнайф выглянул и убедился в том, что это она, сидит с пластиковым стаканчиком в руке перед сиреневым, обнимает себя. Лица нет, она повернула спиной, а через прозрачных видно только окружение, «декоративные внутренности» и конечности, а не их самих. Ёшка достал крупную бутылку, литра на два с лишним, заполненную чуть больше, чем на половину мутной желтоватой жидкостью, и долил в стаканчик. — И я хочу свою одежду, — голос подавленный, как от слёз. После этих слов, Пшика плотнее сомкнула ноги и напряглась. — Одежду? — Без неё я чувствую себя странно. Да как вообще они ходят постоянно голыми?! Дикари. Тц. Кнайф расслабил руки, край пледа вновь упал, и втянул шею. Он не понимал, в чём смысл одежды, кроме сохранения тепла в холодную погоду, что ею скрывать. Голые дикари. Неужели так она видит всех их? Но чего в этом плохого? Или она не считает это плохим? Острый поджал губы и потянулся за покрывалом, чтобы вновь скрепить. — Вот ты ж тоже одежду носишь, не придуривайся! Симб хренов… Никогда бы не подумала, что буду тереть со ср… Симбом — Немного грубо, знаешь, — Ёшку это явно задело. — Ну, не все можно предугадать. — Ага, прости. Не могу смириться, что симбы бывают не только гандонами и уродами, — она опустошённо сникла. — Пшика, это всё ещё неприятно. Я понимаю, почему, ты так… — Нихера ты не понимаешь! — Пшика повысила тон, сдавленность и неуверенность вовсе исчезли. — Ты грёбаный симб! Ты здесь работаешь и сюсюкаешься сейчас со мной только потому, что тебе платят. Ты, ты и этот красный хер виноваты и не считаете нас достойными жизни. Ёшка замолчал, с сожалением смотря на неё. Послышался грубый тихий всхлип, Пши с дрожью поставила сок на землю и накрыла место глаз ладонями. Она покачивалась, с каждым разом утыкалась в колени всё ближе. Стаканчик перевернулся, разлив всё содержимое, покатился, но на него внимания уже не было. — Я такая дура… Ёшка закусил губу и обернулся. — И выговариваю всё тебе! Да вы меня следующей убьёте теперь, садисты! — Пшика, я пообещал, что никто об этом разговоре не узнает. — Он положил ей руку на плечо. — Ты можешь уйти и прийти в любое время. И я правда хочу тебе помочь. Ему ответили долгим молчанием. Сиреневый отодвинулся и отложил блокнот пустыми листами вверх, всё с таким же сочувствием не отрываясь от Пшики. Та качнула опрокинутый стаканчик и поднялась. — Я пойду. По холодному взгляду не скажешь, что она плакала. Кнайф завидовал другим в том, что они могли сдержать слёзы и гнев. Казалось, будь он таким, то все его проблемы ушли бы. К Ёшке часто ходили, обсуждали его и любили. Он имел подход ко всем и любил, не просто выполнял работу, а старался влиться в коллектив, чтобы быть для детей как можно ближе и менее чуждым. Хотя эти странные обороты, замалчивание некоторых тем, оно заставляло ножа сомневаться в намерениях сиреневого. От того так не хотелось с ним говорить. Зачем он всё записывает, а, главное, что именно. Недоверие к кому-то, настолько похожему на Краткого, не проходило. Ведь что-то связующее, опасное и подозрительное в них оставалось. Но мнение ножа разделяли немногие и точно не те, кто хотелось бы. Высказывать проблемы рискованно. Ё проводил её взглядом, вздохнул, зажмурившись и оттягивая шерсть на висках. Он потянулся за стаканчиком и смял, пошарил в палатке, бросил в блестящий шуршащий мешок. Место промокнул салфеткой, после тщательно стал споласкивать руки также, как и в прошлый раз, циклично. Выждав немного, Кнайф прихватив плед и поднялся, боясь становиться на полную стопу. Шелест травы казался слишком громким. Большими шагами удавалось сохранить бесшумность, но Ёшка всё равно заметил его раньше, чем острый планировал. Сиреневый внезапно обернулся, от неожиданности тихо пискнув. Четвёртый цикл прервался и тревоги в глазах стало больше. — О-ой, Кнайф, как долго ты тут сидишь? — тон дрогнул, Ё начал судорожно повторять процедуру, в спешке цепляя ручку и расплескивая воду скованными движениями. — Блять… Ой… Сс Неразборчивое бормотание смутило. Кнайф вновь завязал узелок, смачивая губы. За то время, что он готовился, шёл, выжидал, план забылся, и в мыслях оказалось пусто. Сказать нечего, чтобы не показаться вдобавок зашуганной мямлей. Сердце гулко забилось, разливая жгучий страх. Кнайф сглотнул, выпрямился, прикованный к месту. Тревога сиреневого заразительна, либо здравость ускользала, когда в образе всплывал Краткий. Одинаково чужие. Кнайф так и стоял, пока сиреневый не отряхнул руки, вытер и поднялся. — Что-то хотел? Или понравилось у меня спать, — тот хихикнул и полез в палатку. — Тебе подстилку достать? — Нет. — Кнайф впился ногтями в запястье. Болезненное сдавливание притупило лихорадку. — Вылези… Пожалуйста. Он недовольно растянул губы и покосился в сторону. Ёшка недоуменно высунулся, зашторил дверцу, сидя на корточках. Так конец клинка Кнайфа доходил ему до помпонов. — Это долго? — Да. Задумчивый взгляд. Ё оценивающе смотрел, видимо обдумывая что-то важное. Кнайф нервно царапнул ногтями по ладоням, перебирая. Дыхание тяжелело до тупой боли, во рту появился горький привкус. — Перед тем, как ты начнёшь, у нас есть возможность поговорить об одной вещи? Сиреневый всё видел, острый попался и сам пришёл в ловушку. Какое наказание его ждёт? Спокойствие взрослого пугало до чёртиков. Кромешная тьма, когда заглядываешь в щель и можешь лишь предполагать, что там таится. И нет никакой подсказки. Крика, ругани, чего-то понятного и знакомого. Кнайф нерешительно кивнул. Чувство незащищённости обострилось, он силился найти угрозу в мимике Ёшки, малейшем жесте, боялся, что в ту же секунду прилетит как минимум пощёчина. Но ничего, Ёши спокоен. — Присядь. Мягкая интонация не менялась. Сиреневый оставался прежним: в лице не проявлялось яростного оскала, брызжущего ядом, он не узил презрительные глаза, не тянул рук, чтобы сжать предплечье до онемения, не замахивался и не начинал браниться. Предложение крутилось только одно — Ё сделает что-то хуже. Быть может, он куда мерзотнее Краткого. Острый подогнул деревенеющие ноги и присел. Положение хотелось изменить, вывернуться так, чтобы перестать существовать, но он онемел. Начинало мутить, Кнайф вцепился в плед. Предательское желание заплакать перебивалось злобой. Нельзя показать страх, сдаваться раньше времени. Ёшка всё также молчал, ждал момента, чтобы начать. — Ты ведь рылся в моих вещах? По реакции я вижу, что тебе есть, чего скрывать, — серьезный, но всё такой же спокойный тон. Кнайф повёл засохшим языком во рту. Тошнота застревала комом в горле. Сложно разомкнуть губы, заставить себя что-то сказать. — Да, я, — выдавил он сквозь зубы, исподлобья с опаской уставившись на Ёшку, и оборонительно вжался в плечи. — Зачем? Что ты хотел найти? — ровность начинала раздражать. Почему он всё ещё притворяется, что не презирает острого за это?! — Я просто открыл его, чтобы посмотреть, что там, — напряжение стало больше, нож глубоко вдохнул и с дрожью выдохнул, чуть не закашлявшись. — Да, но, что сподвигло тебя на это? Думал, я не замечу? Кнайф не ответил, от напряжения плавился мозг, и болела голова. Он лишь глухо дышал, каждый раз делая усилие. Ёшка замялся. — Я не хочу на тебя давить, я лишь… — Перестань делать вид, будто я не омерзителен тебе из-за этого! — рявкнул острый, громко втянув воздух носом, чтобы не сорваться в слёзы. — Ты зол на меня, я знаю! Хватит! Ёшка вздрогнул и отстранился, прижав к себе поднятую руку. Он непонимающе опустил брови, всё также мягко и немного растерянно смотрел на Кнайфа. Сиреневый поджал губы. — Кнайф, я правда… — Просто накажи меня! Появилась слезинка, нож сощурился, стараясь скрыть это и мысленно бранил себя, дабы вернуть сдержанность. Ёшка поднял руку, от чего Кнайф рефлекторно отвернулся, закрывшись предплечьем. Сердце сжалось, и он всхлипнул, в этот раз задержав дыхание, что помогло остановиться. — Кнайфи… — Н-не говори так! Сконфуженное мычание, Ёшка нахмурил брови, панически думая, как решить ситуацию. Глаза мелькали с рукояти, на руки, покрывало, лезвие и так по кругу. — Так, послушай меня, дыши глубже, я не ненавижу тебя. Кнайф не слушал его, цепляясь трясущимися руками в ткань и отворачиваясь. Он уже не знал, что его выводит, просто хотел, чтобы это прекратилось. Голова гудела, раскалывалась от роя голосов, пульсирующих, одновременно громких и тихих, эхом заедающих на одном слове. Объекты, тошнотворно далёкие и близкие, сплошные и детальные. Такое бывало при температуре, когда не хватает сил, чтобы даже застонать, только сейчас слабее. Его схватили за плечи, не давая отлепить локти от ручки, Ёшка насильно установил зрительный контакт. — Спокойно. Всё хорошо, я не собираюсь вредить тебе. Не нервничай, дыши глубже. — голос сникал, меняя тон на осипший, и вновь становился прежним, Ёшка заметно переживал. — Я не нервничаю! Отцепись! Кнайф отпихнул массивные руки — сиреневый не стал его сдерживать — и отодвинулся, обняв себя. Поглощала ярость и головокружение, сфокусироваться не получалось, зато желание плакать пропало. Он закусил губу. Начинало проясняться, и всё больше накатывал безумный стыд до красноты. — Я больше не трону твои вещи, честно… — пробормотал Кнайф, уводя взгляд в пол. Положение стало ещё более некомфортным: плед колол, ветер продувал, неприятно дёргая шерсть, а ноги затекли. Ёшка вздохнул и отполз, принял позу полулотоса. Непривычно спокойный. Для сиреневого такое нормально, наверное, но другие бы не оставили такую дерзость без внимания. — Ты же знаешь, что чужое брать нельзя. Обещаешь? — Ага. И не нужно мне там ничего, — острый фыркнул, втянувшись в плечи. — Прости… Несколько секунд оценивающего молчания, огромные глаза, которые он мог увидеть даже на периферии, моргнули. — Надеюсь, мы договорились. Так о чём ты хотел поговорить? Нож прошёлся языком по нёбу. Он успел и забыть о планах, но тут же опомнился. — Что ты знаешь о Лампчке? Кнайф подался вперёд, наседая на Ё и вновь вылавливая реакцию. Тот уклонился, удивлённо захлопал глазами. — В каком смысле знаю? — О её состоянии. Чем она больна, тебе известно?! — Острый продолжил напирать. — Погоди, погоди, я не врач, даже не психиатр, но… — Ёшка задумался, после тяжело вздохнул. — Если я скажу, тебе это особо не поможет. — Говори, я хочу знать! — Диагнозы ты не поймёшь, — Ё замялся. — Так что… Ей можно помочь только, если предоставить покой, малыш. — кличка покоробила, но нож ничего не сказал, только поморщился. — Не тревожить, не биться головой. И, эм… Давай, я дам тебе одну книгу, а ты прочтёшь страницы, которые я скажу? И покажешь Брялоке, она уж точно должна знать. Кнайф послушно кивнул и ждал, пока тот разворачивал карманы чемодана, перебирал книги, а после перелистывал страницы нужной. — Вот. Погоди, сейчас закладки поставлю. На руках увесистая толстая книга с мятым корешком. Что-то про статьи и списки, классификации и официальность, одно название уже вгоняло в скуку. От неё несло старостью, пускай книга и была очень хорошо сохранена, но выцвела и пожелтела. На обложке глаз, меж страниц лежат обещанные две закладки — аккуратно сложенные в линии листы из блокнота. — Надеюсь, тебе хватит концентрации, — хихикнул Ё. — Читать всю не обязательно, но если вдруг захочешь, то всегда полезно узнать новое. Ты, главное, не сильно её повреди, раритет всё-таки. Представляешь, в библиотеке ВУЗа даже не заметили… Ой. Он ещё раз смущённо хекнул. Кнайф поднял клинок от фолианта и бесцельно уставился на сиреневого. Внимание привлёк пушок на макушке, явно выбивающийся по длине и идущий лёгкими волнами. — А что… — Ась? — Ёшка проследил за взглядом и дотронулся челки. — Ты про это? Пхаха… Вот, отрастает у меня постоянно, думаю подстричься на днях, а то не очень. — Тебе идёт, — коротко ответил Кнайф, не отворачиваясь. — О, ты так считаешь… Спасибо, — сиреневый порозовел. Текст тягучий и непролазный, многие слова Кнайф даже не пытался понять, но всё равно рвался прочесть, перейти на следующую страницу, пускай всё время что-то отвлекало, любые мелочи мешали на пути к цели. Болезнь Паркинсона… ПОСТТРАВМАТИЧЕСКАЯ эпилепсия (некоторые строчки Ёшка ещё и успел выделить простым карандашом со слабым нажимом, а Кнайф только удивлялся, как тот в этом так быстро разбирался). Слова внушали ужас и отвращение одним своим построением. Если быть честным, Кнайф уже даже не вчитывался, лишь листал страницы, уделяя внимание подчеркнутому и изредка выделенному шрифтами. Его больше интересовала помощь, чем классификации, хотя и их Ё кое-где выделил. Иногда попадались и другие карандаши, даже ручка или заломы и немного порванные страницы, что говорило о том, что книга была не только в руках сиреневого, но и в чьих-то менее бережных. Слишком нудно, острый кое-как прочитал урывками то, что должен был и решил, что перечитает ещё раз чуть позже, только потом отдаст Брялоке. Читать справочник полностью Кнайф точно не собирался. Он спрыгнул с куста, застеленного пледом, сунул книгу в корни и настороженно замер. В долине ветров обычно было тихо, если кто-то и сидел, то говорил как можно тише. В основном из-за колышка на окраине, но ветер просто неприятно разносил эхо, от чего оставалось говорить вполголоса. До Кнайфа донеслись крики с места, где долина переходила в поляну. Там, где Брялока с давних лет хранила запрещённое. Определенно, её разъяренный голос и, наверное, Курасана? — Ты, мелкий гадёныш, снова это творишь, — цедила взвинченная мохнатая, впиваясь когтями в землю. — Вечно делаешь мне на зло! Нет бы мозги хоть раз включить, так всё через жопу! От тона передёрнуло, стало неприятно и зябко, будто кричали на Кнайфа. Тот поджал губы, двигаться вперёд становилось сложно, как сквозь желе. Морозное, от чего-то сухое и опаляющее лёгкие. — Тарелки бьёт, вещи херит! Да чем я заслужила такого идиота, ни на что не способного?! Слышался клокот карабина, глухой стук, топот, рычание, не совсем понятно, кто есть кто. Оба скрывались у подножия, немногие, кто присутствовали, тенью шатались сверху, тихо, неприглядно: кто-то наблюдал, кто-то сконфуженно ходил рядом, как не при чём. Кнайф подкрался к склону на цыпочках. Приближаться к другим некомфортно, словно от них могли остаться ожоги. Он прятался за низкой, но продолговатой горой, опадающей у берега крупной крошкой, насыпью в воду. За выступами, острого не увидеть снизу. — Я пытаюсь! — Вновь возня, глухой стук и рычание; удавалось разглядеть, как Курасан всячески сопротивляться, с силой тянул Брялоку за шерсть, отпихивал, закрываясь от ударов. Он всегда шёл ей наперекор, начал слишком давно, чтобы точно помнить, когда. — Я стараюсь делать, как ты хочешь, но т-тебе всегда этого мало! Они замолкают, сцепившись. Хлебный яростно толкается, пригинается, мохнатая только напирает, кусает его за неуклюжие пальцы, лезущие в рот в попытке высвободиться, пытается сбить коленями, чтобы уже так наказать достаточно. Курик маленький, почти что болезненно худощавый, на стороне Брялоки размеры и сила. Его так легко повредить… Кнайф щурится и вздрагивает от всхлипов или мычания, рыка. Смотреть неприятно, и он отворачивается к бескрайней воде, от которой двое были далеко. Нерасторопная, покрывающаяся ленивыми всплесками. В животе волнующе потянуло. Крики затягивали, острый ощущал себя на месте хлебного, таким же беспомощным и маленьким. Только он бы не отбивался; укол восхищённой зависти пробил резким вдохом. — И бьётся ещё, конечно, много ума не надо… — донеслось злобное рычание, когда хлебному таки удалось её оттолкнуть и чуть самому не упасть. — А сама… — надрывистый яростный голос перебили. — Рот закрой, я воспитываю тебя! Ты не способен вынести ни единого урока! Ещё и верещит. — Рявканье больно полоснуло по ушам. Кнайф представил острозубую пасть прямо перед собой. Блеск клыков ослепил, и теперь острый уже не мог отвести испуганного взгляда. Курасан попятился назад и скрылся за выступом, от чего острому пришлось заползти чуть выше, всё также прилегая к земле и стараясь не выделяться. — Хочешь позлорадствовать? — шёпот Чашечки взялся из ниоткуда, Кнайф не видел её здесь, не думал о том, кто собрался. Он обернулся, чуть не рухнул, скрипнув ногтями по камню. Фарфоровая стояла ровно, не шелохнулась. — С чего ты взяла, что я собираюсь злорадствовать, — буркнул Кнайф, сел на выступ поудобнее, возвышаясь над ней. Колючий теплый свёрток он давно уронил. — Ну, а зачем тебе ещё за Курасаном наблюдать. Недовольный взгляд, как обычно. После того сбора, зажатость в позе Чах чувствовалась особо. Острый не мог перестать искать в ней себя, хоть в этом, казалось, не было смысла. Когда её глаза стали такими тусклыми? — Гх-х, почему ты не можешь просто смириться с моим существованием. — По тому же, почему и ты с моим. Молчание, ни один не собирался прерывать зрительный контакт первым. Это глупо — устраивать соревнования в таких мелочах, ведь всё равно Кнайф проиграет, первым сконфуженно потеснится, упустит время, шансы… На что? Самое ужасное, что он бы правда вернулся, предоставься бы возможность. Острый вздохнул, покосился в обрыв с терпким ощущением бесполезности своего нахождения здесь. Он тут лишний, его сочувствие никто не примет. Чашечка вроде бы отошла на пару шагов, больше не собираясь трогать его. А ведь как звучит «смирись с моим существованием». Ведь да, он не сможет сделать шаг дальше, лишь существовать на задворках. Жалко. Перепалка шла, Кнайф почти не следил, лишь чувствовал. Ругань, резкие движения — всё смешалось в кучу, однородное месиво, размытое и поблескивающее. Фразы распадаются в памяти, остаются только поганые обрывки, переполненные надрывом. Оба хотели донести своё, противоположное и вряд ли правильное. А острый не хотел занимать сторону и не занимать тоже, не хотел участвовать в этом, но всё равно лез со стороны. Брялок морщится. Это приносит ей боль, безуспешные попытки привязать хлебного к себе, вернуть, заставить, не могла иначе. — Как ты ведёшь себя с матерью?! — Она раздражённо оскалилась. — Ты хреновый воспитатель! И даже не мать мне. Я ненавижу тебя! Оба замерли. Курасан от шока, на адреналине пытаясь отдышаться, Брялока, наверное, тоже. Она вытянулась струной и остановилась, медленно оседая. Молчание, он делает неуверенный шаг назад, приходя в себя. Покрасневшие глаза озлобленно щурятся. Ещё шаг, Курасан спускается на бег, мчится по дороге, заваленной крупной булыгой, мгновенно теряется вдали, перепрыгивая камни и почти не оборачиваясь. — Вот как ты собираешься мне отплатить за всё, что я для тебя делала?! Быстро вернись! — отчаянно рявкнула Брялок. Она двинулась вперёд, но не побежала. Уши рухнули, поза стала грузной, тяжёлой. Брялок пугливо затаилась, вопрошающе тянулась за ним. Кнайф не видел её лица, но мог представить лишь месиво из боли в опущенных кончиках ушей, непонимания в застывших в незаконченном шаге ногах, не утихшей ярости. Детали виднелись вразброс, чем больше вглядываться, тем страшнее становилось. С непривычки перехватило дыхание, видеть Брялок такой… Разочарованной… Он не мог использовать более сентиментальные эпитеты по отношению к ней. Она как нарочно ждала, пока хлебный окажется на границе слышимости и молчала. — В этот раз можешь не возвращаться, — она не кричала, но волевой голос доносился немногим тише. — Да и никто тебя уже тащить не будет на мою голову! Грузность стала суровой. Кнайф сглотнул и пригнулся; живот тёрся о ледяной камень, рукоять неприятно вздрагивала и ёжилась. Холодно. Кнайф вспомнил о себе, его будто выдернуло из ничего, он вынырнул из зимней проруби, от чего мир собрался в объёмный букет, осязаемый, тревожащий. «Представление» окончилось. Осознав это, полдюжины, может меньше, присутствовавших в спешке стали уходить, дабы не наткнуться на Брялок, доносились смешанные тона; Кнайф не разбирал говорящих. Неопределённость будоражила, мысли не могли собраться в единую цепочку от волнения. Сбежал. Острый оглядывался по сторонам, словно мог бы найти Курасана где-то здесь. Было бы просто прекрасно, будь оно так, если бы ему только почудилось произошедшее. Чашечка не ушла. Стёрка тянула её за собой, что-то шипела на ухо, а та бешено упиралась, также полушёпотом без умолку говорила и вырывалась, заглядывая туда, куда ушел Курасан. Кнайф недолго смотрел на них, затем скользнул со скалы, подобрал плед и двинулся к ним. С пробегом он смирился куда легче. Фарфоровая уже начинала всхлипывать, почти что пускаться в плачь. — Й-его же там заг-грызут… — Нам нужно подумать об этом позже, Брялок поднимается! — Стёрка вздрагивала от каждого шороха. — Если увидит, что я тоже здесь… — Не загрызут, — буркнул Кнайф, проходя мимо. — Вернее могут, но он и не на такое способен. — Тогда ведь он чудом выжил, я помню! — Чашечка воскликнула слишком громко, от чего серая заткнула её ладонью и цыкнула, вновь пытаясь оттащить от спуска. — Чудом… Нифига ты не помнишь, пятилетка ещё была, — огрызнулся он и быстро зашагал прочь, лишь бы не накликать ещё больших неприятностей. Курасан правда решил жить в одиночку? Или выпалил на эмоциях, не думая о последствиях? В этот раз он правда ведь умрет, если будет там же, где и раньше. Кнайф сглотнул и попытался вдохнуть. Суши-боже, мысль о том, что острый мог окончательно его потерять вызывала панику, граничащую с истерикой. Но волновало не только это. Одно предположение, больше похожее на сюр. Неужели Брялок устроила это из-за того, что Курасан сделал с Кнайфом? Ей не всё равно? Но ведь глупо, ей всегда было плевать на их ссоры, с чего вдруг. — Не могу поверить, что это из-за меня… — Острый замедлился, когда оказался далеко от спуска. — А это и не из-за тебя. Он вздрогнул и обернулся, увидев прямо перед собой девчонок — Чашечку, тихо шмыгавшую носом и серьёзную Стёрку, чуть ли не тащившую её под подмышкой. Похоже, они шли в одну сторону. — Не смотри на меня так, — серая нахмурилась. — Мы вообще-то к Банде. И да, ты в этом замешан только косвенно. — А из-за чего это? — Кнайф оживился. Стёрка усмехнулась, расслабившись. Всё это время она была поглощена важным, очевидно, Чашечкой и Курасаном, но с его словами отвлеклась. — Брялок его обязанностями загрузила, вещи перебирать хрупкие. А он же… Мало того, что прослушал, ещё и коробочки треснул. Я почти не присутствовала, больше не знаю. Слушай, а… Пойдешь со мн-о-ами? — улыбка стала шире от смущения ошибкой. — Нет! Его ещё не хватало! — Чашечка, казалось, готова была разрыдаться от нервов. — Аналогично. — Кнайф недовольно покосился на неё и сложил руки на груди. Необходимо было остаться одному, и он остался. Вновь совсем один сидел под камнем, мысленно разрываясь между всеми. Удивительно, вроде он почти всегда один, а есть, о ком думать, очень даже. Курасан. Не верилось, что он ушёл. Он не мог, Кнайф не позволит ему снова. Ссоры, крики, острый так привык к этому, нечему и удивляться. Курасан никогда не отличался послушанием и способностью к концентрации на чём-то, кроме однотипных действий, не требующих аккуратности. Под его цепкими лапами всегда всё падало, взлетало, начинало двигаться то, что не должно, и хлебному даже не нужно было прилагать усилий. Неприятности и приключения сами тянулись к нему, а он не видел между ними различий. И такой расклад вещей, казалось, устраивал только Кнайфа, в той же мере падкого события, пускай не обладающего достаточной энергией. Случайные проделки выводили всех взрослых — от двух из оставшихся пятерых бандитов Пикчера и Замазыча, до Брялок. Хуже всего, когда произошедшее задевало последнюю, ведь с ней нельзя спорить. Кнайф не помнил, чтобы Курасан и Брялок когда-нибудь говорили спокойно. Хлебный докучал ей больше остальных необучаемостью, упрямством и получал тоже чаще. Намного. Испепеляющие взгляды, шипение, Курасан когда-то придумал тот смешной символ, как и большинство жестов. После очередной взбучки они сидели где-то в чаще в своём особом месте, хлебный тёр ладонь согнутыми пальцами другой руки, оттопырив большие, и что-то размеренно бормотал одними губами, раз за разом одну фразу. — Ты о чём? — наконец-то поинтересовался Кнайф, лениво потянувшись, и вновь закинул руки за голову. — Зубатая дура, — неуверенно повторил Курасан громче и потупил взгляд. Сомневался в чём-то. — А? — Ну… Это типа пасть, — он подвигал выпрямленными пальцами, как ножницами, — а большие — уши. И если сложить так, — теперь ладони касались костяшки, — будет голова. Курик захихикал и подогнул ноги, после грустно вздохнул, смотря на новый жест. Руки обмякли, он тупо уставился в даль, больше ничего не говорил. Кнайф ни за что бы не признался, но утирать скупые слёзы друга казалось ему чем-то прекрасным. Обнимать и молча успокаивать. В большинстве своём Курасан плакал беззвучно, либо начинал причитать, лишь бы не срываться полностью. Но почти никогда не говорил о Брялок, язык не поворачивался. Мало кто видел и помнил, чтобы хлебный плакал, вернее, почти никто. Кроме Кнайфа. Он был особенным, и ему это нравилось. Знать, что Курик будет спокоен лишь в его объятиях. Хрупкий, острый защитит его и оставит с собой. Тот злополучный день. Упрямство Курасана вновь сыграло с ним злую шутку. В этот раз куда хуже, чем в прошлые. Тогда это было на при всех, никто из наблюдающих не прятался, не успел бы, а повод вспомнить не получалось. Хлебный шёл медленнее, уже вдалеке, а Брялок с ударенной своим же хвостом ногой погнаться за ним не могла, лишь корчилась и кричала. Что, Кнайф тоже не запомнил. Он бы бросился за хлебным, но, предугадавший его намерения, Пикчер крепко сжал запястье и притянул за пояс, не давая сдвинуться с места. Острый не скоро смог простить его за это. До боли обидно, но деревянный в решении был более, чем прав. Кнайфа всегда удивляла его способность мыслить здраво в любой ситуации, как мохнатая, и при этом без агрессии. Курасана искали. Семья бы не оставила его одного, а Брялок была уверена, что он вернётся сам. — Сегодня пгховерим эти места. Пгхоскользнем здесь, чтобы на Бгхялоку не наткнуться. Лампчка ткнула и обвела пальцем место на карте, по-быстрому неаккуратно срисованной с лежащей в ящиках. В том месте дежурил Бутылыч, детей он не заметит. — Мы могли Стёрку взять, тогда и нормальная карта была бы. — Замазыч неудобно потёр носком землю. — Ага, чтоб она нас с потрохами при первом же вопросе Брялоки выдала. — Кнайф недовольно пихнул его в плечо и присел у карты, переговариваясь с Лампчкой и Пикчером. Второй был главным, но «передал» лидерство малолетней стеклянной. — Но она же наша подруга, — белый тоже опустился, — И Курика любит. — Но маму любит больше. Конечно же никого не нашли, только обрывки запаха, потрёпанного и не ведущего никуда. Курасан исчез, иногда получалось найти отметины на коре, может, ещё какие-нибудь вещи, но чаще это могли оставить другие животные. Худшей находкой был долгий след крови с еле уловимым тягучим, сладким ароматом сгущёнки, который снова ни к чему не привёл. В ту ночь Кнайф не спал. Казалось, от нервов его вырвет, перевозбуждённый организм не мог оставаться лёжа или сидя больше минуты. Острый ходил из стороны в сторону, всё замедляясь от трясущихся конечностей. Именно тогда, спустя неделю, может, меньше безуспешных поисков, он пошёл к месту, скрытому ото всех у берега в ущелье. Легко не заметить его за растительностью, скалами со стороны берегов, а Кнайф не говорил о нём никому, даже тогда. Странно, что он не подумал прийти туда раньше, но как вышло. В какой-то момент острый почти поверил, что Курасан мог умереть, но не давал себе уйти в эту мысль слишком далеко. И хлебный был там. За время, проведенное в одиночестве, он стал тоньше, в девять ещё не так сильно страдал худобой, потрёпаннее, весь в ссадинах и со злополучной раной на ноге, но само то, что хлебный жив и не на волоске от гибели, доводило до слёз. Крепкие объятия. Кнайф не выпустит его из рук ещё как минимум пару минут, а Курасан и не пытается вырваться, хотя оставаться подолгу на месте явно не его. В траве мягко, уютно, хоть и немного сыро. Булка всё ещё тёплый, мягкий и пахнет чем-то намного лучше, чем хлеб. Острый надеялся забрать его сегодня же. — Кнайф, — прошептал Курик, с закрытыми глазами утыкаясь ему в рукоять. — Не говори никому, что нашёл меня. — Почему? — Острый ослабил хватку, удивлённо заморгал. — Просто… Я хочу узнать, станет ли Брялок волноваться, — хриплый уставший голос пробивал до мурашек, рассыпающихся от затылка по клинку. — Ты же, э-э, навестишь меня ещё? Неуверенное молчание. Он не мог дать ответ сразу. С одной стороны хотелось, чтобы друг был в безопасности, с другой… — Хорошо, — Кнайф поднял Курасана выше, шумно вбирая воздух, и поцеловал в лоб. Тот лишь улыбнулся и сощурился.

***

С чувством слежки пропадала и сдержанность Краткого. Ему не нужна была особая дата, но эта становилась роковым днем. Когда-то давно Кнайф любил каждое воскресенье, когда дышать становилось легче, но злополучные полгода заставили его их возненавидеть. Утыкаться в плед и беззвучно заливаться слезами в ожидании нового дня, стараясь бодрствованием хоть немного продлить вечер, для него стало обыденным. В такие дни руки тянулись к острому, оплетали всегда, когда взгляды других хоть на минуту оказывались оторваны. Скрипучий шёпот, пытавшийся быть успокаивающим, расположить к себе, вливался в уши раскалённым металлом, застывал в горле, образовывая на лице кривую, жалкую гримасу страха. Оно могло произойти и несколько раз, от чего оставаться в трансе не получалось. Тогда накатывала новая волна боли, мгновенная, единая боль всего. Моральная и физическая сплеталась, от чего становилось хуже, а вырываться было поздно. В моменты, когда хотелось кричать, рот оказывался заткнут рукой или чем-то более неприятным, шероховатым и склизким, гибким и заталкивающимся чуть ли не в глотку, как толстый плоский червяк. А плакать уже оказывалось нечем. После этого хотелось промыть рот и глотку с мылом, заталкивая глубже, морщась от горечи, вычистить все свои внутренности. Даже пена будет приятнее. Заторможенно разминать ноги трясущимися руками, чтобы уползти поглубже и там уже попытаться прийти в себя, приходилось по пару минут. Измазанная кровью и мерзкой слизью шерсть скатывалась, застывала и приносила дискомфорт, от того Кнайф был готов обмыться хоть в луже, лишь бы размягчить тянущие комки. Когда монстр уходил, вновь начинались неконтролируемые слёзы, просто вода из глаз, без всякого отклика обессиленного, грязного тела. Умереть бы, провалиться под землю, исчезнуть на пару дней, но всё равно нужно показаться Брялоке и выполнить какую-нибудь работу, хуже, когда с кем-то плечом к плечу. Все относились к нему слишком хорошо, даже Курасан, пускай сейчас того не было рядом, словно его оболочка и всё под ней не было отравлено и разъедено, словно ему не приходилось находится в вечном напряжении, хвататься за любую поверхность, чтобы вялые ноги не подогнулись, чтобы не сделать чего-то мерзкого, чтобы их хорошее отношение не разрушилось. Ёшка продолжал задавать подозрительные вопросы, всё больше интересоваться Кнайфом. И каждый раз желание зарыдать, закрыть уши становилось больше, каким бы приветливым и милым сиреневый не пытался быть. С тем же энтузиазмом он интересовался немногими, в том числе Курасаном, потому после его побега был сам не свой. А того не было уже больше пары дней точно. И, как три с половиной года назад, не удавалось найти. В это воскресенье всё было… Иначе. Краткий будто был поглощён кем-то другим всё время. Кнайф смог насладиться свободой чуть дольше, но чувство, что тот, за кем ходят хвостиком, может пережить то же самое, выжимало всю радость. На удивление свободное утро. Взгляд красного реже концентрировался на остром, а следить за монстром тот сейчас точно не хотел. И так до обеда. — Ты наступил мне на ногу! — пискляво возмутилась Чашечка где-то внизу. — Тебя фиг заметишь, дурында. Кнайф словил её измотанный, недовольный взгляд и поёжился. Интересно, много ли она плакала за это время? Казалось, что это даже не из-за Курасана. Что-то в ней было не так. Чего-то не хватало или было в избытке, знакомого и чуждого одновременно. — Вы же не собираетесь сейчас загрызть друг друга? — знакомый до дрожи низкий голос, заставляющий сжаться. Острый не смог поднять голову, но пришлось собраться и сделать это. На мгновение перехватило дыхание от страха, козьи глаза смотрели прямо в душу. Кнайф не мог вымолвить ни слова, но оно и не требовалось сейчас. — Н-нет, — неожиданно отозвалась Чашечка — Вот и хорошо. Краткий подошёл ближе, и дурно пахнущая рука потянулась в сторону детей. Кнайф рефлекторно отшатнулся, но с ужасом обнаружил, что тянулись не к нему. Стало тяжело дышать. Чашечка помрачнела, но выдавила испуганную улыбку, замерев под ладонью на ручке. В глазах та озадаченность и неуверенность, с какой острый смотрел на монстра когда-то. Сердце забилось чаще, запах удушал, распалял голову, а лицо оставалось безучастным, острый не знал, как реагировать в тот момент. Заворожённо наблюдал за бывшим собой. Только тогда стало понятно, что с ней не так. Запах, в нём появлялись тошнотворные вкрапления малинового. То, чего там быть не должно. Суши, нет. Этого не могло быть. Кнайф не вслушивался в речь, лишь видел, как неохотно лепетали белесые губы фарфоровой, кривились в попытке держать улыбку. Краткий подталкивает её за собой, куда-то ведёт, а Кнайф не может ничего сделать, боится его, становится мерзко и стыдно. Кулаки сжимаются сами по себе, когда нож ловит на себе взгляд красного. «А ты думал, других я не коснусь?» Вечер вновь был полон издевательств.