***
Кнайф не знал, как облегчить свои эмоции. Царапать, кусать, ломать недостаточно, нужно вышкребсти изнутри, пройтись заточенной каёмкой по стенкам, утончить. Стать наконец пустым, сравнимо с внутренней свободой. Иногда он размышлял, почему прошлое такое болезненное, но всякий раз натыкался на единое связующее, от которого бы не смог отказаться — Курасан. Утро понедельника. От вчерашнего по-прежнему трясло, хотя Кнайф толком не вспомнит, что было. Пугало и радовало одновременно, что внимания стало меньше. К больше не интересовался им настолько — всё, что отметилось. Проживать этот день не хотелось; вставать на купание, коротать промежутки, есть, заниматься чем-то, есть, учиться, спать. В последнее время освоение новых знаний давалось с трудом, концентрация плыла, а всё более частая беспричинная паника отнимала остаток организованности. Он и раньше интересовался учёбой через раз, хотя гнев Брялоки вынуждал, а сейчас тот стал незначителен. Горящие от линейки, карандаша или ручки пальцы не воспринимались чем-то важным. Жаль, нельзя оставить плед, зато есть полотенце, в которое Кнайф обязательно завернётся, когда будет уместно. Он полудремал, клюя клинком Пикчеру на плечо. Тот молчаливо терпел удары судьбы, поправляя друга, не позволяя отдавить кому-то ногу и стараясь не оступиться под ним самому. После ночной прогулки пару дней назад острый оставался менее сонным. Курасан впереди за бандитами почти не просматривался, позади буквы с обеих сторон. Привычно, пускай приятной компанию не назовёшь. Ещё вчера трое не присутствовали, и было куда спокойнее. День пообещал стать более интересным, когда перед детьми предстали несколько распечатанных деревянных контейнеров со сдвинутыми крышками. Следа на песке не было, как, впрочем, всегда. Гул затих на мгновение, пропитанное неожиданностью, возобновился с новой силой, восторженный и радостный. Спящих встряхнули и взбодрили, тыча на коробки, довольно щурясь. Некоторым не терпелось броситься к «посылке», но за линию Брялоки они не решались ступить. Пикчер легонько хлопнул друга по лезвию, чуть отошёл. Кнайф и без него заметил суматоху, поёжился от толчка. Земля расплылась, ноги съехали, роняя в давящем головокружении, перед тем, как сон окончательно прошёл. Острый нахмурился и оглянулся — почему-то увидеть реакцию кого-то из хостов было жизненно необходимо. Кто-то — конечно же Ёшка. Алый силуэт по другую сторону. Его появления портили любые события. Будучи закрытым Пикчером всё равно некомфортно. На удивление, сиреневый смотрел с первооткрывательским интересом, переводил взгляд на детей, на контейнеры, нерешительно мял губы, ожидая, когда местные покажут, как правильно реагировать, сам не делал лишних движений. Но что-то было не так; то ли он казался слишком спокойным, то ли интересовала его лишь реакция, никак не коробки, на коих Ё останавливался куда реже. Уловить связь нетрудно, острый сделал пометку с закрытыми скобками. Конечно, оба родом за бескрайней водой. Но пока не появился Ёшка, Кнайф об этом не думал. — Как ты только в Суши Бога не веришь, — послышался шёпот Чашечки впереди, адресованный Курасану. Кнайф схватился за возможность выследить второго и скользнул по толпе. За Замазычем показался рог. — А вот так. Серьёзно думаешь, что какой-то там Суши нам посылки шлёт по воде? — бурчание. — Вроде не маленькая уже. Я уверен, ч… Рука белого двинулась, очевидно, ласкового присмирить хлебного по макушке. За ним последовали вдох и тихие ругательства. Первой шла Брялок, заглянула в каждый из трёх ящиков (обычно их всего два), с минуту изучала содержимое — запоминала количество. Уже тогда некоторые подползали за спиной, подтягивались и выглядывали интересные вещички. Среди них Курасан, неторопливо цепляя за собой Банду, и Пшика, не видевшая в Брялоке никакого авторитета. Ну, может, только немного. Грубым рявканьем смело всех, даже последнюю. Кнайфу подобные заигрывания с возможностью получить карабином в лоб по душе не были. После разрешения двинуться, контейнеры облепили плотным кругом, толкаясь, перебегая от одного к другому, то и дело восклицая. По хорошему счёту сначала стоило забрать крупы, медикаменты, одежду и средства гигиены, но с наплывом детей мелкие безделушки, карандаши, игрушки и нехитрые сладости, вроде простых батончиков и орешков, разлетались мгновенно, оседая у кого-то за пазухой, под подолом, в углублении, цепляясь за швы или отправляясь сразу в рот. Сладкое, обычно, на видном месте долго не лежало, так что Кнайф кое-как протиснулся к продовольствию, надеясь что-то урвать. — Эй, не толкайся! — рыкнул он Замазычу, потянувшему почти с самого низа пакетик сушек, для чего пришлось перегнуться через стенку. Белый неразборчиво промямлил что-то в извинение и, кряхтя, свалился с желанным угощением. Стало просторнее и острый наконец смог без проблем нырнуть по грудь в ящик и разворошить блеклые упаковки в поисках того самого. Он бы мог взять другое, но хотя бы поискать стоило, их получали не всегда. Пальцы нащупали что-то мягкое, вытянутое и слоёное за хрустящей бумагой. Кнайф выудил газетный свёрток и для уверенности отогнул лист. На мятой подложке несколько подавленных небольших круассанов. Он сглотнул набегающую слюну. Резко закрыл свёрток, увидев, как к нему направилась Стёрка с целофанкой с тёмной дощечкой и миниатюрным цилиндром. — О, с круассанами повезло? Кнайф прижал газету к груди и уныло опустил брови. — Ну да, а что? — не сразу дошло, про что могла опять пойти речь. — Ой, только не начинай по-новой… — Просто хотела напомнить, что выпечка долго не хранится, и лучше не откладывай, — она медленно расплылась в улыбке. — А то помнишь, как однажды ты спрятал их в кустах на несколько дней, а потом разревелся, потому что они заплесневели? Серая не сдержала легкий смешок. Кнайф покраснел. — Агх! — Он закрыл лицо свободной рукой и отвернулся. — Мне было пять! Ну хватит. — Пх, ладно, это точно последний раз, прости. — Ты так постоянно говоришь. — Я не виновата, что маленький ты был таким смешным. Она смущённо пожала плечами, Кнайф только фыркнул. Самой-то ей тогда было всего восемь. — Кстати, смотри, какую штуку откопала. Стёрка шустро достала цилиндр размером с пол её кисти, с клацаньем отделила крышечку. Показался ярко-красный толстый стержень, она провела им по ладони, поспешно ткнув ту острому в лицо. Он вздрогнул, отпрянул. На руке остался смазанный след цветом со стержень. — Круто? — Наверное… — Кнайф остался несколько озадачен. — Это типа мягкого мелка? — Вроде бы. — Стёрка закрыла его и вернула в целофанку. — А вот в этой коробочке что-то на акварель похоже. И кисточки странные. — И что будешь делать с этим? Она пожала плечами. — Не знаю. У Краткого спрошу. Или Ёшки, возможно. От первого имени Кнайф поморщился. Стёрка уже пропала за спиной, он не собирался смотреть, куда, ведь и так очевидно. У груди остался еле пахучий свёрток с жирными пятнами и крошками в складках. Корочка трескалась, открывая пузырчатые слои и хлебные волокна. Даже помятыми круассаны выглядели аппетитно, вряд ли острый оставил бы их надолго. —… Откуда по вашему мнению приходят коробки? Тон Ёшки проминался с нежностью густого киселя, оставляя такой же мимолётный привкус. Кнайф уловил разговор, не понимая, кого спрашивают, повернулся. — Ну… Брялок поучала, что это суши-боже. Ей кто-то сказал это, но она не вспомнит, кто. — Пикчер смущённо перебирал в руках шляпу. — А вы пробовали проследить? Пикчер хотел что-то ответить, но запнулся, потупил взгляд, задумчиво зацепив острого. Мог ли он забыть? Когда-то Кнайф с Курасаном в тайне следили за пляжем несколько ночей, но в нужную всё-таки уснули. Тогда посылки не приходили только в любой понедельник месяца. Позорное поражение, от того вылазки и остались секретом, лишь один раз острый нечаянно проболтался Пикчи. Ему бы хватило того, что двое не собираются покидать первую половину, но Кнайф не остановил язык вовремя. Воспоминание отдалось уколом. И в нём снова хлебный. — Не уверен… Всё же забыл. Нож отвернулся и неспеша направился к другим контейнерам. Мало что осталось из вещей, какие разрешалось унести детям. Стопка книг похудела на несколько единственных газет и журналов, принадлежностей для письма куцая горсть, как и бумаги с оставшимся блокнотом, у одежды — тот самый третий ящик — крутились, примеряя куртки, шапки, варежки на холода, проверяя размеры обуви. Кому-то как обычно ничего не подойдёт, и придётся либо мёрзнуть, либо тонуть в собственных рукавах. Новой одежды немного, да и с прошлых годов что-то на вырост найдётся. А кроме тёплой и иногда обуви им ничего нужно не было. Общая атмосфера возбуждённости давила, голоса и лица становились незнакомыми, неприятными, вызывали головокружение. Кнайф на время замер, не осознавая, что происходит. Потом прошло, вновь стало тише. Скоро унесут оставшиеся вещи, а коробки оттащат за скалы на импровизированный склад. Он протёр выступивший пот с клинка, облокотился из-за болящих ног на опустевший и больше не пользующийся популярностью ящик, принялся растирать затёкшие места. На глаза попался Курасан посреди неспеша затухающей толпы. Сосредоточенный на чём-то, что увидеть в положении не удавалось. Кнайф шатко повернулся и упёрся плечом, шум привлёк хлебного и тот с удивлением перевёл взгляд, но, как ни в чём не бывало, вернулся к цели, сделавшись серьёзным. Озадаченный подобным безразличием, Кнайф проследил. К удивлению, интересом оказался К. Краткий беседовал со Стёркой, касаясь её рук и ведя ими по той самой открытой коробочке. От каждого жеста, улыбки, передёргивало и сводило скулы, но острый пытался не обращать внимания, не цепляться. Понять, что так рьяно силился увидеть Курасан, не получалось. Он приседал, вытягивался в бок, пробираясь всё глубже к чему-то мелкому и конкретному. Незримая линия привела к руке, массивному малиновому запястью, но в приглаженной шерсти ничего не удалось найти. Кнайф не выдержал и вернулся к Курасану, наблюдать его было куда легче. Скользнул решительный оскал, хлебный увидел желанное, а, значит, собирался действовать. Настораживала связь с буквами, с К шутки плохи. Кнайф поёжился и вбился в плечи, сжимая в объятиях газету, когда Курасан шагнул вперёд. Брови прогнулись в раздражении, выточенные зубы оголились яснее, бывшая уравновешенность сошла на нет за секунды. Смена образа произошла слишком быстро, чтобы уловить суть, которой, похоже, не было. Хлебный и вправду хороший актер. — Агх, задрало! — прозвучало наигранно громко, чтобы точно дошло до нужных ушей. Хлебный сжал кулаки, уткнулся в землю. — Ходите хвостиком, будто вам в наших делах мёдом намазано! Чего стоишь, а?! Он злостно блеснул в сторону Краткого и сглотнул, выпрямляясь. Тот отвлёкся от Стёрки и мрачно посмотрел на мелкого. Молчание длилось долго, напряжение витало в воздухе, передаваясь и остальным, от чего воцарилась тишина. Гнетущая испугом и непониманием. Может, они и не знали, на что Краткий способен, но дерзость заканчивалась плохо. Кнайф ощущал страх хлебного на своих пальцах — мог бы смять в спутанный комок, такой же несуразный, как его носитель, — и никто больше. Такой непонятный, клочковатый и тощий. Плечи задрожали. Краткий хмыкнул и натянул край губ, сложив пальцы домиком. До того неприметный Ёшка где-то в стороне медленным шагом беспокойно двинулся обратно к красному. — Охо, ты выставляешь правила посещения? — приветливо бодрый голос, вызывающий боязливые мурашки. Кнайф ненавидел этот тон. — Ага. Чтоб ты не лез. Курасан сложил руки на груди, впившись ладонями в плечи. Краткий подошёл чуть ближе; домик разъехался, пальцы почти не касались друг друга, над переносицей запали глубокие морщины. Нахлынула лёгкая паника, дрожь в коленях. Зачем хлебный делает это? — Наглость — второе ненастье, слышал когда-нибудь? — Если так, то сделай со мной что-то прямо сейчас. Сердце пропустило удар, острый присполз по контейнеру, чувствуя, как помутнело в глазах. Зря, Курасан идиот. Идиот! Зачем?! Хлебный с поддельной уверенностью сделал несколько шагов назад, находясь в нескольких метрах от Краткого. — Ну? Ёшка подкрался к Краткому, боясь лишний раз шевельнуться. Но красный стоял, сверлил Курасана тяжёлым взглядом, от которого тот всё менее крепко держался на ногах. Кнайф непроизвольно представил, что сейчас или в дальнейшем могло случиться за такие слова, в горле пересохло. Наблюдение, всего лишь наблюдение за чужой ошибкой. Время ковалось в длинный прут, раскалённый и тонкий, алеющий над головой. Выжигающий уши и глаза. Внезапно Краткий добродушно улыбнулся. — Ха-ха! было бы очень жаль испортить такое прекрасное утро лишним кровопролитием. Так что лучше скройся, — на последнем предложении тон стал сдержаннее. Ёшка было поднял руку, готовый остановить от необдуманных действий, но только ошарашенно замер. Глаза тоже скользнули на запястья, после облегчённо обмяк и посмотрел на Курасана, как на умалишённого, абсолютно непонимающе свёл брови. Краткий вскоре отпустил его взглядом и отошёл. Хлебный не сдвинулся, с диковатым видом застыл, не моргая, пока не получил опасливый тычок от Замазыча. — Ты в своём уме?! Что это было? — громкий шёпот. — Это… Я… — Курасан пошатнулся. — Проверял кое-что… Пхах, только что понял, что мог бы сделать это куда безопаснее… В нарастающем гуле их было сложно разобрать. — Да он… Он же… Ты хоть понимаешь, что он может сделать с тобой? — Живу настоящим, сейчас не тронул, а, значит, я прав. — Курасан неуверенно почесал рог. — Что сделает потом, то сделает. Будущий я пусть и расхлёбывает. Он брезгливо смахнул с себя что-то. — В чём прав? — Не важно. Только сейчас Кнайф осознал своё положение. Он съёжился за ящиком, еле сдерживающий дрожь. Сбивчивое дыхание душило, острый закашлялся в кулак и опустился на гравий. Сердцебиение отдавалось в висках, писк раскалял, не давая возможности сглотнуть опухолью в горле. Острый не мог воспринять произошедшее, переварить и упорядочить. Похоже, за время отшельничества Курасан окончательно сошёл с ума, ничем другим объяснить не получалось. И совсем не осознаёт, что может ждать. Это ж надо — так не заботиться о «себе будущем». Но почему Краткий ничего не сделал? Бездействие хуже всего. Приступ у всех на виду, повезло, что поверхностный. Внезапно жутко тесно, тела жмут со всех сторон, наваливаются сверху в искажении, доски тычутся в спину. Никто не должен видеть твой изъян, их и так слишком много. Кнайф поднялся, смотря в пол. До конца разгрузки он почти не поднимал глаз; принимал пакеты, молча нёс, не обращая внимания на окружающих. Своеобразный кокон, когда нельзя остаться наедине с собой физически. Но помогало куда хуже. Дальше тяжелее отвлечься. Окружающие раздражают, казалось, ещё секунда, и их лишняя активность, жужжащие разговоры, всплески выведут из себя. В такие моменты он отчасти понимал Курасана, готового впасть в вопли от раздражения. Только Кнайф бы заплакал. Молча заслезился. Он подпёр щеку, недовольно хмурясь. Локоть упирался в обнятые голени, тонул ближе к щиколоткам, грудь царапала ляжку. Кнайф не собирался купаться — вода омерзительно живая, капли сравнимы с чужими касаниями, наглыми и резкими. Наблюдать её тоже больно. А К за пределами поля зрения сковывал тело. Горло затыкал тугой ком, один только плеск о камни подговаривал заткнуть уши. — Ну короче под вечер просыпался ну никакой. Вот вроде хорошо бы тупо дальше спать вальнуть, но двигаться, блин, до одури хочется. А потом будто сдохну прямо на месте, и так постоянно. Сердце бухает, чуть ли не о рёбра бьётся. По ощущениям желудок вообще порвался, вот воду пью вроде и прямо чувствую, как она выливается куда-то, прикиньте? Как мешок рваный. Еле сдерживаемое хихиканье принадлежало Курасану. Кнайф покосился в его сторону. Хлебного окружала Банда: кто мостился на краю покрывала, кто на мокрое тело купался в песке, и слушали смешные рассказы о побеге. Но, похоже, смешными они виделись только Курасану. На смех неуверенно качали головами, Чашечка испуганно вздрагивала, и без этого мелко трясясь, Пшика подхватывала озадаченным смешком. Неловкое зрелище. На возвышении за выступами спуска, вбитым в стену до боли, Кнайф недоступен другим, зато лоно пляжа у него на ладони. От скуки он бродил по присутствующим. Банда вместе, кучей отобрали общую подстилку, подмяли под себя. Рядом невзначай мешался Ё. Остатки Мая подкрадывались тоже послушать, оседлали на камнях, обсыхая, или всё ещё в воде, как старшие. Наверное, Брялоку и Бутылыча нужно звать родителями, но прижилась только мать. Понять их отношения трудно для Кнайфа, особенно сейчас. В движениях нечто странное, привычное, но иное. Они грубели, внушали страх, мешаясь мысленно с чем-то болезненным. Что-то зверское мелькает между, что заставляет вздрогнуть. Пальцы скользят по промокшим локонам. Тягучее, тошнотворное. Колено касается стекла, оставляя разводы и шерсть. Клубы забиваются в глотку, душат напряжением от происходящего. Кажется, кто-то должен пострадать. Отсутствие сопротивления значит только смирение, но никак не взаимность. Почему. Искра. Жгучая, вжимает в стену несмотря на острые выступы и сколы. В это не верится, что она может исходить от кого-то ещё. Хищный блеск в глазах Брялоки. В нём до одури много от К. Тело хватает спазм, приходится наблюдать, всматриваться в нечто ужасное, всё глубже в пучину собственного страха, погружаясь по шею в горячее, как кипяток, месиво. Грудь учащённо вздымается, когда наконец удаётся отвернуться, на роговице остаётся оттиск двух слишком близких фигур. Кнайф тихо заскулил. Он свернулся, потирая лицо и игнорируя водную пару. Начинало мутить. Сухое полотенце сложно завязать, оно в изломах и тугое, но Кнайф наконец укрыт до пояса. Он поднял взгляд на Пикчера и выпрямился. Хотелось выдать ему всё сейчас, забыть про договорённость и выплеснуть скрываемую грязь, даже если не полностью, только бы рассказать про Брялоку и Бутылыча. Непонятно зачем, возможно узнать, как он видит это, может, всё дело в остром? Возможно, он настолько изломан, что не понимает чего-то,***
Ещё с момента возвращения у палатки Ё расположилось два высоких чемодана. На вид твёрдые и гладкие, совсем не такие, как тот, что лежал внутри. По звуку стенки напоминали обитые кожей доски. Несмотря на уговор, Кнайф не мог побороть желание подойти ближе. Сидя кончик клинка возвышался над ручкой большего из чемоданов, лёжа за ним можно было спрятаться, подогнув ноги. В чемодан вполне могли поместится пара небольших обджектов. Пальцы сами поползли по стыками, ощупывая предмет, так чуждо пахнущий горечью и затхлостью. Подобный аромат мог исходить от посылок, но чаще в них не было посторонних запахов вообще. Кроме одного, названного детьми «Перевозчиком». «Кожа» имела рельеф из нарочных вмятин и складок, до странности глянцевый под лаком, ровный и закреплённый металлическими вставками на рёбрах. С задней стороны попалась заплатка или что-то на неё похожее, в чём Кнайф разуверился, поддев её снизу. Материал закреплён только сверху, как шторка, под ним прятались расположенные в шахматном порядке широкие вырезы. В них с трудом протискивались пальцы. Острый подсел ближе, заинтересовавшись только шторкой, хотя ничего особенного в ней больше не пряталось. Послышалось нервное хихиканье. Кнайф дёрнулся и отскочил от чемоданов, широко уставившись на Ёшку. — Хей, мы же договорились, что ты больше не будешь лезть в мои вещи. — Я просто смотрел на чемоданы, п… Прости. — Сначала проси разрешение. Сиреневый подошёл ближе, острый дёрнулся, опасаясь, что тот сейчас потянет руку, но контакта не последовало. Кнайф пристыженно отошёл от вещей. В голове крутился вопрос — зачем дырки. Попытки обдумать отразилось в напряжённом лице. Ё посерьёзнел. Он приспустился, держась за колени и внимательно посмотрел острому в глаза. — Ты доверяешь мне? От резкой смены тона похолодело в жилах. Кнайф повёл влажным языком. Что нужно ответить? Ё не выглядел взвинченным или злым, так что вряд ли бы вспыхнул. Представить его в гневе упорно не получалось. — Ну… — но доверяет ли? — Немного. Кнайф взволнованно отводил взгляд. — Понимаю, мы, можно сказать, почти незнакомцы, — Ёшка нерешительно посмеялся. — Ты славный малый, я бы не смог навредить тебе. Кнайф вновь покосился на «заплатку». Была ли связана реакция Ё с ней? — Ам… Хорошо? — острый замялся. Ёшка что-то кивнул и на мгновение опустил взгляд, замерев. Вновь ветер перебивался горячим натяжением. Кнайф не увидел ничего странного внизу и отодвинулся; взгляд сиреневого последовал за ним. — У тебя царапины опухли сильно. — Какие царапины? — отметин много, а острый к ним привыкал. — Эти. Два пальца указали на близкую ко внутренней область выше колена. Прошиб холодок, и острый судорожно вобрал воздух. Царапины на ногах — худшее, что Ё мог заметить. Незаживающие ногти, израненные руки, затёртые запястья и рукоять — плевать, не важно. Всего лишь крохотная глупость, собственная прихоть. Не уродство, а украшение. Не жуткий секрет. Кнайф пожалел, что на нём сейчас не было повязано пледа или чего-нибудь ещё; прикрыл раны под видом зачесавшегося колена и встал в пол оборота. Замок за спиной сплелся не сразу; от спешки пальцы цеплялись, царапали, чуть ли не ломая под силой фаланги. Грудь затянуло жгучей лентой, вызывая сдерживаемый кашель. — На вид день-два… — Оно само пройдёт. Закрытый и чуть менее уязвимый. Ёшка сглотнул, беспокойно подставив палец ко рту. — Подожди. Рывок в палатку, даже без замирания в дверях, шуршание. У Ё в руке синевато-белый тюбик со скрепкой на повороте. Кнайф съёжился от мысли, что сиреневый сейчас предложит всё обработать, настаивать коснуться кожи, ног, тех самых мест и проверить… Но тот лишь протянул мазь. — Вот, половина осталась, но хватает надолго. Знаю, не любишь, когда к тебе лезут. Воспользуйся ей… Обязательно воспользуйся. Ёшка поджал губы и вздохнул. — А то столбняк подхватишь, и всё тут. — заметив непонимание, он усмехнулся. — Что «что»? Столбом станешь. Кнайф удивлённо обхватил тюбик, изучил градиентную упаковку с яркими надписями и сколами по углам. Ё оставался печален и задумчив. — Спасибо. — Острый спрятал подарок за спиной. — Будь осторожнее. Хосты тревожно перешёптывались и оглядывались, высматривая недостающего участника. Поле расчерчено под «футбольное» с кругами, прямоугольниками и обозначением ворот парой линий. — Он не появлялся после купания. Я не уверен, что он съел хоть что-то сегодня. Ёшка разочарованно вздохнул, теребя «свисток» на шее. Дети все же узнали, как оно называется. Краткий был более спокоен, положил руки на пояс, смотря вдаль. На поиски Курасана отправили несколько бандитов. Хотела и неравнодушная Сока, но её то ли не поняли, то ли не захотели отпускать. Возвращение упорно ждали, считая минуты. Курасана часто когда приходилось искать, редко одного. И вот, показался он в сопровождении Чашечки и Замазыча. Вид у него не лучший, помятый и вымотанный. Впрочем, как обычно. — Уверен, что сможешь? — Замазыч незаметно поддержал его на кочках. — Конечно! Сомневаешься что ли?! — Ну, ты действительно почти не ел сегодня. Они оказались на поле, Курасан потянулся, как спросонья, и фыркнул. — Глупости. Только ноги побаливают, да и всё. Хосты отошли в сторону поговорить, пока команды готовились. В игре Кнайф как обычно был где-то в стороне. С удовольствием бы отправился на лавочку, но это было чуть ли не равнозначно отказу от команды, минимум в суждениях Брялоки. Мяч пару раз прилетел в лицо, хотя в игре использовались только ноги. Нансенсу разрешили бить по мячу, но не брать, правда действо интересовало её не намного больше, чем Кнайфа. В конце концов она вовсе лениво скрылся в кусте. Замазыч и Пикчер оставались вратарями — Пшика воспротестовалась против «жирного на воротах», — остальные хаотично носились по полю, на ходу создавая замудренные тактики. Банда обходила Май по очкам почти в два раза. Возможно от того, что действовала слаженно, возможно от того, что Лампчку во избежание травм оставили на лавочке, Кнайф по возможности обходил мяч десятой дорогой, а Бутылыч взвизгивал и закрывался. Пятеро против трёх с половиной. Скоро на лавочку отправилась Чашечка, и разброс стал в пол игрока, что особо не помогло. Очередная победа, почти что решающая, хотя очки чудом стали близки. Бандиты ликовали, воодушевлённо пинаясь и стремясь в круг. Май со скрежетом наблюдал. Несколько шагов на позиции оставалось преодолеть, разомкнуть радостную толпу, когда что-то пошло не так. Курасан, до этого не выделяющийся меньшим энтузиазмом, качнулся и рухнул. Пшика рефлекторно подхватила его под плечи, чтобы не упасть. — Э-э, начальник, ты чё?! Былое довольство улетучилось, когда оставшиеся бросились поднимать лидера, Чашечка соскочила со скамьи. Беспокойные возгласы, руки тянули со всех сторон, пока Курасан сконфуженно осознавал происходящее. Кнайф неуверенно подошёл ближе. — Эй, хватит! Я могу стоять, убери руки! Курасан слабо отпихивался и вырывался. Вскоре ему удалось встать, впившись в ноги. Тяжёлое дыхание сопровождалось дрожью. Его вновь перехватил на себя материализовавшийся сиреневый. — Боже, Курасан! Ты ведь… — Перестаньте! — рявкнул Курасан, перекрикивая всех. — Я отлично себя чувствую, всё. Не надо ничего. Просто продолжим. Со злым бормотанием он снял путы Ёшки, собираясь вернуться к позиции, но ему не дали. Впоследствии тоже. На скамье хлебный оставался неохотно, угрюмо наблюдал за играющими, подперев щёки. Иногда зарывался в ладони, поджимая ноги, затем расправлялся, с мученическим лицом потирая лоб. Кнайф старался не смотреть. Горькая истома мешала вникнуть в игру. Курасан хотя бы на поляне, к остальному острый не причастен. Если надавить, царапины ныли. Бугры белели, затем снова вспухали. Острый долго лежал так, отворив край одеяла и согнув колено, рассматривал. Стыд за то, что их заметили возрастал с каждой новой ночной мыслью. В темноте мазь не сразу попалась среди веток куста. На просвет тоже не найти. Ледяная упаковка врезалась в кожу, лишь затем Кнайф подцепил её, выудил на свет, ища, в какую сторону крутится колпачок. Белая мазь сочилась из сколов, приходилось снимать всю с горлышка и краёв. Она приятно холодила царапины, вызывая лёгкую дрожь. Смесь размазывалась по пальцам, быстро нагревалась, от того не переставая казаться приятной. Раны выше ног дались больнее, и после стало немного неудобно, но всяким лучше. Острый опустил плед, стёр пальцы движением о траву. Пикчер спал рядом, и нужно не забыть напомнить себе с утра размазать эту смесь раньше, чем срывать одеяло. Кнайф закрыл глаза. — Зачем ты так возишься с ними. — Я не могу иначе, им ведь недолго осталось. Пускай тот же Курик хотя бы перед смертью почувствует себя лучше. И это моя работа. Превращать их последние месяцы в ад было эгоистично, подумай. Краткий невнятно мыкнул, переведясь на детвору. Ёшка лишь тревожно нахмурился.***
Когда-то дом высился на окраинах болота под обрывом, где зелёные пруды переходили в трясину, а на умбровой глади вместе с ленивыми пузырями появлялись проглоченные сучки, мусор или чьи-то хрупкие останки. Брялок не одобряла прогулки ребят в те края, но и не запрещала, только если прознает, то отправит кого-то из старших. С серой всегда было лучше, чем с тем же Корзинычем: к младшим она относилась с большим дружелюбием. Плетёный же только ворчал, придумывал глупые правила, чтобы унизить и жаловался без умолку. После позапрошлой зимы на поляне его никогда больше не было, только под тем деревом иногда слышалось его жалобное завывание, вьюжное. Несомненно принадлежащее ему; Корзиныч остался там, всем, кроме речи. Наверное, та потерялась, пока тащили ветви. Кнайф в какой-то мере был даже рад, что теперь с ним можно было поговорить без перебивок. Лучше всего улизнуть на опасную прогулку в «тихий час», когда наимладших по желанию кладут поспать. Много от кого мохнатая могла отдохнуть лишь в этот короткий час. В то время уже появившаяся Нансу почти всегда соблюдал тишину, даже когда не спал. Ни Кнайф, ни кто-либо из немногих, у кого острый спрашивал, не слышал от Нансенсу ни писка, ни плача, лишь ветреное завывание, растворённое в слухе кристалликами эха. Иногда казалось, что тот не из этого мира, а обджектом и подавно никогда не была. Не трудно представить его лишь сгустком чего-то незримого, далёкого, но такого знакомого, как мгновенные чувства, непонятно с чем связанные. Точнее сложно, но логичнее варианта не находилось. Не взирая на присмотр, она слетала с кроватки, когда вздумается, исчезал и находился безмолвно повисшей на деревьях и голосом теряясь в ветре. Крики ненадолго останавливали её — всё убеждало в потусторонности малыша. А ведь ему, насколько помнилось, и годика не было. Малолетней Лампчке было бы хорошо поспать в тот промежуток, но уже через полчаса она вскакивала бодрее всех и кошмарила Брялок без передышки торопливым забористым лепетанием, наступая на пятки, с постоянными повторами и задушевными глотками воздуха, при которых стеклянная самозабвенно закатывала глаза и продолжала тараторить околесицу, пока не выгонят гулять и донимать кого-то с меньшими заботами. Но даже так Лампчка приносила хлопот и, вместо того, чтобы найти кого-то поговорить (выговорить нескончаемый поток мыслей), мазала колбу грязью и лепила «прелестнейшие» букеты листьев на липкую смесь чьего-то помёта и болота. А дальше ругань, оплеуха, и Брялок всеми силами пытается оттереть многострадальный затылок зарёванной детки в мыльной пене, сидя на поросшем камне посреди воды. Примерно так в компанию других проблемных Кнайфа с Курасаном стеклянная и попала. Пикчер и Замазыч появились, можно сказать, из необходимости. Без тех, кто бы уследил, надолго целыми троица не осталась бы. Клеви же прилип банным листом к Пикчеру из полного обожания к нему последнего. Чужой дом на окраине, привычный, но ни капельки не родной. Стены тусклые, облупившиеся от одиночества. Мох и проросшая в трещинах трава, пестреющая белой крапинкой, паразитом пробивались по чужеродным камням, крошившимся и бесцветным, с начинкой ракушек и красными внутренностями мелков. Лампчка опустилась на корточки, подобрала тёмно-морковный осколок и принялась выводить кривые цветочки, продолжая растительный узор, но те цветы, что она рисовала, на болоте едва ли найдёшь. Тонкая фиалка, придавленная фундаментом, отвлекла её от рисования. Девочка остановилась, неуклюжим движением поддела цветок и вырвала с корнем, радостно побежала крепить к уже бывшей на голове «короне». Кнайф ощупывал шершавую штукатурку, пыль собиралась на подушечках, сыпалась, он с замиранием слушал, когда частички дребезжат по траве; Курасан разогнался и зацепил низкий подоконник, заёрзав по стене, и взобрался, пытаясь проколотить уже имевшуюся трещину. Оба опасались внутренностей непонятного строения, в чём даже себе признаться неловко. Замазыч зажёг самодельную лампу из двух банок: сплюснутой для дна и высокой для ободка, всплеснул спичкой и отбросил дымящуюся. Он сговорился с друзьями пробраться в дом сегодня, быть может, что-то найдут, кроме видневшегося в нижние окна единственного лестничного пролета без ничего. До этого они здесь только ходили, приглядывались, принюхивались к месту, к тайне, какую оно могло нести. Взбирались по отвесной лестнице к облезлому дивану на крыше, на удивление стойко переживавшему непогоды, пахнущему прелостью и плесенью, наверняка кишащему жизнью. Замазыч толкнул дверь ногой, что-то треснуло, и он потянул на себя, открывая путь тусклому свету за болотными тучами. Дверь открылась, напрочь выламывая трухлявый замок, и все старания Курасана разбить окно пошли насмарку. Учитывая, что были стёкла и хрупче, он изначально не очень-то хотел вовнутрь. От взгляда ввысь лестничных пролётов, кажущихся уже с каждым этажом-пустышкой без коридоров, захватывало дух. Вдруг что-то тут действительно есть? Увы, но их ждало лишь тесное разочарование покрытых облезлыми обоями в полоску стен, в пятнах и царапинах, голых ступеней и облупленных перилл с широкими проёмами, оставляющих ещё меньше места на проходы. Лампа всё же понадобилась, окна располагались против солнца, но совсем скоро Замазыч грустно затушил её. — Ни-че-го, — тоскливо расставил он, стукнув маслянку на ступень, сам опёрся на перила. — Нет-нет! Подожди! — голосила Лампчка, поднимая его дух. — Мы же стены! Не проверили! Ты же знаешь, что в стенах клады́ прячут! Замазыч хмуро поправил ударение, а Лампчка уже припала к трещинам, увлечённо принявшись их простукивать. Кнайф просунул клинок под перилла, сдержав дыхание и зажмурившись, чтобы не наглотаться пыли. Под лестничным пролётом он заметил наскоро слепленное ласточкино гнездо и загорелся идеей пощупать кокон. Острый заёрзал бёдрами по ступени, неприятно потирая живот, и просунул руку. Клевки глины напоминали подвешенные камни, серые, земляные, с соломой меж рядов, незаконченных. Прикосновение осыпало их крошечными песчинками. — Эй, — шикнули снизу. — «Помоги», — Курасан показал перевёрнутое рукопожатие и поднял распростёртые ладони. Кнайф кивнул, схватил хлебного и подтянул на поручень, уводя руки за голову. Курик сильнее сжал их, покачнувшись, со скрипом сцепил опору стопами. Кнайф сдержал смешок, с умилением наблюдая, хлебный закатил глаза. — Не застрянешь? — его шёпот разбился громким, неразборчивым волочением в узкой шахте. Кнайф отрицательно покачал головой, завозился, проталкиваясь глубже в щель так, что Курасан мог дотянуться до лица. Хлебный хитро хрюкнул, поднялся на цыпочки, осторожно кладя руки поперёк рукояти. От вздоха по металлу скользнула щекочущая дымка. Прикосновение мягкой щеки сменилось носом, пришлось неудобно прогнуться, отдаваясь трепетным разрядом по телу в отзыв на близость. Сверху что-то бухнуло. — Уа-а-а-а! — залилась Лампчка, разрастаясь с каждой громыхающей ступенью, пока не споткнулась о разлегшегося посреди пути Кнайфа и повисла на решётке, задрав голову и пискляво утихнув. Курасан вскрикнул от громкого звука и повис на Кнайфе, с ужасом оглянувшись на пропасть шириной с него. Кнайф только и успел, что подхватить его на руки и вцепиться коленями в пролёт. Лезвие угрожающе повело вперёд, сверху и снизу одинаковый коридор из лестниц. По спине прошлись мурашки страха. — Я же говорил не лезть туда! — торопливый бег, Замазыч подхватил малую под плечи и поставил перед собой, потирая ей трещинку на затылке; грязевая корона осыпалась. — Бл, — она икнула и потёрла глаз, — и-и-ин, больно так… Белый вздохнул. Кнайф и Курасан озадаченно переглянулись, не в силах скрыть краску лица. Вылезать оказалось больновато, а коснувшиеся комья пыли досадно стёрли всё тепло. На верхнем этаже Лампчка обнаружила окошко под потолком, некогда завинченное, но заслонка висела на единственном гвозде, показывая бумажный свёрток в углублении. Она пыталась взобраться по сваленной арматуре у стены, но дальше того, чтобы стащить всё неровно лежащую башню, умения не дошли. Кнайфу понадобилось пару ловких прыжков с подоконника на стену, чтобы подцепить листок и подхватить у земли. Совсем немного, чтобы стеклянная запрыгала от радостного предвкушения, мечтательно приговаривая, как хочет походить на брата. Содержимое листка не оправдало затеи, лишь глупый табличный перечень затраченных средств с припиской простым карандашом «Всё равно снесут» и штампом. Расплывшийся мелкий шрифт по окружности не разобрать, зато отчётливо читались инициалы в середине. "Г. Краткий". Тогда фамилия не отозвалась ничем, показалась забавной, и о листке забыли почти сразу — дырявые детские пальцы Лампчки выронили его ещё в здании. Возвращаться ребята больше не собирались.