Лето в Энске

      Август пришел и упал на Энск, и разлился от горизонта до горизонта ягодным киселем, небом цвета воздушных шаров, яблочным и медовым спасом, звонким цыганским монисто, грошовыми стеклярусными бусами, преломляющими сердцевиной разноцветного стекла горний солнечный свет.       Этот август, самый зрелый сын лета, был похож на Пеппи Длинныйчулок, раздаривающую кругосветные сувениры из огромного, как динозавр, престарелого комода — редкостные птичьи яйца, диковинные ракушки и морские камешки, — своим друзьям: смешные детские сокровища, с виду не особенно ценные, такие, что не жалко и потерять ровно до тех самых пор, пока не потеряешь.       Нежные розоватые соцветия вьюнка взбирались по черной стальной ограде единственной на поселок двухэтажной школы, притаившейся и затихшей до осени, и за чугунными прутьями решетки сиротливо дремали врытые в землю автомобильные шины, зачахшие клумбы, давно не стриженная спортивная площадка, ограниченная с двух сторон футбольными воротами без сеток и очерченная по кругу каменелой беговой тропой. В чьей-то квартире играл магнитофон, и из раскрытых окон на улицу лилось «Люби меня, люби», — песня просила об этом, протяжная и лиричная музыка просила об этом, август просил об этом, и Стас с Кириллом тоже просили об этом друг друга.       После их второй близости, чуть более продолжительной и чуть менее сумбурной, Стас скованно и нарочито — видно, не давало ему услышанное покоя, — полюбопытствовал, закуривая сигарету и делая глубокую затяжку:       — Так и что там… в том гейском порно? Которое ты типа смотрел.       Кирилл оживился, приподнял от подушки голову — они валялись в квартире у Стаса, в гостиной на диване: мать семейства была на рабочей смене, а Ленку, измучившую всех вокруг, по подаренной родственниками путевке сослали в первых числах месяца в местный детский лагерь, где она продолжила, наверное, всё так же ходить на дискотеки и бедокурить.       — Хочешь, я покажу тебе видео? — наивно предложил Кирилл, сквозь сумрак и окутавшие комнату тени в отдаленном и тусклом свете фонаря разглядывая голый торс Стаса, его живот с еле различимыми намеками на пресс под небольшой складкой, нагулянной от летней лености, пах и лобок, заросший густыми и черными волосками, и опавший вялый член, влажный и блестящий от купленной в аптечном киоске смазки.       — Где? — хмыкнул Стас. — Если говоришь, что в интернете смотрел. Так у нас здесь его нет. Есть только компы во дворце культуры, по-моему, но там его нет тоже, только стрелялки-бродилки какие-то да бухгалтерские курсы. Лучше просто расскажи…       Если поначалу Кириллу казалось, что от него требуют невозможного, и слова срывались с языка пудовым камнем, неподъемной ношей, позорным клеймом, то спустя некоторое время он вошел во вкус, поверяя Стасу не только увиденное на голубом — во всех смыслах — экране, но вместе с этим и собственные грезы, потаенные желания и мечты, спрятанные за семью печатями.       «Он подхватывал его под колени, — откровенничал он шепотом, усаживаясь напротив Стаса в темноте, согретой только мерным зудением включенного для фона телевизора, где мелькали кадры какого-то сериала, — и закидывал его ноги себе на плечи. И как-то так сверху наваливался… Хочу, чтобы ты меня так же…».       За всеми этими задушевными беседами что-то неуловимо менялось между ними, становилось близким, но одновременно — огромным, безбрежным, и Стас действительно опрокидывал Кирилла на смятые и чуть влажные от пота подушки, разводил его ноги как можно шире, одну из них приподнимал и опускал себе на спину так, чтобы раскрыть промежность. Трогал его там смоченными в лубриканте пальцами — комнату тут же окутывал искусственный запах клубники, как от жвачки, — легко вводил сразу два в анус, долго дразнил, надавливая на заветную точку и доводя до полуобморока, а потом вынимал их из жаркой плоти, нависал над Кириллом и проталкивался туда же собственным членом, аккуратно, с небольшими передышками заполняя его и заставляя учащать дыхание. Кирилл немного напрягался от отрезвляющей давки внутри, но наученный первым опытом Стас двигался тягуче и медленно, обильно смазанный аптечным гелем член скользил, как по маслу, и через какое-то время обоим становилось так хорошо, что мир вокруг исчезал, растворялся и мерк — оставались только протяжные звуки, срывающиеся с губ в зацеловывающие губы и оглушительно раздающиеся в тишине пустующей квартиры.       Или в другой раз Стас ставил Кирилла на четвереньки, в коленно-локтевую позу, снова долго мучил пальцами анальное кольцо, то погружал их внутрь на пару фаланг, то вытаскивал, водил по кругу, надавливая на середку, опять просовывал, но уже чуть глубже, еще и еще; другая рука тем временем охаживала всё остальное: ласково ворошила выжженные солнцем волосы, разминала набрякшие от возбуждения кончики сосков, теребила стоящий торчком член, тоже обмазав лубрикантом для большего удовольствия от скользящей по нему ладони и пальцев.       Уже потом, вдоволь наигравшись и добившись полнейшей невменяемости, сам входил в его разморенное тело, и новые стоны наполняли притихшие комнаты.       Быть может, кто-то из соседей и слышал в хлипкой и звукопроницаемой хрущёвке эти стоны.       Быть может, и задумывался об их источнике и природе.       Быть может, даже начинал потихоньку что-то подозревать за парочкой неразлучников, но Стаса с Кириллом это ничуть не заботило.       Слишком необъятное счастье — такое же большое и радостное, как купол цирка-шапито, — укрывало их в этом недружелюбном мире, и беспечность становилась вторым везением, ловкостью Уленшпигеля-шута, даже в самой худой ситуации выходящего сухим из воды.       Дед Кирилла давно привык, что внук все дни напролет пропадает с парнем из поселкового магазинчика, и когда видел их вместе — всегда без исключения расплывался в широченной улыбке. Панибратски хлопал Стаса по спине, иногда даже обнимал, когда был пьян и по-особенному любвеобилен ко всем вокруг, и говорил:       «От же они, закадычные друзья, Стас да мой Кирюша!».       Знал бы его дед, какая у них там «дружба» — прежде времени от потрясения Богу душу бы отдал, думал иногда с грустью Кирилл: ему хотелось бы рассказать кому-нибудь из своих близких, поделиться, что вот какой у него есть замечательный Стас — ведь замечательный, правда же? — но он понимал, что не может и этого.       Ничего-то он не мог и почти ничего в жизни своей не решал — даже университет, и тот за него выбрали.

***

      За неделю до неотвратимого сентября, грядущего кромешным фронтом грозовых черных туч, Кирилл уже прекрасно знал назначенный день отъезда.       Он стоял и сжимал в пальцах билет на поезд, купленный на присланные матерью деньги, с таким жалким и убитым видом, будто вот-вот разрыдается.       Стас возвышался напротив, нависал над разделяющим их прилавком с самым мрачным взглядом — будто вот-вот выхватит этот билет у него из рук и порвет на мелкие клочки.       — Я… — сглотнув скопившуюся во рту пустоту и облизав пересохшие губы, тихо и подавленно промямлил Кирилл, изо всех сил стараясь не разреветься с позором прямо на глазах у Стаса. Следовало сказать что-то правильное, что-то ответственное и зрелое, а он не мог.       Какое ему было дело до ответственности и зрелости, если вся его юная жизнь, на секунду озаренная вспышкой спасительного света, снова погружалась в обыденное, беспросветное болото — он только сейчас во всей полноте осознал, какое же она тухлое, трясинное и зыбучее болото, какая кошмарная серая топь.       Что он сделает в своей жизни, чего добьется и зачем? Окончит университет — наверное, устроится на приличную работу — непременно, и продолжит прилежно отмечать чужие пунктики, отыгрывая заранее прописанный для него сценарий, не как мечталось и хотелось, а как надобно — вот только кому, кому оно надо? — в этой круговой поруке земного ада. А потом, а дальше в этом сценарии начиналось еще страшнее, дальше ему предстояло жениться, дальше по плану полагались дети, которых он должен был как-то с горем пополам настругать своим мало пригодным к этому делу отростком, как папа Карло — многострадального Буратино из живого полена.       И пойдут эти новоявленные «буратины» в садик, в школу, в университет, на работу, и будут жить за него, за Кирилла, свою счастливую жизнь, если только он или его благоверная супруга им ее не испортят в отместку за порушенную жизнь собственную, за посеченную на корню судьбу, за изломанные яблоневые ветви, за кровь и живой сок, за всё-всё.       Так и не закончив начатой фразы, он осекся и произнес совершенно иное, выговаривая непослушными губами лживые, злые и обреченные слова:       — Да ведь для тебя всё это наверняка были только игры.       — Какие игры? — мигом растерявшись, обесцвеченным голосом пробормотал обомлевший Стас. — Что ты несешь, Киря?..       — Ты же с самого начала знал, что я уеду… Что на лето только. Вот я и… уеду.       — Киря! — опомнившись, надсадно, во весь голос выкрикнул Стас и потянулся к нему, собираясь поймать за руку, заставить замолчать и, кажется, даже намереваясь от обиды врезать — не слишком болезненно, не как в грубой деревенской драке, а в малую толику силы, но Кирилл успел увернуться и отскочить от прилавка подальше, чуть не влетев спиной в заваленный хозтоварным хламом столб. — Куда ты уедешь? С ума сошел, что ли?!       — Домой уеду! — огрызнулся Кирилл, кривя губы и угадывая, что слишком поздно: вот они и потекли, эти жалкие и позорные слезы, прокладывая по щекам русла-ручейки, и бесполезно было теперь их прятать от Стаса — только бежать, бежать как можно дальше, проклиная и это лето, и фатальную встречу, и всю свою несчастную издевку-судьбу. — Куда еще мне ехать?       Понимая, что велик шанс на секунду замешкаться и не успеть, Стас не стал даже откидывать крышку стойки, а попросту перемахнул через прилавок в прыжке, рванул — но первым делом не к Кириллу, нет, а к магазинной двери, — и закрыл на все три оборота.       — Никуда ты не уедешь, — поворачиваясь к Кириллу лицом и опираясь лопатками на надежно замурованную дверь, выдохнул с такой твердой решимостью, что и сам устрашился сказанного. Замер на месте, стискивая губы в строгую линию и неотрывно глядя Кириллу в покрасневшие от соленой влаги глаза, и попросил — обреченно, с мольбой: — Не смей уезжать, Киря!..       За решетчатыми окнами скалилось злое августовское солнце, нарезало и стелило на пол белесовато-желтые лучи засвеченными полосками пыли, и вместе с этой пылью, в этой пыли кружилась их жизнь: вот они двое, стоят друг против друга и, кажется, хотят одного и того же, и всё это так просто — так, господи, просто взять и поступить не по чужим навязанным правилам, а по зову души, но слишком взбудораженный первым за все свои годы серьезным выбором, перед которым его взяли и с размаху поставили, Кирилл лишь беспомощно отступил, вместо переговоров, тоже по-своему взвешенных и зрелых, избирая незрелое и исконно подростковое бегство.       Бежать в магазинчике не-пойми-вещей было некуда, входную дверь его бессменный продавец только что запер на засов, и оставалось только уходить вдоль прилавков, петлять и плутать между столбов и стеллажей, черт знает на что надеясь и черт знает зачем затевая эти бессмысленные пятнашки.       — А ну, стой! — взревел подраненным диким зверем Стас, бросаясь за ним, приходя в отчаяние и от этого теряя над собой контроль; он догнал его в дальнем углу, где возвышались безучастным колоссом хозяйственные весы, так до сих пор и укрытые брезентовой палаткой, и вот там, без труда поймав за руки-плечи-тело, толкнул к стене, даже не замечая, что раскидывает прислоненные к ней предметы и спихивает разложенный по полкам товар. — Стой! — повторил, скаля зубы, обхватил вспухшее и воспаленное лицо ладонями за щеки и развернул к себе, не позволяя отворачиваться и прятать заплаканный взгляд.       Слезы — они ведь почти как кровь: хоть и светлее, но такие же болезненные, такие же солёные.       — Ну, куда ты от меня, Киря? Куда я от тебя? — заговорил Стас, и его губы тоже при этом беспомощно кривились, и даже ему, наученному прожитыми летами и вымуштрованному армейской службой, впору было сопливо и по-детски на пару с ним разреветься, да не водилось привычки. — Я же другого такого никогда себе не найду… Да и не хочу я никого искать, мне от одной только мысли об этом тоскливо и тошно, аж хоть в петлю. Зачем же ты так?..       Кирилл смотрел на него осунутым стеклянным взглядом и не произносил ни слова, только обмяк в стискивающих его плечи руках, когда те схватили и швырнули к стене, и там же оставили в бессмысленном плену.       Пальцы всё еще комкали билет — терракотовый, фирменных цветов железной дороги, с гербовым позолоченным тиснением, предоставляющий право проезда в плацкартном вагоне, страховку на время путешествия и комплект постельного белья, — и что бы сейчас между ними ни происходило, этот пропуск, этот путеводный талон обратно в столичную жизнь оставался надежным, самым безупречным гарантом неминуемого отъезда.       В запертую дверь тем временем кто-то начал ломиться: подергал неподдающуюся ручку, бу́хнул в притолоку кулаком, заглянул сквозь решетки в затянутое дорожной пылью окно, где теплился искусственный свет дневных ламп, и зычным голосом потребовал:       «Открывай! Эй! Время рабочее!».       — Технический перерыв! — надрывая глотку, заорал Стас в ответ. Убедившись, что это никакого действия на топчущегося за порогом покупателя не возымело и тот продолжает барабанить по дверному полотну кулаками и ногой, огрызнулся уже злее: — Да пошел ты к лешему!       «Какие еще технические перерывы? — к мужскому басу подключился недовольный женский тон. — Обеденного мало? Ишь, перерывы придумали! Уволить тебя надо, лентяя такого!».       — Да пошли вы оба! — зарычал Стас. — Я и без вас уволюсь, не ахти местечко.       Пока происходила эта перебранка, Кирилл в его объятьях ожил, трепыхнулся и попытался вырваться, но руки Стаса только сжались крепче, и он, наплевав на происходящее за стенами магазинчика, обернулся к нему, прижался вспотевшим лбом к такому же горячему от истерики лбу, и торопливо зашептал:       — Ты мне скажи только, чего ты сам хочешь? Я же простой человек, что пообещаю — то сделаю… Ты только скажи…       — Чего я хочу?.. — повторил за ним немного успокоившийся и отчасти принявший неизбежное Кирилл. Шмыгнул носом, разлепил запекшиеся и припухшие губы, и тихо вымолвил, с присущей ему искренностью поверяя то, чего другой бы никогда не сказал, в чем ни за что на свете не сознался бы, продолжая носить под сердцем свинцовым грузом: — Чего на самом деле хочу, так это просто сбежать с тобой. Куда-нибудь. Все равно куда, но… Ты — здесь, я — там… У тебя — работа, а у меня — учеба. И всё как-то…       — Мы что, деревья с тобой? — отозвался Стас. — Мы же не деревья, Киря, у нас нет корней. Мы где захотим, там и прирастем.       Видя, что Кирилл не торопится отвечать, и почему-то истолковывая это молчание на свой калечный лад, он прибавил, выталкивая сквозь зубы такие пустые, смехотворные и ничего хорошего в себе не таящие слова:       — Приезжай… возвращайся… на выходные, на каникулы… насовсем. Оставайся насовсем…       Потом вздрогнул, опомнился, тряхнул головой, скидывая с нее морок, заставляющий вроде бы взрослого, вроде бы умного его болтать такие лютые глупости, нести такую жалобную собачью брехню, и сказал уже совсем, совершенно иное:       — Чего я как дурак, в самом деле… Еще сказал бы: «Свадьбу сыграем, заживем»… Не надо, не слушай меня, Киря, не приезжай. Не заживем.       В маленьком поселке, где все друг дружку знают и каждый кому-нибудь родня — кум, брат, сват, — долго притворяться парочкой закадычных дружков не получилось бы все равно, и правда рано или поздно, но скорее даже рано, всплыла бы на поверхность.       У Кирилла поникли плечи безвольными плетьми, а слезы, только-только начавшие обнадеженно просыхать, хлынули с новой силой, полностью застилая взгляд.       — Давай, — решительно и твердо закончил Стас, даже не замечая замершей на подступах истерики. — Говори мне, где тебя найти. Заранее всё говори: адрес, телефон… Я сам к тебе туда, в город твой, приеду.       Кирилл вздрогнул, прерывисто, с резко накатившим облегчением втянул ртом пыльный магазинный воздух, неверяще поднял на Стаса глаза и мягко высвободил левую руку, отирая залитые влагой щеки, и на его зареванном, но просветлевшем лице расцвела неуверенная, робкая улыбка.

***

      В сентябре за пределами Энска мир делался суетливым, шумным, усталым от жары. Листва на деревьях сворачивалась и желтела, осыпаясь под ноги шуршащим шафрановым морем, поезда носились по звенящим рельсам, оглашая на рассвете гудком обширные пригороды и надрезая отсыревший за ночь воздух перестуком подкованных колес.       Ранним сентябрем на одном из московских вокзалов скорый поезд дальнего следования подкатывал к платформе; было прохладное утро, дежурили извозчики всех национальностей и возрастов в мятых кепках и кожаных куртках, зазывали недорого ехать, но это была ложь, потому что в Москве не существовало ничего недорогого в принципе, бродили взад-вперед носильщики в казённой индиговой форме, и кто-то кого-то ждал, кто-то кого-то провожал в круговерти вокзальных дней.       Их долгожданная встреча на людном перроне вышла совершенно обыденной, как будто и не расставались: Стас сомкнул Кирилла в крепких объятьях и выпустил на расстояние руки, чтобы заглянуть в лицо.       Кирилл был в новенькой спортивной ветровке, темно-синих джинсах и ярко-красных кроссовках, и различимо волновался.       — Ты меня не разлюбил? — первым делом спросил он, так искренне и так просто, что мир вокруг сошел с орбиты и ринулся уже не каруселью в поля, а летающим диском «фрисби» — в открытый космос.       — А ты — меня? — вопросом на вопрос отозвался Стас. — Я же приехал. Ты ждал меня, Киря?       И Кирилл, еле сдерживая рвущиеся на улыбчивую волю уголки губ, ответил с уверенным кивком:       — Ждал.