Выброс

Клетка Смерть непохожа на сон, она вообще ни на что непохожа, но возвращение к жизни можно сравнить с возвращением из глубокого сна. Воспоминания о том, что было по ту сторону жизни истираются с каждой секундой, как истирается память о прерванном сновидении. Я не помню как я умер, но я помню, как я вернулся к жизни. Помню, как проснулся, как не сдержал крика от нестерпимой боли в руке, ключице, шее. Мне казалось, болело всё, даже то, что болеть не может. Не вытерпев этой агонии, я снова провалился в небытие. Вернувшись из беспамятства во второй раз я больше не почувствовал боли, но это не принесло мне радости. Я не чувствовал ничего, но я видел через приоткрытые веки, как надо мною снуют размытые силуэты в белых одеждах. Яркий свет бил мне прямо в глаза, ослепляя. Вскоре мою голову посетило понимание: эти люди хирурги, а я лежу на операционном столе. Это случилось до того, как один из силуэтов заметил, что я пришёл в себя, до того, как я вновь провалился в небытие. Я не верю в Бога, но я знаю, что он любит Троицу. Вынырнув из глубокого сна в третий раз, я начал верить, что Бог любит ещё и меня. Эта вера прожила не долго, лишь пару минут, но и этих минут было довольно. Проснуться и не чувствовать боли, но иметь возможность просто напросто шевелиться - этого хватило, чтобы я чувствовал себя довольным ситуацией. Я жив, я не чувствую боли и я могу двигаться. Что ещё нужно для счастья? Счастье - вещь скоротечная. Оно быстро заканчивается. Моё счастье не было исключением. Тревожно стало ещё тогда, когда я решил встать на ноги. Падение с кровати было болезненным, не менее болезненным стало осознание окружающей действительности. Я - это не я. Когда я понял это, на задний план ушло всё остальное. Ушли мысли о комнате, убранство и вид которой навевали мысли о тюремной камере. Я перестал переживать, что выход из комнаты, странная, грязно-серая дверь без ручек, не поддаётся, лишая меня возможности покинуть помещение. Всё это больше не значило ничего. В тот миг мою вселенную составляли три вещи: я, моё отражение, в котором я себя не узнаю и зеркало, прибитое над умывальником. Я не помню сколь долго ещё я бы рассматривал мальчишку в зеркале, если бы воспоминания меня так и не догнали. Они помогли мне принять факт свершившейся смерти. Я вспомнил, что не с выпавшими мне картами, наводить панику и истерить. Ещё чуть позже я успокоился. Почти. Пытаться вырвать на себе волосы я прекратил, когда ноги устали. Перестав метаться по комнате, я сел на задницу там же, где прекратил сие занятие - под дверью, облокотившись спиной об оную. Ситуация продолжала выглядеть паршиво. Но есть и плюс - я больше не умираю. Во всяком случае, не так стремительно как раньше, до своей безвременной кончины. Вспомнить бы ещё, как я умер... с другой стороны, а может не нужно вспоминать? Я жив, значит всё получилось, ну а то, что я получил не то чего хотел, так это, возможно, даже к лучшему... В какой-то момент мысли о смерти отошли на второй план. Я начал думать не о прошлом, а о настоящем. Перво-наперво, я внимательно осмотрелся. Комната, в которой я очнулся в третий раз была крошечной для взрослого человека, но достаточно просторной для мальчишки, каким я сейчас являюсь. На умывальник с зеркалом я уже насмотрелся, поэтому взгляда на нём не задержал, как не стал его задерживать на унитазе, стоящем рядом с раковиной. Детскую, явно не взрослую, кровать так же проигнорировал. Не удостоил вниманием и железную дверь, что всё ещё подпирает мне спину. Моим вниманием целиком и полностью завладело окно; оконце, расположено оно было над кроватью, под самым потолком и, мало того, что было крошечным, так ещё и зарешёченным. Именно оно стало первым признаком того, что я в плену, что меня удерживают тут насильно. Что этого мальчонку, место которого я, очевидно, занял, вероятней всего похитили. О нём, о мальчишке, я перестал думать сразу же. Не о ком думать. Его памяти у меня нет, я могу лишь предполагать кем он был, каким он был, кем мог стать, но уже не станет. О том, где он сейчас, я так же предпочёл не думать. Пустое это. Его нет, а я, очевидно, не он. Хотелось бы ещё добавить, что и место его занимать не стану, но это будет ложью. Вот он я, заперт в комнате с зарешеченным оконцем. Вместо него. Дверь отошла в сторону неожиданно, болезненный удар в спину тоже был неожиданным. То носок ботинка встретил неожиданное препятствие на своем пути. То, что слепошарый ублюдок - очевидно и бывший похитителем мальчишки, запнулся о меня и упал, на секунду меня порадовало, притупив тупую боль в спине. Не порадовало меня то, что эта ошибка природы, прежде чем упасть через меня на пол, выпустила из рук свою ношу. То, что содержимое ноши было горячим меня тоже не порадовало. Очень не порадовало. Не радовался я не долго. Мой похититель, недоносок, лет двадцати-двадцати пяти на вид, подскочил на ноги быстро, и взгляд его был полон злобы. — Ты, чё, крысёныш, тут расселся! — Дико проверещал он. Его намерения были очевидны, когда он двинулся на меня. Удар ботинка в грудную клетку выбил из моих лёгких воздух. Удар затылком об пол в очередной раз отправил меня в небытие. Очнулся я всё там же, на том же полу, у двери, вновь запертой. И я не был рад тому, что проснулся. Голова болела, спина болела, рёбра болели; спина была мокрой, голова была мокрой. Я сел на задницу, с ненавистью посмотрел на валяющуюся рядом пустую миску, с чем-то, что должно было быть моей едой. Брезгливо морщась, вытер рукой лицо. Не то суп не то каша; возможно это съедобно, но это очевидно не то, чем приятно обмазываться. Убью ублюдка, выдастся шанс -убью ублюдка. Зубами рвать буду. Своими молочными зубами... молочными... Я нервно засмеялся. Ненавижу... я его уже ненавижу. Я ненавижу это место. Голова перестала болеть уже после того как я отмылся. Свободно дышать смог только после того, как отполосканная в раковине футболка высохла. Она была сшита из самой дешевой синтетики, какую я только видел в своей жизни. Трико и исподнее, к слову, было не качественней. К тому моменту, как одежда высохла, в комнате уже выключили освещение. Из окна падал свет, но его было недостаточно, чтобы осветить даже ту дверь, на которую он падал. Голод - это та вещь, которая забирает всё твоё внимание. К этому выводу я пришел, когда так и не смог уснуть. Ночь показалась мне бесконечно долгой. Утром он снова пришёл. Этот ублюдок. Он пришёл с новой миской. Поставив её на умывальник, он вышел, подобрав вчерашнюю посуду с пола. Оценить содержимое пластиковой тарелки на вкус я смог не сразу. Ложки этот упырь мне не выдал. Когда же я нашёл под умывальником вчерашнюю ложку, я пожалел, что маленьким не сдох. На вкус содержимое чашки оказалось именно таким дерьмом, каким и выглядело. Но, в тот момент, с голодухи, оно показалось мне съедобным. Позже я снова вернулся к размышлениям о своём положении. Вводных было немного. Мне пять лет и я заключён в этой комнате. Причин последнего не знаю, возможно, что со дня на день меня разберут на органы, а может уже разбирают... Смутные образы людей в белых одеждах и яркий свет от ламп, всплывшие из смутных воспоминаний, заставили моё сердце колотиться быстрей. Подскочив на ноги, я подбежал к зеркалу. бросив с себя майку, я принялся ощупывать бока, спину; судорожно бегающим взглядом выискивал на торсе полоски шрамов. Шрам на ключице сразу бросился мне в глаза, но на него я не обратил внимания. Слишком старый то был шов. Больше всего меня взволновали застарелые швы на голове, чуть ниже затылка, за левым ухом. Взволновали они меня не тем, что на ощупь казались более свежими, но уплотнением под кожей. Выцарапать это уплотнение помешало мне то, что оно не болело, даже когда я давил на него. Это инородное тело ощущалось под кожей, но не болело. В конце-концов, придя к выводу, что кончать с собой ещё рано, я отмахнулся от него. Иных шрамов на теле обнаружено не было, а потому я перестал переживать о том, что меня разбирают на части. Но мысли об этом не оставили меня, то и дело напоминая о себе. Я всё еще не знаю, почему меня тут держат и где я нахожусь. Единственной подсказкой было то, что тот ублюдок говорил на моём родном языке, а значит, есть все шансы, что место в котором я оказался, расположено недалеко от моей родины. Ублюдок приносил еду ещё десять раз, ещё пять раз гасла лампа в потолке, прежде чем всё изменилось. Он думал - я сплю. Не знала мразь, что крепко спать в плену невозможно. Он вошел тихо, еле слышно, стараясь не издавать звуков, он наклонился над моим лицом. Я ударил его в пах, снизу вверх, кончиком сжатой в ладошке ложки. Тихий стон вырвался из его лёгких, я подскочил на кровати, целя ему ложкой в глаз. Не попал, он оттолкнул меня ладонью; я больно ударился спиной и затылком о стену, но сдаваться не собирался. Жаль только, что желания редко соответствуют нашим возможностям. Ублюдок, видимо разозлился. От удара правой в голову я увернулся, но от удара коленом в живот - не смог. Снова бьюсь о стену. Тряхнув закружившейся головой, замечаю блеснувшую в свете из окна, иглу в его левой руке. Я не знаю, кто он такой, я не знаю, чего он хотел, и я не знаю, почему он не ожидал подвоха, когда он потянулся ко мне со своим инъектором. Но я был рад когда врезал ублюдку по яйцам с ноги. И ещё раз. Ублюдок осел на колени, выронив инъектор. Я уже хотел вцепиться ему в морду, желая выдавить ему глаз ложкой, но тот схватил меня за лодыжку. Дёрнул на себя. Когда он скинул меня с кровати, я стукнулся головой об пол. Голова снова пошла кругом. Прийти в себя он мне не дал. И инъектором колоть тоже не стал. Так же он не стал бить кулаками или пинать меня ногами. Он просто и незатейливо поднял меня за грудки и несколько раз стукнул спиной о край умывальника. Он разбил мной зеркало, продолжая выплёвывать ругательства в мой адрес. Я бессильно наблюдал, как он волокет меня по полу. Смотрел на кровавый след, что тянется за мной. Я никак не мог понять, откуда во мне столько крови. Сознание опять покинуло меня. *** Что нужно, для работы сложного механизма? Он думал, что для этого нужны детали. Детали, которые знают своё место, стоят на своём месте и исправно выполняют возложенные на них функции. Что бывает, когда неподходящая деталь оказывается не на своём месте? Что происходит, когда в механизм ставят бракованную деталь? Случается авария на производстве. Авария произошла, и сейчас он стоял и смотрел как исправная деталь наносит удар за ударом детали бракованной. Он не знал, можно ли починить ту поломанную деталь, из-за которой случилась поломка всего механизма. Он не задумывался над этим. Он предпочитает менять неисправные детали на новые. — Стой! Человек остановил занёсенную руку. Карлайл Освальд, оттеснив безопасника в сторону, занял его место, с отвращением разглядывая лицо своего бывшего сотрудника. Разбито было не только лицо. Его мятая форма скрывала под собой множественные гематомы и кровоподтёки. Он сидел на железном стуле, прикрученном к полу, руки его были сцеплены наручниками за спиной. От наручников к карабинам, ввинченным в пол, тянулись тонкие цепи. Ноги его были сломаны в коленях и в ограничивающих подвижность устройствах не нуждались. — Зачем ты испортил ценный материал? — Вежливо поинтересовался Освальд у своего бывшего работника. — Тебе платят за это? Или это входит в твои должностные инструкции? Работник сглотнул, слюна смешанная с кровью, капала с подбородка. — Я... он пнул меня по яйцам... — Прохрипел бывший сотрудник, то и дело сплёвывая сгустки крови. — Простите... я разозлился. — Разозлился? Внешне Карлайл Освальд оставался спокоен. — Ты разозлился... — Да, — Слабо кивнул избитый, посчитав слова за вопрос. — Когда закончишь, выбросишь это в ящик для отходов. — Тихо приказал он безопаснику. Не став слушать мольбы покойника, он вернулся в свой рабочий кабинет. Только там он позволил своему гневу прорваться наружу. Он не понимал, почему всё идёт не так, как должно идти. Не по плану. Сроки давно утверждены, а материала как не было, так и нет! Не считать же последнюю партию подопытных потребной для всех их нужд? Материала для исследований недостаточно! Нужно больше! Но где взять больше? Кто даст больше? Последняя партия - куром на смех. Дюжина, вместо обещанной сотни. Но и эта дюжина, половина - брак, половина не годится для исследований в силу полученных травм. Нет, жить материал может, но для их целей он уже непригоден. Все, все беды из-за них, из-за деталей стоящих не на своём месте. Кто вообще одобрил идею нанимать Батарианских Пиратов? Кому, какому идиоту это показалось хорошей идеей? Четверо из прибывшей дюжины имеют хоть какой-то потенциал для исследований, да и тех пришлось оставить на перевалочной базе в соседней звездной системе. Штопать, лечить, выхаживать, без всякой надежды на какой-то вразумительный результат, без надежды, что они будут иметь ценность для их дела. Последний и вовсе был из самых тяжёлых. Потеря крови, несовместимая с жизнью, пулевое ранение в ключицу... чем батары думали, когда портили ценный груз? А ведь этот... четвертый... он живучий, тёмная материя уже влияет на его организм... укрепляет, поддерживает... Ничем иным, кроме как влиянием тёмной материи на организм, Карлайл Освальд не мог объяснить тот факт, что объект во второй раз пришёл в сознание во время операции. Один раз мог быть случайностью или следствием чьей-то халатности, но два раза это закономерность и повод приняться за исследование феномена. *** Я не удивился, когда лампа светильника засветила мне глаза, но, белые силуэты, напротив, удивились; один из них, тот что был прямо надо мной, засуетился. Я снова потерял сознание. Но до этого момента мою голову посетила мысль, что на мне экономят медикаменты. Я не узнал потолок, когда очнулся в очередной раз. Меня снова переселили. И моё новое место жительства сильно отличалось от прошлого. Тут не было окон, железные стены землянисто-зелёного цвета, вместо бетонных, белых. Гермозатвор вместо двери. Кровать так же отличалась от прошлой. Она была чуть больше прошлой, чуть аккуратней. Раковины с унитазом не было, но был небольшой комод у кровати. Эта комната навела меня на мысли о подземных бункерах. Мысль о том, что я теперь заперт под землёй, ещё дальше от любой, даже сказочной, возможности побега, ввергла меня в уныние, вновь заставила пожалеть о том, что я не сдох маленьким. Внезапно захотелось раскроить себе череп о стену. Жизнь в заключении - не то, чего я хотел. Одно помешало мне исполнить задуманное - надежда. Надежда, что всё изменится, что всё станет лучше. Очередной "посетитель" лишил меня и такой надежды. Этот "посетитель" отличался от прошлого. В этом была видна военная выправка. Вместо бесформенного тряпья прошлого тюремщика - форма, напоминающая военную, такая же выглаженная, и хорошо сидящая на нём. Рядом с моей новой кроватью упали тапки. — Надевай и пошли! — Пробасил новый тюремщик. Я перевёл слегка ошалелый взгляд с тапочек, мягких тапочек, мать вашу, на тюремщика, лицо которого навевало мысли о кирпичах. Оно было квадратное, как кирпич, и просило, просто умоляло, врезать по нему кирпичом. Кирпича у меня не было, но я не сдвинулся с места. Это место, моё положение пленника, оно всё меня достало. — Я долго ждать буду? — Выказал нетерпение ублюдок-номер-два. Я жестом послал его нахуй. Сам себе голову не разобью, так пусть хоть этот прибьёт меня уже наконец. Он не стал меня бить, пинать, бросать о стены; он просто закрыл дверь, оставив меня в одиночестве, размышлять над очередной странностью. Странность заключалась в том, говорил этот ублюдок не на моём родном языке. Я его понимал, не полностью, только общие смыслы; слова очень тихо дублировались мне в голову, в левое ухо, и это было очень странно. Я схватился за голову. Либо я схожу с ума... либо я схожу с ума... Проведя ладонью по своей лысой голове, я замер, чувствуя под ладонью линию шрама. Того, который под затылком, за моим левым ухом. — бред... — Мотнул я головой, — Я точно схожу с ума... Ублюдок-номер-два вскоре вернулся, в его взгляде читалось намерение выволочь меня из комнаты чего бы то ни стало. Я брыкался, вырывался, всё бестолку. Не пятилетнему мальчишке пытаться вырваться из хватки взрослого мужика. Плюнул ему в морду, надеясь, что вот теперь он точно свернёт мне шею. Не свернул. Даже не избил. Вырваться из его хватки не вышло никаким образом. Он без труда выволок меня из комнаты и так же без усилий потянул за собой вдоль узких коридоров, освещаемых намного лучше, чем моя новая камера. Бог не любит меня. В третий раз я пожалел, что не подох во младенчестве, когда тюремщик приволок меня туда, куда хотел. Это место, эта комната, в которую он меня приволок, была похожа на процедурную комнату в больнице. И человек в больничном халате тут был. Но вряд ли то был доктор. — Зафиксируй его. — человек в халате указал на кушетку, только сейчас я заметил на ней ремни. Дважды ублюдку говорить не пришлось, меня же никто не спросил. — Ты меня понимаешь? — деловито поинтересовался "доктор", склонившись надо мной. К тому моменту я был зафиксирован на кушетке и раздет догола. — Я знаю, что понимаешь, переводчик работает исправно. — Не стал дожидаться ответа этот ублюдок. — Итак. Говорят, ты не желаешь выполнять команды. Я расскажу тебе, что будет сейчас, и, что будет потом... Мне не понравился взгляд, которым он прошёлся по мне. — ...сейчас ты уснёшь, а когда проснешься, то не досчитаешь пальцев на ногах. Потом, если продолжишь игнорировать приказы, я отрежу тебе пальцы на руках, и буду продолжать отрезать их, пока ты не научишься послушанию. Он сделал мне укол, я отправился в небытие. Пальцы мне не отрезали. Вероятно, хотели застращать. С ребёнком бы вышло, со мной нет. Когда ублюдок-номер-два пришёл ко мне в очередной раз, я жестом послал его нахуй. Но он похоже и не собирался спрашивать. Меня снова волокут, снова кабинет, кушетка, ремни, доктор и никаких угроз. Что они хотели выяснить я не знаю, обычно, они делают мне укол, после которого я отключался. Иногда укол не требовался и я был в сознании во время "процедур". Ко мне подключали провода, тыкали иглами, делали надрезы вдоль шеи, на спине, на позвоночнике. Может они изучали что-то, может искали что-то, мне никто не отчитывался. Пару раз брали пункцию костного мозга. Те разы я снова жалел, что не сдох. Так продолжалось изо дня в день, но потом, видимо, взяв все анализы какие хотели, отрезав от меня, всё что им было нужно для их странных исследований, они оставили меня в покое на пару дней. В первый день я совершил попытку побега из своей камеры. Ничего не вышло. На второй день я попытался сбежать иным образом. Снова не вышло, но результат был. После этого ко мне пришёл тюремщик и не один. За руку он удерживал мальчишку, которому я бы не дал и пяти лет. — Слушай меня внимательно и запоминай, Четвертый. Попытаешься сотворить, что-то наподобие вчерашнего, — Тюремщик дернул рукой, мальчишка болезненно вскрикнул, вставая на цыпочки. — Этот мальчишка умрёт. Но не сразу. Мы научим тебя слушаться нас. Ублюдок номер два, толкнув мальчонку внутрь комнаты, вышел. Ребёнок, поскуливая от боли в руке, сел на пол, прямо посреди комнаты. Через несколько минут тюремщик приволок в комнату вторую кровать. В этот момент я уже начал понимать, что Бог не любит не только меня, но и этого ребёнка. Я никогда не был хорошим человеком. Я всегда считал себя довольно упорным. Но глядя на этого мальчишку, я понял, что этого оказалось недостаточно. Я понял, что не стану проверять правдивости слов ублюдка-номер-два. Я понял, что мне не хватит упорства для этого. Я могу закусить удила, если последствия коснутся только меня. Но я не стану рисковать жизнью этого мальчонки. Они победили меня. В следующий раз, когда он пришел, встал у входа и перевел взгляд с меня на мальчишку, я сдался. Начался новый виток опытов надо мной. Они продолжали брать у меня анализы, но теперь чаще всего их "исследования" требовали от меня каких-либо действий. Чаще всего заставляли меня бегать по беговой дорожке, облепив датчиками. Изредка проводили на мне операции. Затылок, шея... шрамы на них не успевали затягиваться. Они что-то вшивают туда, под кожу, а потом наблюдают, то ли за мной, то ли за этими штуками, снимая показания с датчиков, что крепят на меня. Однажды, после очередной операции я нащупал ниже правого уха, почти на шее, странную штуку. Больше всего она была похожа на порт, гнездо для какого-то устройства. С тех пор они начали крепить провода в том числе и к той штуке. Иногда у меня были выходные, в такие дни я пытался разговорить своего сокамерника. Мальчишке с каждым днём, с каждым новым опытом становилось хуже и хуже. Всё время проводимое в камере он либо лежал на своей кровати, в своём углу, либо под кроватью, когда выключали свет. Он был очень тихим. Почти не плакал, всё время молчал. Я не был уверен, умеет ли он говорить. Прикосновения... он их боится, до леденящего душу ужаса боится даже попыток прикоснуться к нему. Всякий раз, когда тюремщик приходит за ним и берёт его за руку, он сжимается всем телом и начинает тихо поскуливать, сквозь плотно сжатые зубы. Я не знаю, какие опыты они над ним проводят; я боюсь узнать, что они проводят над ним не только опыты. И я думаю, что однажды не вынесу этого и убью его, придушу подушкой, избавлю его от мучений... и себя избавлю... Однажды, настал день, когда я узнал, что боженька не любит не только этого бедного мальчонку, но и ещё многих, очень многих детишек.