Memento Amari

Наступил вечер. Лазурное небо темнеет, на нём разрастаются крошечные яркие звёзды. Луна образует изящный полумесяц и начинает излучать бледное сияние над королевством; смертные засыпают, а духи блуждают в их в бессмысленных снах. Но лишь молодой человек наблюдал за всем действом, сидя на больших чёрных камнях. Его ботинки висели над высотой. Прохладный ветер ерошил его тёмные волосы и развевал его шёлковый плащ. В его прищуренных глазах отражаются искры, исходящие снизу. Он созерцает багряное море вражеского лагеря, раскинувшегося в его глазах на тысячи палаток, но удивительно хранящее тишину. Уже поздно; только отзываются эхом гул ночных тварей и треск факелов. Это единственное время, когда он может позволить себе выйти; днём, под настойчивой осадой, никто не решается покинуть пределы широких стен. Опасность слишком велика, а шум лагеря, окружавщего замок, надменный смех солдат, непристойные ругательства невыносимы. Поэтому, пока светит солнце, они остаются в заточении. Гонец, который должен был просить о помощи, так и не вернулся. Он отправился за горы, к дружеским, далёким королевствам, в поисках рыжеволосого короля и его златовласого мага. Но горизонт оставался безмолвным, и в усталых глазах осажденных мелькали лишь вражеские знамёна. Сейчас люди, оказавшиеся в ловушке, сходят с ума, напряжение нарастает и вот-вот лопнет. Молодой человек знает. Он знает, что через несколько часов, когда звёзды уступят место первому лучу солнца, все выйдут наружу. Они скорее погибнут в поле боя, пытаясь возвратить себе свободу, чем примут смерть от голода и жажды. Но молодого человека гложет не голод, и не жажда. Он медленно соскальзывает с места. Его руки рыщут по камню, выискивая лазейки. Его пальцы цепляются за малейшие шероховатости, носки сапог упираются в мельчайшие выступы; и он спускается, тёмная фигура, сбегает из своей тюрьмы и тает в ночи. Его ноги касаются земли, затем колени; если бы он мог, то поцеловал бы траву, создание природы, которой им так не хватает внутри. Но сейчас он на вражеской территории; безоружен и сознаёт, что если его увидят, услышат — немедленно казнят. Его тонкие руки, привыкшие держать лук и стрелы, пусты и немного поцарапаны сумасшедшим спуском. Он знает, что завтра трава под ногами будет запачкана кровью и что горы трупов заменят палатки. Он знает, что завтра облака станут красными от кровавой бойни. Он уже ощущает себя духом, душой, лишённой всякой телесности, будто лишения осады навсегда лишили его плоти. Он стройный, гибкий, бесшумный и быстрый, как кошка, продвигается между натянутыми полотнами, ища центр лагеря. Он слышит шаги, голоса; и когда кровь застывает в жилах, его сердце бьется, как безумный барабан, ломает рёбра, подпрыгивает в груди. Тревога гаснет, и он продолжает свой безумный бег, более бдительно, чем раньше. Несколько раз он боялся, что его заметят; он молчал, выжидал долгие минуты, тщательно обдумывая каждый свой шаг. Парень знает, что умрёт. Может быть, завтра или, может, позже, если ему повезёт. Но пока ему есть чем заняться. Тем, что заставляет желать его жить. Об этом самоубийственной вылазке он думал уже несколько недель. С тех пор как Аоба Джосай объявил Карасуно войну — дела ухудшились. Враги вторглись на их землю, разграбили богатства, деревни и присвоили пшеницу. В один день он увидел лагерь противника, окруживший замок, где укрылись последние защитники королевства, с единственной надеждой на тень, верхом несущуюся в горы. Он приобрел привычку подниматься на крепостные стены поздно ночью и смотреть вдаль на большой белый шатёр, возвышающийся над всеми остальными, рискуя быть застреленным из лука; но какое значение имеет смерть после всех ужасов войны? И всё же, каждый шаг, сделанный к призрачной палатке, словно возвращает ему дыхание, зажигает в нем искры жизни. И когда, наконец, он достигает её, после тысячи испытаний, на мгновение замирает перед белыми тканями, колеблющиеся на ветру. То, что стражников нет, его не удивляет. Тот, к кому он пришёл, не нуждается в защите… Он приближается, почти робко. Черты его лица внезапно приняли странное выражение, в котором, кажется, отразились одновременно страх и ревность. Может, из-за ностальгии. Его зоркие глаза следят за каждым движением и, кажется, что-то пытаются разглядеть через ткань. Губы немного задрожали, дыхание сократилось, губы чуть дрожали, когда он нерешительно поднял руку. Он напрягает слух, но не воспринимает никаких звуков, идущих изнутри. Слегка наклонившись, он видит только тёплый свет жаровни. Он глубоко вдыхает и погружается между занавесками, едва касаясь их; он чувствует их мягкость, чистоту, как ласкают его кожу, и в глубине души надеется, что они спрячут его. Его взгляд прежде всего обращён на богатые ковры, расстеленные на земляном полу, сплошь испещренные мерцающими арабесками. Он замирает, когда во взоре появляются белые, зашнурованные сапоги. И молодого человека, признанного за смелость и прямолинейность, внезапно охватывает тоска. Она сжимает грудь, сокращает мышцы и разжижает его храбрость. Зрение при этом размывается. Он прибыл сюда после стольких жертв и вынес столько рисков, и теперь его воля рушится. Невидимая тяжесть склоняет голову. Два пальца цепляют его подбородок и поднимают голову. Он подчиняется, теперь ему стыдно за свою слабость, но не может воспротивиться. В его влажных сапфировых глазах блестят тысячи огоньков, когда те встречаются с кровавым взглядом, который он слишком хорошо знает. — Добрый вечер, Тобио.