***
- Меня зовут в Вашингтон, - я тогда решил, что будет нечестно позволить ему и дальше выцеловывать мой живот, когда мир, привычный, уютный, теплый, на глазах холодел и обрастал острыми углами – становился действительно взрослым. - Чего? – он оторвался неохотно. Мокрые губы поймали отблеск настольной лампы. Киришима был такой близкий в этот момент, такой свой в этих своих дырявых трениках, с влажными еще волосами после душа, усталый немного и оттого, как обычно, очень тактильный. Пришлось сесть в постели, чтобы снова не сбиться с мысли. - После выпуска меня зовут в Вашингтон. Работать там в агентстве. - Ааа… - глупо протянул Эйджиро и тоже сел. Спиной к холодной стене прижался, подтянул к груди колени, - А меня в Осаку. На прошлой неделе звонили. Вот как. Молчал, выходит. Я ощутил предсказуемый прилив гнева. За ним, конечно, стояла обида. Я сказал, едва узнав, а он скрывал почти две недели. Говорил со мной, целовал меня, спал в моей постели – и знал, что ему придется уехать. Захотелось немедленно пинками согнать его с кровати, наорать, вышвырнуть за дверь, предварительно врезав по задумчивой красной морде. Захотелось сделать так же больно, как больно было мне. Я тогда мог – я все про него знал. Достаточно было лишь позволить яду скользнуть с губ: «Не Токио, конечно, но для тебя пойдет», - и Киришима надолго погряз бы в мыслях о том, что он недостаточно хорош, что герой из него насквозь фальшивый, и что школу-то он заканчивает только благодаря мне. Я не стал, конечно. Я его очень люблю. - Почему раньше не сказал? - Не знаю, - Киришима глядел на свою огромную мозолистую ладонь, - Боялся. - Чего? - Этого момента. Он поднял на меня глаза, и я увидел, что они были переполнены слезами. Я запоздало осознал, что с окончанием учебы закончатся и наши встречи. Ни один из нас не позволит другому жертвовать карьерой, возможностью развития, ради отношений. Оставшиеся пару месяцев учебы были совсем дикими. Мы то днями избегали даже смотреть друг на друга, то все выходные не выпускали друг друга из рук. Хорошо, что экзамены по общеобразовательным предметам к тому времени были уже сданы – мозги тогда вообще не работали. Это было дождливое пронзительное время. Мы целовались, пока губы не начинали гудеть, мы засыпали, сплетаясь клубком. Несколько раз я просыпался среди ночи, потому что в ванной лилась вода. Подушка со стороны Киришимы была мокрой. Я не шел за ним, потому что сам был еще слабее. Эти дни были голодными и упоительно нежными. Мы словно пытались надышаться друг другом перед смертью. Странно, но больше запомнилось то, чего в этих днях не было: глупые разговоры после первой попойки, оглушительный гогот Киришимы над самыми тупыми из телепередач, то, как он жмурился на солнце, как неловко пытался перевести подготовку к контрольным работам во флирт и неминуемо краснел. Ни разу с того чертового вечера и до самого расставания никто из нас так и не решился заговорить о том, что будет после. Помню, как стоял у зоны таможенного контроля в аэропорту и держал в руках слишком легкую сумку. Мать что-то говорила наставляющим тоном. Отец поминутно поправлял очки. Я был выше их обоих на полголовы. Киришимы не было – я запретил приходить. В голове все крутились воспоминания о вечере накануне: темная комната в родительском доме, горячая твердая ладонь, намертво сжавшая мою. - Не звонить, не писать, не провожать. Забыть о существовании. Я понял. У него была истерика, он низко наклонил голову и ревел, размазывая слезы по лицу. - Нихуя ты не понял, - я шептал, потому что иначе заревел бы сам, - Не нужно тебе это. Перед тобой целое огромное будущее, идиот ты твердолобый. Тебе нельзя будет отвлекаться на какого-то хера за тридевять земель, не до того будет… - Я мог бы с тобой… - Не мог бы. Хватит пороть чушь. Что бы ты там делал? Грузчиком работал? Ты даже языка толком не знаешь. А здесь тебя берет одно из лучших агентств в Японии. Менять его на третьесортное штатовское нет смысла. - Но ты же… - Я – еблан. И изначально похерил свою репутацию. И из-за этого считаюсь здесь проблемным. Мне не пришло ни одного предложения из японских агентств. - Все равно… - Слушай сюда, - пришлось его встряхнуть, заставить поднять голову, - Все будет хорошо. Серьезно. Ты слишком крут для того, чтобы тормозить прямо на старте. Я… Я очень люблю тебя, - хрипота все же пробилась, сжала горло, втиснула в него тугой сухой ком, - И я не хочу чувствовать, как постепенно мы будем становиться друг другу чужими. Это будет намного больнее, чем порвать сразу. Он затих. Он не мог не понять. Остаток ночи прошел сумбурно и глухо: без слез и разговоров, тело к телу, кожа к коже. Утром под молчаливые настороженные взгляды родителей я выпустил его из дома через входную дверь и через час уже сам был в аэропорту.***
- …серьезно! Тебе следует заняться имиджем, иначе совсем съедешь в рейтингах. Делай, что хочешь, но завтра ты приведешь себя в порядок, - оказывается, мы уже давно стоим у дома. Над входной дверью горит фонарь, и в стеклянные грани его равнодушно бьется мошкара. - Ага, - я гляжу на это. А потом на Лидию. Удивительно профессиональный менеджер для своего возраста. Очень красивая девушка. Влюбиться бы в нее. Злиться, с мужем ее подраться пару раз. Ревновать до белых кругов перед глазами. Взорвать полгорода в попытке ее спасти и самому погибнуть от нежных ее ручек, когда она неожиданно окажется злодейкой. Красивая история. Впечатляюще трагичный – и полностью подчиненный логике – финал. Как в манге. Вот только вся романтическая манга осталась дома, в Токио. А я – здесь. В Вашингтоне. И логики во мне нет ни капли: за целых три года я так и не смог поверить собственным решениям. Тьма и одиночество постепенно затягивали меня на самое дно, и вот уже пару лет я мертвым грузом лежу там, куда через неподъемную толщу воды никогда не заглядывает солнце. - Да что с тобой такое, Кацуки? – Лидия вздыхает совсем нервно, даже касается моей колючей щеки. Решение приходит быстро и просто. - Мне пора домой, Лидс, - слышу я свой голос, будто сквозь подушку. Лидия глядит на меня настороженно, идеальные рыжеватые брови сходятся к переносице. Она долго молчит, прежде чем ответить. - Вперед, детка. Что угодно, чтобы привести тебя в норму. Я обнимаю ее, она пахнет грушами и ванилью. Она мягкая, и ее волосы щекочут мне нос. Когда я выхожу из машины, мне легко. Я не могу стоять на месте. Почти не глядя, тыкаю пальцем в телефон. Пусть меня потом растопчут, пусть возненавидят. Пусть глядят равнодушно. Пусть даже сочувствуют, черт бы их подрал. Пусть говорят, что не смог. Я иду к мосту, и внутри светлеет.***
Ни в аэропорту, ни в самолете поспать не удалось: накатывали дурные, тошнотные сны про презрительный взгляд, про захлопнутую дверь. Я знаю, что сам во всем виноват. И что надеяться на прощение не имею права. Я знаю, что сам должен нести ответственность за свои решения. И, скорее всего, кошмары обрастут плотью, едва я нажму на кнопку звонка. За тонкой дверью слышатся голоса, мужской и женский. Когда говорит женщина, мне хочется вспороть ей брюхо. Когда говорит мужчина, мне хочется на брюхо упасть самому. За дверью смеются будто бы неловко. Это не настоящий смех, фальшивка. Я знаю все грани этого голоса. Звон бокалов… Кто делал эти стены? Слышно ведь каждый шаг. Хочется пить. В барабанные перепонки лупит полное отчаянья и надежды сердце. Нужно позвонить в дверь. Нужно позвонить, иначе через несколько минут я услышу визгливые стоны, ведь по другую сторону стены так отвратительно затихли. Дурнота подступает к самому горлу. Душно, туго и нечем дышать. Наверняка, от меня несет гарью и потом. Я протягиваю руку и жму на кнопку звонка. Из-за двери снова раздается тот же неловкий смех, потом шаги. Тяжелые, торопливые. Они останавливаются в полуметре от меня. Я знаю, что он смотрит на меня в глазок. Я боюсь смотреть в ответ. Тишина. За дверью тишина. Легче было бы пережить колесование. Секунда. Другая. Третья. У меня подкашиваются ноги. Я опускаюсь на колени, сгибаю спину. Я касаюсь холодного пола лбом и шепчу: «Пожалу…» Из квартиры бьет яркий свет. Меня вздергивает вверх невиданной силой, а потом втискивает, вдавливает в широкое, твердое, горячее, обжимает со всех сторон. Сердце в груди колотится так, что вот-вот проломит ребра. Ему вторит сердце напротив. Я, наконец, вспоминаю, как дышать. Сжимаю жадно в ладонях незнакомую красную футболку, утыкаюсь носом в мощную шею. Чувствую макушкой шумный порывистый выдох, почти слышу, как скрипят ребра, стиснутые в могучих объятьях. Я чую запах его кожи, и меня размазывает тонким слоем по границе бытия, когда он мягко касается губами моей щеки. - Эйджиро-кун… - доносится откуда-то справа. Девушка. Миленькая, большеглазая. Крашеная блондинка. - Прости, Юрико. Я не… Я, наконец, получаю возможность на него посмотреть. Он отпустил волосы и давно их не красил. Раздался, стал на шкаф похож. На щеке появился порез, на носу - новый шрам. Боги, какой красивый. Я готов сожрать его целиком. - Такси все еще должно быть у подъезда, - говорю я Юрико, и голос мой властен и холоден. Я знаю, что не имею права. Мне все равно. Я разотру ее в пыль, если она посмеет возражать, - Скажи, чтобы водитель стоимость списал с моей карты. Киришима лыбится мне в лицо, как ненормальный. Юрико куда-то исчезает. Мне не жаль ее. Я забываю о ней, когда собираюсь с духом, чтобы взглянуть Киришиме в глаза. - Прости меня. Я – мудак. Я люблю тебя. - Я знаю. Я тебя тоже. Он все еще улыбается. Зубастый. Огромный. Горячий, как печка. Рук не расцепляет. Глаза у него, как блюдца – и доверху слезами наполнены. У меня у самого за ресницами жжет. - Я дома. - Я тебя ждал. Как всегда. Если бы он меня не держал, я бы, наверное, съехал по стеночке на пол. Горло давит невидимой ладонью. - Мне понадобится бритва. - О, да! И мыло с мочалкой…