цикута.

Маниакальные движения в ночном городе не странность, не отклонение и не патология — они всегда были его частью, оживали в медленной смерти сетей сереющих домов. Его массово облепляют дешёвые бары и задрипанные студии, в которых уже давно грехом не считается найти себе на ночь какую-нибудь дешёвку. Не город, а сплошное развлечение. Как и дешёвые наркотики, которым дай волю — посыплются из широких карманов едва потёртых брюк. Здесь почитают любителей «побаловаться». На этом строится любой бизнес. На этом и построился целый город. За короткий промежуток времени так вырос и возмужал, что в пору гордиться, а сейчас медленно умирает, чахнет, догнивает. Чёртова зависимость. В одной из расхваленных рюмочных, что расположена сбоку от широкой прогулочной улицы, на которой обычно под вечер пытаются подзаработать местные пьяницы или подростки, выкрикивая под слегка корявый гитарный аккомпанемент заученные до дыр строчки песен, все столики заняты тяжестью стекла, отдающего спиртом, и весом держащихся на них людей. А это ведь только вторник. Но разве какой-то там «вторник» может помешать этим грязным морщинистым потрёпанным рожам вливать в себя алкоголь, что придётся по карману? За барной стойкой со светлыми потёртостями и прорезами, где сидит довольно широкоплечий темноволосый мужчина, опрокидывая в себя одну рюмку за другой, не то в такт музыке, не то под счёт своих внутренних биологических часов с перерывами на глубокий вдох носом, уже минут тридцать пристально наблюдают выцветшие глаза. Спустя еще десять минут, эти глаза с любопытством бегают по помятой голубоватой рубашке и выбритым вискам, едва заметной щетине и вычищенным туфлям уже всего-то в полуметре от... — Эта несправедливость меня изматывает, представляешь? — начинает вяло мужчина, слегка повернув голову к подсевшему к нему, на первый взгляд, старику. Тот почти незаметно вскидывает бровью, заставляя лоб на долю секунды покрыться мелкими морщинами. — Я Вайм, — он по-доброму, но при этом слишком пьяно и чересчур вымотано улыбается, смотря на потенциального ночного собеседника, что наверняка согласится выслушать его голимый бред. — Хо, — серые глаза встречаются с насыщенными карими, когда мужчины пожимают руки, а уголки сухих искусанных губ слабо приподнимаются. — О какой несправедливости речь? — Об отказе в повышении должности, — он грузно ведёт плечами и хмурится чему-то своему. Видимо, настолько пьян, что охмелевший мозг не может так быстро подавать нужные импульсы, чтобы продолжать болтать, ныть и высказываться. А иначе, зачем люди в одиночку приходят в бар? Это как игра в вампиров и доноров. В роли последнего сейчас выступает щуплый мужичок с уже изредка поседевшими, коротко стрижеными волосами, залёгшими морщинами на зеленоватом лице и всяким отсутствием маникюра на безымянном и мизинце. Внешний вид собеседника роли никакой не играет, тут не место брезгливости, а оттого Вайм с усталостью на засаленном лице и нотками злобы в голосе, видимо, на участь людскую, начинает рассказывать незнакомцу главные последние события своей жизни, пока кривые пальцы его небрежно цепляют стакан с выпивкой и подносят к постепенно немеющим губам. Спустя всего небольшой отрывок времени Хо окончательно хмелеет и узнаёт все аспекты жизни этого, уже понятно почему, разочарованного мужика, который, бинго, оказывается еще и легавым. Узнаёт, что на работе его гнобят за то, что тот пытается стать «послом доброй воли» и навести порядок в выгнивающем затхлом городишке, что каждый год приносит все больше и больше смертей. А ведь среди них есть и дети. Узнает, что у того есть ещё совсем зелёный сынок, что учится в другом городе на последние отцовские деньги, и тихо хмыкает, когда Вайм, ударяя кулаком по обшарпанной стойке, сквозь зубы шипит о том, что сопляк ещё обязательно отдаст должное. Сопляка, как узнается, зовут Чанг, и Хо небрежно посмеивается, утирая морщинистыми пальцами кончик носа. Кто вообще может додуматься назвать своего сына женским именем? Видимо, легавые все такие... поехавшие. — Мне абсолютно не за что зацепиться, но количество смертей... — Послушай, дядя, — небрежно перебивает безустанную треплю седоволосый, кое-как шевеля языком и покачиваясь на стуле, — я расскажу тебе один интересный секретик, о котором даже моя мама родная не знает, но твоё «спасибо» я в карман не положу, верно? — Хо смотрит прямиком в тёмные глаза и улыбается своей кривой желтоватой улыбкой, замечая в них нарастающий интерес. Деньги, вложенные в сухую подрагивающую ладонь, решают многое. — Знаю я одно местечко, — он наклоняется ближе к мужчине, чтобы его пьянющий голос вкупе с отвратительным запахом перегара прямо из гнилого, в буквальном смысле этого слова, рта, можно было услышать ещё лучше, — закрытый клуб недалеко от центра, в котором обитают интересные личности. С виду обычная кафешка, название сразу в глаза бросается, как и приторная вывеска с цветами, — он пьяно машет рукой, будто что-то пытаясь показать, и допивает остатки из своего, неизвестно какого по счёту, стакана. — Всего-то нужно устроиться туда на работу с Божьей помощью, а потом сам всё узнаешь. Но вот незадача, — Хо корчит страдальческую физиономию, пока поднимается со стула и встаёт к мужчине почти вплотную, — твой дерьмовый запашок они сразу почуют. Хриплый смех из прокуренных легких выбивается сам по себе, отлетая от стен заведения, пока Вайм играет желваками и смотрит перед собой, собирая остатки сдержанности в кулак. Ему не нужны проблемы. Ему вообще не нужно, чтобы кто-то знал, что он приходил сюда. А потому ему незачем устраивать драку на ровном месте, да ещё и с человеком, что явно на несколько лет старше его самого, если не на десяток. Хо, от души посмеявшись, лишь похлопывает мужичка по плечу и расшатанной походкой направляется в сторону выхода, оставляя того раздумывать над тем, что пора бы вызвонить сына обратно домой. В семье же все помогают друг другу? Если их вообще можно назвать семьёй...

*

В отсыревшем и пропахшем плесенью городе не желают плодиться даже самые мерзкие грязные крысы, что уж говорить о людях, которые вынуждены в нём как-то существовать. Хо, пошатываясь, медленным шагом бредёт вдоль узкой оплёванной улицы, сунув руки в карманы брюк, в пьяном бреду размышляя о том, как сын легавого не побоялся набить себе татуировку на морде. Значит, прёт против отца? Хотя, судя по остальному описанию, дитё та еще паинька. Услужливый. Таких гонять да гонять. Смешок так и просится сорваться с губ, а ладони неестественно пытаются сжаться в кулаки от весеннего прохладного ветра, что заставляет ёжиться и недовольно сводить брови к переносице. Носки серых зашарканных кроссовок с оттоптанными носами и грязными шнурками, медленно плывут перед глазами, постепенно отклоняясь от заданного курса то вправо, то влево, голова кишит своими несуразными и абсурдными мыслями, а тело откидывает от довольно сильного толчка в плечо. Хо резко вскидывает голову, когда какая-то доселе неизвестная Божья сила по-прежнему удерживает его на ногах, не давая разбить зеленоватое сухое лицо об асфальт. У этой силы антрацитовые глаза, что его пьяно-серые выжигают насквозь, чуть растрёпанные отросшие чернявые волосы, аккуратный округленный нос, а верхняя губа чуть тоньше нижней, под которой красуется еле заметная родинка. Хо родинки не любит, а вот татуировки — очень даже. Именно поэтому, пьяный взгляд цепляется за чернильный символ инь-янь прямо над бровью. Какой идиот будет бить тату на лице? Как хорошо, что Хо татуировки ненавидит. Сознание подкидывает какие-то неуместные фразы, контекст несвязных ругательств на этот рисунок. Что-то совсем рядом и близко — протяни руку, вспомни. Но ему нет до этого дела, как и, впрочем, всегда. — Эй, мужик, — вырывает из своеобразного транса хрипловатый, но всё ещё юношеский голос, пока сам парнишка потряхивает бухую тушу за плечи и пытается поставить на ноги. — Все хорошо? Живой? До дома довести? — В порядке, — сумев прошевелить языком, растянуто отвечает седовласый. В голове рой идей и мыслей, но он абсолютно не хочет на них зацикливаться, и потому бездумно выпаливает первое попавшееся: — Ты меня, считай, спас, — абсурд, — а потому у меня к тебе хорошее предложение, — Хо небрежно похлопывает паренька по плечу, кажется, это его манера общения, не прихвати которую с собой из дому, он будет чувствовать себя нелепо, чёртов посол доброй воли. — Запиши мой номер на всякий. Кинешь, и я тебе сам наберу, — бормочет несвязно заплетающимся языком, пока пацан из вежливости достает телефон, открывая панель с клавишами. Болтливость никогда ни к чему хорошему не приводит. Особенно когда у какого-то левого паренька сейчас за считанные секунды, перемешанные с пьяным растянутым бормотанием цифр, появляется твой номер. Но лишние связи никогда лишними и не бывают, верно? — Как тебя звать то? — подняв вопросительный взгляд в чернильные глаза, Хо очень надеется не забыть имя хотя бы до завтрашнего утра... — Чанг. ...Имя, которое по щелчку возвращает его на несколько мгновений обратно в рюмочную. Судьба не скупа на дураков. Парень смотрит на него совершенно непонимающе. Замечает изменившийся взгляд и промелькнувшую в нем искорку, что тут же гаснет, утихает, прячется. Хочется поскорее уйти отсюда, вернуться наконец-то домой, встретиться с тем, кого видеть, в принципе, не желаешь, но обстоятельства в противовес всему вынуждают. Мужик, что прямо сейчас стоит напротив, легко одетый и такой неприятно грязный, и задушено смеётся, пытаясь выбить воздух из, наверняка, прокуренных лёгких, сейчас не вызывает абсолютно никакого доверия. Только он собирается сказать, что спешит, как на предплечье ложится морщинистая полудохлая рука, заставляя задержать взгляд на выцветших глазах. — Запомни, парень, что дерьмо тоже по разному пахнет. И, смеясь, незнакомец идёт дальше шататься по узким помойным улочкам, даже ни разу напоследок не обернувшись. Он с этим городом как одно целое. Единый организм. Такой же чахлый и сгнивающий. Никому не нужный.

*

С каждым новым поворотом ключа в подъездной тишине раздаются щелчки из замочной скважины, дверная ручка без особых усилий поддаётся, оставляя после лишь скрип гнилых дверных петель. Квартира на удивление встречает не затхлым запахом, а приятной прохладой и влажностью, что просочились сквозь открытые форточки с постепенно светлеющей улицы. Чанг скидывает свой рюкзак прямо на грязный пол в прихожей. Топчется на месте пару минут. Нет, он не думает уйти, он мысленно прикидывает, что будет с его ступнями, если он снимет обувь. Решив не испытывать отца, темноволосый парнишка, что внешне является его улучшенной копией, всё таки разувается и бесшумно шагает по паркету прямиком в гостиную. Поблёскивающий в утреннем свете антрацит бегает по запылённым полкам, разбросанной одежде и рамкам с фотографиями, на которых люди, что раньше были самыми дорогими и близкими, а теперь стали чужими, с незнакомыми душами — уставшему взору так ярко улыбаются. Чанг застаёт отца спящим на неразобранном диване. В нос тут же бьёт отвратительный запах пота и перегара, поэтому, решив повременить с подъёмом, парень ступает к себе в комнату, где его встречают голые стены, пустые полки и заправленная кровать. Всё, как и в начале осени. Нетронуто и пусто. Солнце медленно поднимается из-за горизонта, заставляя светлые лучи пробиваться сквозь зашторенные тюлем окна и падать на уже вымытый пол. С кухни приятно пахнет чем-то съестным, смешанным с горьковатым запахом дешёвого быстрорастворимого кофе. Продрать глаза после стольких литров алкоголя даже ближе к середине дня кажется чем-то ирреальным, но Вайм, на удивление, поднимается и плетётся на кухню, пошатываясь и почёсывая свой небольшой волосатый живот. Сегодня он никого не ждёт, если только это не... — О, проснулся, наконец. ...не шалава. Слава Богу. Вспомни лучик, вот и солнце? На лицо просится идиотская улыбка. — Почему так рано в мою квартиру снизошла Божья благодать? — хмыкает мужчина, опираясь плечом о дверной косяк, скрещивая на груди руки и наблюдая за тем, как стройный и в меру подтянутый парень как баба кружит свои последние пируэты у плиты и ставит завтрак на стол. — Досрочно закрыл сессию и решил приехать погостить, — Чанг тянет вверх уголок губ и усаживается за стол так вальяжно, будто имеет на это право. — Я приготовил завтрак. — Я не слепой, — отец показательно цокает языком и проходит мимо стола, чтобы налить себе ржавой прохладной воды. Здесь никто не привередлив к мелочам, если это не касается всей той чернухи, что творится за окном, пока она разрастается как паразит, губит жизни и живёт, живёт, тварь. — У меня к тебе просьба. — Мы завязали с этим, — юноша уже заранее отнекивается и на секунду приподнимает перед собой руки в примирительном жесте, мол, не втягивай меня во всё это снова. — Ты завязал, — укор, грубость, слишком едко, — а я не завязывал, — Вайм довольно хмыкает и, наконец, проходит к столу, усаживаясь напротив, всем своим видом показывая то, насколько сильно он упёрся в реализацию своей идеи. — Завтра ты устраиваешься на работу. — Я приехал отдохнуть. — Своеобразный отдых, — плечи легко на мгновение приподнимаются вверх, мол, всё просто. — Не отдохнёшь — об учёбе можешь забыть. Чанг прослеживает взглядом, как широкая ладонь подцепляет кружку с кофе, от которого разит не так противно и едко, как от мужика, что сидит напротив и начинает свой недолгий однотипный рассказ о преступности и торговле на гнилых улицах. Ему бы вернуться обратно в столицу, где вся эта грязь хотя бы тщательно закрашена и прикрыта, припорошена роскошью и большими обещаниями. Но сейчас он здесь. На кухне в квартире у человека, что несколько лет назад после смерти матери перестал быть кем-то ближе, чем просто родственник. Ничто в этом мире, к сожалению или к счастью, не вечно, а потому остаётся лишь сидеть на пошатывающемся стуле, слушать о том, как тебе доверяют и обещают, что дело не принесёт никакого вреда. Чанг всегда был тем самым прилежным сыном полицейского, что имел закалённый характер и топил за справедливость и здоровый образ жизни. Всегда, пока не покинул прогнивший обманутый город и не взглянул на своё существование с другой стороны. Оказывается, люди умеют жить. Могут жить. Но сейчас он здесь. И он всё ещё сын того самого, с годами поехавшего, что сидит напротив и, как умеет, раздаёт указания. Он всё ещё «тот самый прилежный». Всё ещё.