цикута.

Весна весной, но пары, да и учёбу в целом, никто не отменял. Именно поэтому все студенты на очном вынуждены плестись ранним утром на занятия, сонно зевая и поправляя спадающую лямку сумки или рюкзака. Тот, кто идёт налегке, обычно по иронии становится самым успешным. Светлое безгрешное солнце то прячется за небольшие сахарные облака, желая хотя бы несколько мгновений не видеть то, что творится там, на земле, где как муравьи топчутся по асфальту уставшие и застрявшие в собственной грязи люди, то вновь выглядывает, будто хочет дать надежду, вразумить, в конце концов. Близится сессия, а значит и голод. Том поправляет рукава светлой рубашки, что явно ему не по размеру, а оттого совсем немного небрежным, но выглаженным полотном свисает с широких угловатых плеч, и, поднявшись по небольшой лестнице, заходит в прохладное здание университета. Как же приятно, когда тебя кто-то ждёт. Как же приятно, когда за чьё-то ожидание ты можешь получить хорошие деньги. Ноги сами ведут на третий этаж, где узкий коридор выкрашен в грязный серый, а скрипучий, деревянный, бледно поблёскивающий пол будто бы вот-вот провалится. Взгляд падает на дисплей телефона, проверяя время. Не опоздал. Люди любят пунктуальность, особенно в таких делах. Здание университета, хоть и не особо старое, должно было бы, по сути, вызывать хотя бы малейшее желание в нём учиться, но пошарпанные стены и местами отвалившиеся куски белой краски с потолка навеивают слабое уныние, которого и без этого хватает на нудных лекциях. Вход встречает парой разбитых ступенек да охранником, которому, кажется, нет дела до вереницы сонных лиц, улыбающихся, зубрящих на ходу или толкающих здесь иные знания. Холлы посвечивают мерно гудящими лампами, заглушаемые атмосферой чьего-то смеха, топота, громких хлопков дверей, шороха одежды и листов бумаги. Длинный коридор тянется, кажется, через всё здание, и Том неспешно идёт по прямой, вглядываясь в малознакомые лица. На перерыве все куда-то спешат: лёгкие сводит спазмами от желания покурить, желудок неприятно и довольно забавно урчит в самые неподходящие моменты от отсутствия в нём хотя бы лёгкого завтрака; кому-то приспичило вкинуться, кому-то — просто поссать, а девушкам в обязательном порядке покрысить и посплетничать в туалете, куда они, кстати, по очень интересному наблюдению, по одиночке не ходят. Парень тихо хмыкает, уходя куда-то глубоко в свои мысли. Ему бы тоже хотелось такой жизни — совершенно простой, возможно, немного заёбищной, местами дающей подножки, но в целом приятной, не треплющей душу, не капающей на мозги. Почему-то в голову сразу приходят многозначительные образы и истории, которые могли бы сопутствовать ему, учись он здесь, даже те самые, что до нелепого стереотипные, будто совершенно нагло слизанные с фильмов про университет и подростков. Но Том тут даже не числится, а на проходной, как ухоженный парень с небольшой сумкой через плечо, не вызывает никаких подозрений. В этом городе кого-то подозревать себе дороже. Зелёные глаза тоскливо тускнеют, усталость ложится неприятным грузом на плечи, но резкий толчок в плечо заставляет разом взбодриться и вскинуть голову. Перед ним — серенький парнишка, на вид чуть больше двадцати лет, с залёгшими синяками под глазами и небритой светлой щетиной, явно плотнее телосложением и слишком борзый, раз позволяет себе наглость в виде протянутой руки. Том хмурится слабо, молчаливо оглядывается, понимая, что пересеклись они совершенно не случайно. Но почему именно здесь, в коридоре, где куча народу и развешанных под потолком камер, запись которых, дай бог, не попросту сотрут, а для приличия хотя бы занесут в архив, который уже точно никто не посмотрит (но шанс есть)? А ещё люди. Мерзкие люди, которые его раздражают. Даже этот не самый приятный на вид торчок, что пришел забрать своё почему-то не в университетский туалет, как было условлено, а посреди коридора. И стоит ведь, в наглую лыбится, разглядывая ухоженное лицо напротив, пока в голове у парня крутятся шестерёнки, генерируя дальнейшие действия и попутно пытаясь не выдать того, как вся эта ситуация его до кончиков пальцев нервирует. Почему нельзя было нормально всё сделать: прийти в чёртов туалет, совершить обмен и разойтись? Что за спектакль торчка, который, видимо, скурил или, дай боже, снюхал свои последние крупицы мозга? Когда неймётся, то все внешние факторы отбрасываются, затмеваются. Это неправильно. Но если хочется здесь и сейчас… Юноша достаточно равнодушно ведёт взглядом по потенциальному покупателю, но торчащие из переднего кармана купюры заставляют его посмотреть на ситуацию оценивающе. Там явно больше, чем нужно, так почему бы и нет? …то пошло оно всё к чёрту. Зелёные глаза вспыхивают от высоких ставок, пока внутри за секунды проносится единственный надёжный способ передачи сейчас, а внутренний голос глушит всё остальное, такое не нужное для самокопания в данную минуту. Руки легко выныривают из карманов чёрных брюк, а светловолосый вмиг оказывается прижатым к стене под удивлённые взгляды мимо проходящих. Том тянется к парнишке и совсем безэмоционально, но так неожиданно и напористо целует, через пару мгновений уже чувствуя чужие руки на своих плечах. Широкие ладони, облитые серебром, скользят вниз по чужой талии под чьё-то ахуевшее присвистывание со стороны и легко ныряют в задний карман, пока губы нагло и безвкусно мнут. Ей богу, если сейчас этот ненормальный его укусит, то Том стрясёт ещё больше. Поблёскивающие металлом пальцы чересчур заигрывающе проходятся по ширинке чужих штанов снизу-вверх, под конец легко цепляя выглядывающие купюры и вытаскивая их из кармана. Юноша с отчасти наигранным придыханием отстраняется от чужих губ, поднимает взгляд бесноватых зелёных глаз, что в цвет таких грязных денег, зажатых сейчас в соленой ладони, смотрит прямо в душу, а затем лукаво улыбается и с тихим «надеюсь, ещё свидимся» разворачивается и уходит вглубь по коридору, теряясь среди всех равнодушных и не очень. Его колотит. Том заходит в уборную, резко утирая тыльной стороной ладони порозовевшие губы, и бесцеремонно плюёт прямо в раковину, чтобы после слегка опереться о неё руками и облегчённо выдохнуть. Хочется спрятаться. Нет, всё определённо хорошо, но хочется просто по-человечески спрятаться, хотя бы, как в той дурацкой игре в догонялки — вытянул руки над головой, и ты «в домике». Устало поднятый взгляд в зеркало цепляется за болотные, зелёные омуты. В том далёком и почти беззаботном детстве зелёный всегда казался самым лучшим цветом — цвет травы в красивой клумбе под окошком, цвет новой книжки, которую гордо взял в школьной библиотеке, цвет ароматных листочков смородины и мяты, что лениво покачиваются в кружке сладкого чая. Но проходят годы, и жизнь с едкой усмешкой ломает калейдоскоп, хватает за шкирку и заставляет взглянуть её самой жёсткой правде в страшные глаза — никакой радости там нет. Трава пожухла и обгорела, книжка затёрлась и потерялась, а некогда красивым оттенком теперь тоскливо отдают мягкие, до неприличия дорого стоящие зип-локи. Жизнь с одного удара смогла переломать и забрать всю яркость блеска этих глаз, чтобы на дне их оставалась гореть тихим пламенем ненависть ко всему тому, что творилось, творится и будет сотворяться вокруг. Зелёный больше не самый лучший цвет. Это цвет умирающих надежд. Губы нещадно саднит, на языке отдает чем-то дёшево-сладким, наверное, часами жеваная жвачка, руки снова хочется вымыть, а где-то на подсознательном уровне мигает желание хотя бы знать и верить в то, что всё прошло незаметно, пока сознание пытается привести все мысли в равновесие. Том в очередной раз чуть сам себя не подвёл, чуть было не позволил своей тонкой душевной организации, как его исплёванное «Я» называет Норд, вновь хрусталём осыпаться прямо на тот самый деревянный пол в коридоре. Его совершенно не волнует половая принадлежность. Ему в принципе всё равно: с кем, где, когда. Но только не за деньги. Это ниже всех его устоев и принципов, это хуже, чем проституция. Снова на те же грабли, снова он стоит и рефлексирует, хотя по факту не должен. Ему должно быть все равно, но он снова и снова… Хватит. В рот отправляется пластинка мятной жвачки, спина выпрямляется, пальцы бегло поправляют чёрные пряди, а зелень играет новыми красками. Погано, но абсолютно всё равно. Он своё дело сделал, получив приятный комплимент. Деньги — средство универсальное, любящее счёт. Том бегло проводит языком по искусанным губам (которые он сам же по пути сюда успел разодрать), и, в последний раз взглянув на такое контрастное отражение, уверенно толкает дверь. Возвращение — всегда приятно, но не в его случае.

***

Облака окончательно стираются с голубого полотна, словно в этом грязном городе нет места хотя бы чему-то белому. Белого в принципе в природе не существует, но люди упорно его создают, чтобы после собственноручно замарать, испортить, запятнать. Проглотить, вдохнуть, втереть, вколоть. Так можно продолжать до бесконечности. Белый — всегда так мнимо. Чанг стоит неподалёку от входа в университет, одетый в белоснежную майку с незамысловатым принтом на лопатках, и простые едва потёртые джинсы, то и дело поправляющий тёмную чёлку, что от тёплого весеннего ветра постоянно неряшливо спадает на лоб. Пластиковая дверь с тихим скрипом распахивается, являя взору стройного черноволосого парня, что со спокойным взглядом размеренными шагами направляется к нему. Том бегло осматривает мальчишку и с неприкрытой осторожностью и отторжением пожимает ему руку при приветствии. Для умирающего города этот тип выглядит слишком живучим, жизнерадостным, даже, наверное, открытым. Они видятся всего-то второй раз, но есть в мире такие люди, которые в простонародье зовутся читаемыми. И Чанг как раз из таких. Открытая книга с неприкрытым интересом к происходящему, словно любопытный первоклассник. Людей, связанных с наркотиками, интересует либо вес, либо деньги. Этого маленького потеряшку интересует сам процесс гниения. Всё крайне странно и подозрительно. Том ему абсолютно не доверяет, но всё же с рукопожатием передаёт масляный прозрачный пакетик, из-за которого можно сесть от трёх, подмечая, что парень забирает его, чёрт возьми, правильно. — Отсюда во дворы, — рука в кольцах указывает в сторону малоэтажек через несколько кварталов, пока Чанг суёт руки в карманы джинсов. — Там пересечёшься, и обратно, — Том кидает взгляд в чернявые глаза и, мать вашу, лучше бы он этого не делал. К нему сейчас в душу залезть пытаются. — Понял? — У тебя всегда так, или это линзы? — с неприкрытым детским интересом, абсолютно не стесняясь, вот так вот просто и бесцеремонно спрашивает Чанг, заставляя парня в мгновение свести брови к переносице и… растеряться? Пусть всего на миг, но было же, верно? Сам себе он в этом никогда не признается, а пока остаётся лишь надеяться, что лицо не вспыхнуло яркой краской. Это никак не должно цеплять, но почему-то остро задевает. Такой обычный и безобидный чужой интерес бьёт под дых, а в голову навязчиво вновь пытаются пробраться картинки прошлого. — У тебя всегда так? — кивок в сторону тату на чужом лице и гаденькая ухмылка. Он очень хочет пошутить про грязь, неопрятность и мусор, но вовремя себя зачем-то останавливает. Парень напротив призывно вскидывает темную бровь, мол, добивай, мне даже интересно, что ты скажешь, ведь я-то уже всё понял. — Займись делом, — Том с вымученным выдохом разворачивается на пятках и направляется в сторону облезлых погано-жёлтых многоэтажек, по пути пытаясь достать сигарету из пачки едва подрагивающими пальцами. Ему бы завалиться сейчас на притон или, лучше, к себе на квартиру, отточенными движениями быстро и грамотно скрутить косяк и расслабиться до самой ночи, а не страдать всяким, шатаясь по городу и присматривая за свалившейся на голову малолеткой, будто нянька. И всё равно, что этот паренёк может оказаться старше. Голова забита не тем. Чангу ничего не остаётся, как в недовольстве на пару секунд поджать губы, ведя взглядом за широкой спиной, удаляющейся всё дальше, и уже после — нагнать, подстраиваясь под чужой шаг. — Расскажи о себе, — спрашивает он, пока пальцы незаметно мнут пакетик в кармане. Нервничает. — Я о себе не рассказываю, — с едким дымом отрезает парень. — Да брось, мы же должны получше узнать друг друга, — Чанг легко пинает попавшийся под ноги камень в сторону. Том усмехается, мотнув головой, и останавливается, сунув руки в карманы брюк. Он вскидывает бровь, и, покачиваясь с носка на пятку, будто бы в удивлении, с нотками нахальства и хамства спрашивает в упор. — Где это написано? — Норд сказал, — совершенно непринуждённый ответ со спокойным лицом, который способен пустить по венам жидкий азот. Чанг внимательно следит за чужой реакцией: парень тут же на секунду, будто в неверии, нахмуривается, смыкает губы и порядком попускает исходящий от него негатив. Этот черноволосый бес — всегда само спокойствие. Но в каждой системе, в каждой программе есть изъян, который с корнем выдаёт все ошибки. Глаза. В зелёных сочных глазах на секунду мелькает нечеловеческий страх. Том недовольно фыркает, дёрнув губой, и отворачивается, спокойным шагом бредя дальше по пыльной, заваленной мусором, улице. Как часто вам хотелось просто поговорить с кем-то? Пусть это даже было бы обычной болтовнёй о бытовых делах. Как часто вам хотелось высказаться кому-то? Рассказать о том, что сидит глубоко внутри, пожирая всё, как самый настоящий паразит? Как часто хотелось услышать от кого-то элементарный вопрос, к примеру, о том, как прошёл ваш день? Сытно ли вы поели? Не промокли под весенним дождём? Кто из вашего окружения знает ваш любимый цвет? А фильм? Табак? Кто-либо когда-нибудь говорил вам о том, что вы слишком много курите? Что стоит есть нормальную здоровую пищу и одеваться теплее, а не накидывать на плечи лёгкую рубашку, когда на улице холодная промозглая осень? Вам когда-нибудь одалживали с собой зонт? При встрече с кем-то бывало ли такое, что вам заранее покупали стаканчик кофе? Когда вы занимаетесь искусством, что вы чувствуете? Тому понадобилось меньше минуты, чтобы мысленно ответить на каждый поставленный вопрос. Последний же затронул его глубже, чем бытие людское. Искусство — понятие растяжимое, но он, определённо, творит это чёртово искусство. Он сам — блядское искусство. Знает, но умалчивает, отнекивается, не желает и слова про себя произносить. Боится чего-то? Возможно. Они так и идут молча эти несчастные несколько кварталов. Каждый думает о чём-то своём, о высоком, наверное, в этом низком городе. Том знает точно — они оба слишком выбиваются из стандартов запачканной городской суеты. И если один в этом сносном дуэте самый настоящий чёрт, то другой — белого цвета ворон, разместившийся на чужом плече. Вороны, сука, существа умные, смышлёные, эгоистичные. Чанг абсолютно такой же. Осталось правильно высчитать время, в которое он должен нагадить. Ну, а пока остаётся лишь играть в партнёров — Том очень сильно хочет на этот счёт пошутить — и всё так же молча выполнять выданные сверху указания. На удивление сделка проходит успешно. Кто бы сомневался.

***

Чистые тёмно-изумрудные простыни мнутся под резным полуобнажённым телом, свет жёлтых гудящих фонарей не пробирается сквозь зашторенные окна, но тонкая серебряная цепь на шее с небольшой подвеской в виде ключа все равно отблёскивает под тёплой патокой торшера, что облизывает заостренные плечи, выпирающие ключицы и чёрные гудроновые волосы, хаотично рассыпавшиеся по подушке. Сигаретный пепел с минутным интервалом падает в пепельницу, что стоит посреди широкой, на вид двуспальной, кровати. Язык то и дело облизывает сухие губы, пока глаза бегают по тексту одной из книг, скачанной на телефон. Юноша в очередной раз глубоко затягивается, прожигая лёгкие крепким табаком, и спустя пару секунд медленно и непринуждённо выдыхает. Сейчас он расслаблен. Такие моменты ощущаются особенно остро и ценятся, как вода посреди пустыни. Но всю сложившуюся ночную идиллию нарушает входящий вызов, заставляющий в миг присесть на кровати и предварительно, на всякий случай, по новой стряхнуть пепел в прозрачную ёмкость. Звонок принимается моментально. — Деньги у тебя? — мужской голос на том конце провода звучит на октаву ниже, будто обладатель его чем-то раздражён. Том искренне надеется, что он не является причиной. — Забрал. — Знаешь, что произошло? — Норда не видно, но интонация режет по ушам. Он словно здесь, словно снова стоит и отчитывает за каждую малейшую оплошность. Значит, всё-таки узнал? Хотя, если бы он чего-то не знал, это стало бы новшеством и пришлось бы мерять ему температуру и каждые пять минут убеждаться, не болен ли. Парень с тихой, почти неслышной усмешкой потирает лицо запястьем и опускает взгляд, проговаривая тише, будто виновато: — Слышал, — он вздыхает и тушит окурок в пепельнице. — Плевать на него. — Он был постоянным покупателем, мелкий ты придурок, — голос с каждым разом становится всё громче, будто пытается перекричать клубную музыку, хотя на деле — выпускает всю месяцами томящуюся изнутри злобу, словно стаю собак, выдрессированных голодом на то, чтобы с полным отсутствием инстинкта и осознанием действительности грызть и разрывать. Проходили. Том совсем немного отстраняет телефон от уха. — Ты хоть на что-нибудь годишься? — В универе зато всё гладко, — парень тихо хмыкает, облизывая губы, и добавляет, — Больше не повторится. — Я буду завтра. — Спокойной тебе ночи, — спокойно раздаётся в ответ, но Норд попросту сбрасывает где-то на середине. Обречённый шумный выдох разносится по тёмной комнате, и юноша валится обратно на кровать. Утро принесёт за собой неприятные события и вести. Всего около часа назад разнеслась новость о том, что молодого мальчишку повязали по всем известной статье. Того самого, которому Чанг лично передавал товар. Том не верит в совпадения. Пальцы быстро сворачивают открытую главу. Парень несколько секунд кусает губы, обмозговывая идею, и быстро тапает по нужным иконкам в телефоне. Век технологий — век отсутствия конфиденциальности, чем он и пользуется, вбивая в поисковую строку номер Чанга. Секунды ожидания завершаются успешно, открывая нужный профиль. — Ну, давай посмотрим, что ты там из себя представляешь, — беззлобно хмыкает Том, листая страницу. Но все подозрения как-то уж чересчур хорошо отпадают. Обычная страница, записей нет, но зелёные глаза цепляются за многочисленные альбомы с фотографиями, куда грех не залезть, руководствуясь любопытством и свойственной тягой к тому, что могут хранить пиксельные изображения. Для парня же фото своего рода успокоение, ведь через них можно показать своему ненасытному взору всё, чего так в жизни не хватает. Том ищет всегда те самые красивые фото, впитывая в себя кадры и успокаивая внутренний душевный голод. С экрана телефона на него смотрят чёрные спокойные глаза, и юношу вновь передёргивает. Он с безучастным видом листает разношёрстные фото, казалось бы, такой же разнообразной жизни парня: на одной из них он с полупьяной улыбкой держит стакан чего-то алкогольного в клубе, на другой— стоит с кем-то возле красивого здания столичного университета, ещё дальше — фото, где Чанг, скрестив руки, опирается о капот красивой машины, где, видимо, бродит по ночному мосту, где пробует ресторанную еду, с натянутой усмешкой смотря прямо в камеру. Всё бы ничего, но Том заметно напрягается, сводит густые темные брови к переносице, зажёвывает нижнюю губу и уверенно листает фотографии обратно. В жизни всегда нужно обращать внимание на мелочи. Он вновь рассматривает один из снимков, хмурясь номеру тачки, который даже не потрудились замазать. Номер машины столичный, университет не местный, да и клубов, мест, в принципе всего, что он видел сейчас, попросту нет в пыльной паутине многоэтажек загаженного, заблёванного города. Парень ещё с пару раз пролистывает несколько альбомов, стараясь не заострять внимание на чужом беззаботном выражении лица с черными хомутами, что могут утянуть ещё ниже, когда ниже, казалось, некуда. Возможно, у Чанга хватило средств просто ненадолго смотаться в столицу — она пестрит, манит, приглашает, в то время как свой родной и сгнивший город без труда отпускает. Том равнодушно листает дальше, уже понимая, что занимается, по сути, бесполезным делом, но зелень глаз цепляется за новый попавшийся взору чересчур странный кадр, пока юноша вскидывает бровь в неверии. Он уже было бросил это гиблое дело, решил забить, а с завтрашнего дня и вовсе попуститься насчёт этой потеряшки, и всё бы хорошо, но... Всё было хорошо. На фото — несмышлёный ребенок с паюсными глазками, широкой улыбкой на лице и кобурой, перевешенной через маленькое плечо, радостно держит в руках пистолет.