цикута.

Серые безжизненные глаза стеклянным взглядом бегают по намокшему асфальту за окном и с какой-то детской заинтересованностью, что сидит глубоко внутри оплеванной трухлявой души, наблюдают за тем, как на такой же серый и все ещё пока что безжизненный, видимо, оттого что спящий, город маленькими манными крупинками медленно и мерно оседает снег, покрывая тонкой пленочкой влаги и мороси стоящие у подъезда автомобили и расшатанные, много раз перекрашенные дешевой зеленой краской лавочки. Это выглядит просто волшебно. Снег в его сознании всегда был символом чего-то хрупкого и чистого, того, что в этом бренном падшем мире нельзя трогать грязными от такой практически чистой целлюлозы руками, дабы не запятнать, не опорочить, не очернить хоть что-то поистине такое светлое и легкое. Как часто вам приходилось видеть запятнанные души? Что будет, если встретятся черный и белый? Хо стоит у окна, как-то уж чересчур неестественно расположив старые морщинистые руки на подоконнике, и витает где-то далеко в своих мыслях, успевая взглядом бегать от одной снежинки к другой, пока на языке сладковатый картонный привкус смешивается с чем-то кислым, вызывая жажду, которую он, к счастью своему, не испытывает. Ведь попросту перестал что-то чувствовать. Хлопок двери вынуждает заторможенно отвернуться от светающего за стеклом пыльного мира и несколько раз проморгаться, чтобы под режущим блёклую сетчатку светом разглядеть два вошедших силуэта и, не задумываясь, сказать хриплым поломанным голосом с глуповатой детской улыбкой: — Там снег идёт. Виншу, что аккуратно удерживает завалившегося на его плечо избитого мальчишку, который бесцеремонно харкает на пол вязкой кровавой слюной, лишь кидает взгляд на окна, нахмуриваясь то ли малоприятному в этом доме гостю, который, вообще-то, часть единого целого, только, правда, заживо сгнивающая, а оттого приносящая множество проблем, то ли теплому апрельскому рассвету. — Дурку ловишь, старик, — усмехается парень и укладывает Тома на диван. Тот шипит в полудрёме и что-то непонятно дерганно жестикулирует. Не от чистого сознания, естественно, нет. Что-то в этом механизме явно дало сбой. Такое бывает, когда приходится каждый день довольствоваться пищей, которой тебя травят. Комплимент от шеф-повара, не иначе. Так проходит несколько дней, в течение которых в обязательном порядке присутствуют такие простые дела, как полежать, проблеваться, пытаться что-то поесть, снова проблеваться и с кислыми губами уснуть, позволив грязной и местами порванной одежде нелепо задраться, съехать с исхудавшего тела куда-то в сторону, а сальным и порядком отросшим черным волосам раскидаться кусками по пыльной обивке дивана. К нему, такому потрепанному, частенько приходит вечно позитивный паренек, что своей улыбкой вызывает очередной подступ тошноты к горлу, оставляет за собой бутылку воды и дурно пахнущую, режущую рецепторы еду вместе со своими розовыми волосами, опавшими в съестное в качестве приправы. Том облизывает сухие истрескавшиеся губы и усталым взглядом смотрит в потолок. Ему уже третьи сутки никто не звонит, не просит прийти или заняться делом, а снующие по мусорной квартире помойные люди его мало волнуют, но отвлекают своим присутствием, шумом, шуршанием бумаг и сладким, надоевшим дымом. Все, что он отчетливо помнит, мелькает в сознании яркими красками, и, к сожалению, помнит он действительно многое. В особенности — перепуганный черный взгляд. Он будто бы не принадлежал в этот момент своему обладателю, был сторонником и главным наблюдателем одновременно. Интересно, как он там? Парень шумно вздыхает, отчего ребра пронзает новой порцией боли, и решает в свои-то годы еще пока не впадать в обломовщину, а потому находит в себе силы медленно подняться, сунуть в карман практически разряженный мобильный и шатающейся от затекших гудящих ног походкой добраться до дома. Он пока еще не собирается подаваться в трефы. Сломаться даже под малым давлением может абсолютно каждый, ведь достаточно всего одного слова, одного жеста и промелькнувшей эмоции на лице, чтобы человека уничтожить. Том уничтожал себя множество раз, он и сейчас продолжает делать это под натиском всего живого, неживого и искуственно выращенного, однако что-то внутри все еще позволяет ему каждый раз поднимать себя на ноги снова и снова, как некий внутренний стержень, что сверху до низу весь в трещинах, царапинах и изломах, побитый, шаткий, но все еще существующий, живущий. Заживо сгнивающий.

***

Ночные улицы всегда привлекают пустотой освещенных желтых дорог, по которым изредка проезжают машины со льющейся из окон музыкой, резво пролетают не страшащиеся смерти мотоциклисты и медленно плетутся обляпанные наклейками и цифрами такси. Свежим гудроновым воздухом даже дышится легче, но каждый раз приходится смешивать его с теплым дымом сигареты, после которой язык немного сушит, а руки нещадно пахнут табаком и смолами. И зачем в нашей жизни появились эти сигареты? Для утоления никотиновой зависимости? Нет. Всего-то ради пяти дозволенных минут, в которые ты можешь оторваться от внешнего мира в целом, уходя куда-то глубоко в свои мысли, с каждым глубоким вдохом и выдохом думая о чем-то своем, никому неизвестном, лично запрятанном где-то в глубине души, а оттого не сказанном, как о самом настоящем сокровище. Том отщёлкивает бычок куда-то в сторону, оставляя его еле зримым угольком дотлевать среди десятков таких же, но уже потухших и растоптанных на грязном сером заплёванном асфальте. Его раздражают лезущие в голову мысли и образы, события, обернись которые совсем не так — ноги бы его не было сейчас у какого-то левого бара, который со всех сторон и изнутри облепляют пьяные парни, которые по природе своей разделяются на спокойно выпивающих и ловящих кайф и на особо буйных, что кайф получают от слишком высокой активности, и с виду на все готовые полураздетые девицы, но обязательно кричащие в постели лаконичное «нет» и плещущие меркантильностью, словно ядом. Змеи, что с них взять. Почему-то именно сейчас в голову лезет образ той главной, которая и пригревается на груди, и обвивается вокруг шеи, желая посильнее сдавить горло и лишить кислорода. И почему она настолько невозможно красивая? Определенно, она имеет дело с наркотиками, она любит их, но они не любят её, а оттого на прокуренной памяти глянцевыми листами разложены всего несколько снимков, на которых девушка смакует смоляной вкус на языке, что несколькими секундами позже ударит по носу сладковатым дымом. Но еще никогда ее приятные черты блестящего чистого лица не сменялись дряблой серой кожей и синяками под глазами. Том готов поспорить на деньги, что эта дама еще и в силу профессии на досуге умывает свое лицо спермой для эффекта долголетия и подтянутости. С усмешкой парень возвращается обратно в залитое музыкой, неоновыми вывесками, алкоголем и людьми помещение. Руки небрежно валятся на затертую барную стойку, низкий голос просит «повторить», а взгляд, потупившись и застеклянев, устремляется на незамысловатые паутинки на дереве. И все же, почему она не смолчала? Люди, которые похожи друг на друга, имею схожие жизненные истории и увлечения, зачастую становятся друзьями. Им есть о чем поговорить, есть, что рассказать, чем поделиться. Какая же непоколебимая преданность должна быть у человека… поразительно. Хотя, Том бы поступил точно так же. Все тайное всегда становится явным. А потому лишь остается ждать объяснений одного юродивого мальчишки, которого он, по сути, не винит. Не за что. Нет, конечно, спиздить в свое благо никогда не являлось чем-то хорошим, но и за рамки выходящим в чахнущем городе — тоже. Он сам проходил через все это однажды, полностью отключая инстинкт самосохранения, да и голову в целом. Всеми нами в определенные моменты двигает именно желание, которое встает позади, прижимаясь всем телом к спине, согревает сказками, мыслями и заблуждениями и тихо-тихо шепчет, зазывает, принуждает и приказывает, лаская слух и заполняя собою сознание. В нашей жизни просто бывают моменты, о которых запросто можно сказать «не в то время, не в том месте». Потеряшка, по всей видимости, не был полностью осведомлён о Квоне и его положении в обществе гнилого города, а потому последствия Тому пришлось разгребать своими руками, своими нервами, своей правдой. Почему же он не признался тогда? На губы просится дурацкая улыбка, но Том лишь смачивает их крепким алкоголем и жадно облизывает. Чертов идиот. Что он творит в свои годы? Наполняет ядом чужие жизни? Об этом еще стоит ни раз глубоко поразмышлять, ну, а пока более-менее окрепший и восстановившийся организм просит очередную порцию алкоголя, чтобы сознание, подобно миролюбивой шхуне, поплыло по безмятежному мертвому морю, что таит в глубине своей множество уродливых, безобразных, диких и хищных тварей, разрывающих всех сброшенных с палубы и утонувших на куски кровавого мяса, что окрашивают соленую, терпкую или горчащую воду в восхитительный насыщенный красный. На языке остается пряный привкус после третьего шота. После еще двух пространство преващается в неазмысловатые маслянные мазки неизвестного художника, а музыка сливается с разумом, начиная играть мыслями-пытками на струнах души, завершающим аккордом которых служит короткий телефонный звонок. Чанг приходит спустя долгих двадцать минут, одетый явно впопыхах, выискивает глазами черную макушку, но находит тело лишь в кабинке грязного туалета. Этот попаданец медленно поднимает взгляд покрасневших глаз к хмурому лицу, довольствуется собой и дурно улыбается кислыми от рвоты губами, беспринципно сидя прямо на кафеле и слишком уж вальяжно закинув руку на белый обблеванный фарфор. — И всё же пришёл, — с усмешкой выдает Том, слегка покачивая головой и оставляя рот приоткрытым из-за своего состояния, которое стоящий напротив парень будет готов посчитать неадекватным, вляпайся в такое дерьмо кто-то другой. — Поднимайся, — всё, что он в силах сказать, пока наклоняется ближе к неподвластному чужому мозгу телу и пытается поставить его на ноги, — домой идём отсыпаться. Том на его слова тихо смеётся, но все же покорно встает, смотря перед собой стеклянным взглядом куда-то на кафельный пол, и пытается устоять на своих двух, удерживаясь одной рукой за чужое плечо, а другой, уже через время, касаясь всех предметов по пути на свежий воздух, неудачно ударяясь плечом о дверной косяк и специально-случайно лапая чью-то аппетитную задницу прямо под юбкой. Чувство стыда приходит вместе со свежим весенним воздухом, ударяющим по прокуренным легким до побеления перед глазами. И когда он последний раз так напивался? Глубоко в свои мысли ему не даёт уйти Чанг, что разворачивает лицом к себе и слегка потряхивает за плечи, спрашивая адрес. — Я как собачонка, — Том достает из-под воротника серебряный жетон, отливающий малозаметной гравировкой. — Буду по-собачьи и не буду кушать с пола, или как там поётся? — он усмехается совершенно по доброму, пока парень напротив бегло читает адрес. Интересный получается эксперимент — отпускать на волю того, кто и сбежать не сможет, потому что вернется сам, да что там, даже если и сам не сможет, попросит посодействовать по собственной воле. Как цепной пес, у которого от слова «свобода» тоска в глазах сменяется проблесками надежды. Том смотрит в черные глаза напротив и понимает, что его считывают. Видят его тоску и отречение от жизни на дне зеленых выцветших глаз, что уже давно не заливаются блеском, бегают суетливо не по людям, а по яду, что он наверняка тянет в рот и в легкие с такой жадностью, с таким желанием взять больше, чем можешь, что просто не хочется верить. Он широко и пьяно улыбается неестественной улыбкой, которую сам же считает за искреннюю, хватается за чужую одежду, чтобы устоять, но все равно падает. Лучше бы на землю, на грязный, пыльный, истоптанный тысячами парами ног асфальт, чем в себя. А глаза у этого мальчишки, как у самого настоящего черта, красивые. Они пропитаны просачивающимся сквозь раздраженность и злость сочувствием. Кто-то в наши дни действительно способен так искренне сочувствовать? Чанг его прожигает и Том понимает, что, в конечном счёте, либо он выжжет ту самую ненавистную часть души, либо сожжет его заживо. Такой шанс на побег от самого себя необходимо использовать. Именно это маячит где-то на периферии сознания. Сбежать, сорвав все цепи, чтобы под ногами не истоптанная земля, а свежая сочная зелень, чтобы не воротило от корма в миске, чтобы воздух казался свежим, а солнце — теплым и греющим. И если ему действительно когда-нибудь удастся убежать, возможно, после очередной борьбы с собой, со своими помыслами, со своими демонами, желаниями и мечтами, Тома будут согревать сразу два солнца. Может быть.