цикута.

Опустившаяся на блевотно-зеленый город ночь какая-то по-особому тихая. Привычный визг стёртых с годами шин, звон стеклянных стаканов и рюмок, после которого по обычаю своему пара капель чего-то ядрёного и кружащего голову попадает не в рот, и даже не на сухие искусанные или порванные губы, а на днями нестиранную одежду или грязный немытый пол, крики местной шпаны или визг пьяных девчонок под пиликанье светофора или открывающейся подъездной двери, кажется, не так сильно бьют по перепонкам, как должны были бы. Том спокойным шагом бредёт по укрытой грязным месивом улице, рассматривая носы своих чистых, но всё же едва покрывшихся крошкой пыли кроссовок. Он и сам на удивление сегодня чересчур тихий. Настороженный. Перед глазами мигает, словно поломанный светофор, яркая вывеска с веточкой цветущей сирени. К такому своему кафе Норд всегда относился трепетно, вовремя успевая раз за разом облагораживать это маленькое интересное место, чтобы внутри оно круглый год цвело, заманивая грязных, окунувшихся в дерьмо с головой посетителей своей чистотой и ненадлежащим для чахнущего города видом. Но сейчас, вероятно, не уследил. Диоды придётся заменить, чтобы они своим навязчивым морганием не били по сетчатке глаз. Невозможно контролировать абсолютно всё, но в делах, касающихся покупки и продажи чего-то грязного и губительного, это делать необходимо. С губ просится сорваться тихий смешок, но юноша не позволяет себе такой роскоши. Единственное, что он сейчас может себе позволить — лишь монотонным голосом сменяющихся эмоций у себя в голове прокручивать тысячи, нет, миллионы возможных диалогов, один из которых может прямо сейчас выстрелить. Чуйка внутри подсказывает, что что-то не так. С глубоким вдохом и медленным выдохом он нагло и собственнически лапает несколько дверных ручек своими едва солёными ладонями, справляется с разрастающейся головной болью от шумной музыки, что вместе с дурным смехом и звоном стаканов стеклянной крошкой сыпется в уши, и, наконец, проходит в ту самую единственную тихую в этом отречённом от самого бога клубе комнату, что впускает в себя лишь узкий круг лиц, к несчастью своему постаревших с годами или с наркотиками. Кому как повезёт. Том хлопает дверью, погружая помещение в такую необходимую для него тишину, бегло облизывает губы и вскидывает голову, замирая прямо на пороге и неосознанно сжимая прилипшую к ладони прохладную стальную ручку. Зрачки вмиг расширяются, поглощая своей темнотой сочную зелень. Посреди четырёх стен, что забрызганы чем-то дурно пахнущим, и полной разрухи в виде перевёрнутой и поломанной мебели, разбитого стеклянного стола, на котором больше нельзя будет нарисовать и разровнять кому-то пару дорог, осколков от бутылок и нескольких упавших на пол картин вперемешку с дурманящим запахом алкоголя, крови и едким запахом пота и, кажется, кислой рвоты и людских тел, сидит Норд. Мужчина едва подрагивающими татуированными пальцами подносит сигарету к разбитой губе, предварительно касаясь кончиком языка сладкого фильтра, и глубоко, до тления самих лёгких, затягивается тёплым дымом, чтобы совсем немного после начать эту самую сигарету крутить перед собой, чувствуя неприятное пощипывание на разбитых в кровь костяшках. К горлу от волнения подкатывает ком тошноты, но Том пытается ровно дышать носом и не терять самообладания, сохраняя спокойствие. В противном случае, ему даже почти нечем будет блевать — последний приём пищи был, разве что, за поздним завтраком. Парень шумно сглатывает и делает робкий шаг вглубь пропахшей дурью и деньгами комнаты, чувствуя себя тем самым маленьким и ни на что не способным глупым мальчишкой, который даже задницу сам подтирать, не вымазавшись в дерьме, не умеет. — Что-то случилось? — наиглупейший вопрос из всех заданных. Браво. Но, кажется, лишь таким образом можно было пресечь затянувшееся молчание. Том внимательно прослеживает за тем, как мужчина с промедлением разжимает пальцы, заставляя на секунду прилипшую к коже сигарету неловко покачнуться и упасть прямо на пол. Норд прижимает окурок носком своего ботинка, с каким-то пугающим наслаждением наблюдая за тем, как оранжевый огонёк всё таки гаснет, а после берёт в руку залитую чем-то бардовым (Том искренне надеется, что это вино) тряпку, начиная натирать занявший свободную руку складной нож. Кажется, подарок отца. — Выбирай, каким из них ты предпочтёшь отрезать себе язык, — мужчина кивает в сторону крупных острых осколков стекла, что некогда были столом, и ленивыми движениями трёт до блеска острую сталь. Та блестит и под тусклым светом, что заполняет комнату, будто мутная вода — аквариум, режет бликами по уставшим глазам. Аккуратная гравировка на рукоятке, буквы которой сейчас забились чьей-то кровью, пытается донести до черствой души то самое нужное и необходимое: «Жизнь — это не репетиция». — Мертон предпочёл банальщину, — он тихо хмыкает себе под пробитый медицинской сталью нос и крутит свою игрушку в ладони, внимательно рассматривая, — но тебе это несвойственно. Том едва заметно сводит чёрные аккуратные брови к переносице, шумно выдыхает через нос и то и дело сжимает руки в кулаки, наверняка что-то обдумывая. Простая смерть ему явно не светит. Убийство, если ему суждено свершиться, будет крайне изощренным. Не потому что кто-то захочет изощряться над просто по человечески красивым пацаном в богом забытом заблёванном городе, нет. Потому что этот самый «кто-то» наверняка будет знать, на кого этот просто по человечески красивый пацан в богом забытом заблёванном городе работает. Юноша уверен, что на его похороны потом не пожалеют ни денег, ни сил, но на них, увы, никто не придёт. Он стоит и смотрит сейчас на того, кто однажды с лёгкой руки превратил обычную жизнь подростка в самое настоящее выживание в аду, перед которым, к сожалению, никто даже не дал пары наставлений. Всё сам, своими силами, мыслями, опытом, риском. И почему именно сейчас, когда всё прошло гладко и хорошо, его личный палач сидит и точит нож? — Я не понимаю, — мысли вслух, которые неосознанно сами по себе снимаются с языка, когда Том осмеливается подойти ещё ближе. Он действительно не понимает, почему сейчас, в позднюю ночь, находится в этой разрушенной и пустой, как он сам, комнате, почему на него с таким упрёком и разочарованием смотрят чёрные злые глаза, в которых на секунду промелькнуло что-то незнакомое, незаметное ранее. В голову от простых слов им обоим бьют воспоминания: Том не понимал, зачем нужно было знакомиться с людьми, которые грязные не потому что с отвратительным характером, а потому что буквально покрыты пылью и запачканным тряпьём, не понимал, зачем зимой надо было внимательно следить за тем, когда на улицах простые дядьки-рабочие лопатами небрежно рассыпали реагент на дорогу, не понимал, зачем потом нужно было его незаметно собирать в прозрачный пакет, не понимал, почему он может получать деньги за поцелуи, не понимал, зачем ему поручали относить старые книги в какой-то богом забытый дом, не понимал, почему он должен отдавать исключительно все свои деньги до последней холодящей ладонь монетки, которую подержи чуть дольше — нагреется так же стремительно, как грелся порой Норд от, на его взгляд, тупых вопросов, которые совершенно не к месту и времени, ведь в особенности последнего в их тысячу раз оплаканной жизни и так мало. Мужчина на робко брошенные слова лишь кривит губы, шмыгает носом, в момент бегло подтирая его кончик пальцем, и с режущим слух щелчком складывает острую сталь, чтобы потом спокойным голосом с ноткой ехидства поинтересоваться: — Как насчет обряда сеппуку? — уголки его губ взметаются вверх, пока у парня напротив, кажется, дёргается глаз. Ничто не ускользает от пристального тёмного, будто по природе своей неестественного взгляда. — Тебе ли об этом не знать? — Что успело произойти? — Том внимательно наблюдает за тем, как Норд медленно поднимается со своего места, поправляя закатанные рукава заляпанной рубашки. — Скорее, что ещё здесь произойти успеет после того, как в гости ко мне сегодняшним вечером залетела сорока, — он хмыкает, наблюдая за тем, как лицо парнишки тут же отражает эталон недоумения, и продолжает, — постучалась прямо в окно и рассказала о том, что на днях двое никчёмных сопляков решили, что они бессмертные, — язык проходится по сухим губам, слизывая последние оставшиеся нотки напускного веселья. Норд лёгким движением прячет руки в карманах брюк и устремляет взгляд куда-то в пол, будто пытаясь правильно сформулировать мысль и одновременно с тем сдержать рвущийся наружу гнев, который одержал над ним верх несколькими часами ранее. Воздух в комнате будто бы моментально сгущается и оседает ближе к ногам, словно гравитация прямо сейчас играет с ними злую шутку. Это чувствуют оба. Надежда на то, что очередной ничего не значащий проеб обойдется одной поучительной беседой, со звонким шумом и хрустом стекла трескается прямо под подошвой запылившихся и забрызганных липкой жидкостью ботинок. Внутри Тома в очередной раз тоже трескается что-то под ребрами, когда его лицо неожиданно и грубо хватают широкой ладонью, до боли сжимая челюсть и щёки, чтобы лицом к лицу, чтобы не смел отводить взгляд, чтобы услышал с чужих, шипящих прямо в заветренные губы уст обрушающее: — Она не досчиталась половины грамма. Пол грамма, мать его! Зелень глаз разъедает нечеловеческим страхом, а скулы пронзает тупой болью, когда его с силой отпихивают от себя прямо так — за лицо, заставляя пошатнуться от беспомощности. После секундного вдоха воздух снова с силой выбивает из лёгких резкий удар в живот. Том в момент сгибается пополам и до искр перед глазами зажмуривается, пытаясь заставить кислород вновь поступать в организм. Он всегда задыхался рядом с Нордом. Почему Кейт не досчиталась? Такого просто не может быть. Он самолично успел вернуть в упаковку всё то, что было так нагло присвоено им и этим скользким раздражающим типом. Никто бы и не заметил даже того, что что-то вскрывалось, а Кейт не из тех, кто будет подставлять кого-то из своих забавы ради. Она даже не была чересчур дружелюбной, чтобы это вызвало какие-то мысли, подозрения и опасения. Девчушка, что как и всегда была одета в красивое утончённое платье, идеально гармонирующее с её длиннющими каблуками, даже успела подъебать Чанга за то, что тот, кажется, простыл перед самым летом, да ещё и в такую тёплую погоду, на что парень лишь в очередной раз шмыгнул носом и растянул губы в довольной улыбке, пожав плечами. Осознание приходит ровно через секунду с новым ударом по рёбрам. — Стой, — сжатые от боли челюсти, кажется, крошат зубы. Том через силу выпрямляется, чтобы с загнанным дыханием и поплывшим взглядом приподнять руки в утешительном жесте и положить всему этому свалившемуся на его голову пиздецу конец: — Это моя вина, — и губы медленно расползаются в лукавой, горестной улыбке. Ему больно. Но вовсе не от прилетевшей пощечины, а от того, что что-то глубоко запрятанное и засевшее внутри бездушного и эгоцентричного куска мяса, который сейчас начинают швырять по комнате, заставляя собирать углы и выступы, в какой-то момент возомнило себя живым, способным кому-то открыться, показаться, выглянув из панциря. Потянулось, чтобы в очередной раз убедиться в том, что ничего хорошего в этой жизни за четырьмя стенами и нет. Норд бьет не задумываясь, шипит что-то про красивое лицо и желание переломать все пальцы, но слова так и остаются словами, а желания материализуются в избиение с довольной отдушиной на чужих тонких губах. Он грубо хватает тяжело дышащего мальчишку, чье тело наверняка вскоре покроется пятнами, и волочит за собой по покрытому осколками и обломками мебели полу, отчего чужая одежда жадно впитывает в себя всю собравшуюся в этой комнате грязь, что была доверчиво принесена подошвой с улицы, пыль, некогда что-то просыпанное и разлитое, что дурно пахнет и неприятно липнет, прямо как чернявые взмокшие от пота и крови волосы к гладкому чистому юношескому лбу. Том не сопротивляется. Лишь все так же послушно потакает любым прихотям своего горячо любимого, единственного, того, кто однажды по щелчку пальцев вынужден был стать опорой и надеждой. Причиняемая сейчас физическая боль во много слабее той, что разрастается внутри, заставляет лишь сильнее задыхаться, вызывает очередную головную боль и разрушает все тело до последней живой, нет, существующей на нем клетки. Он справится. В очередной раз перетерпит, переждет, переживет. А сейчас через разрастающуюся по телу боль как-то совершенно инстинктивно хватается руками за чужое запястье, чтобы хоть как-нибудь унять то чувство, будто с него сейчас снимут скальп. Хотя, при большом желании, это совершенно спокойно могут сделать. Несомненно. Значит, что-то все-таки Его сдерживает? Норд специально провозит мальчишку по осколкам, с особым удовольствием наблюдая за тем, как он старается поспевать на четвереньках, пока острое стекло колючками изрезает тонкую ткань брюк вместе с кожей. Парень тихо шипит, пытается ровно дышать и вновь с силой, но осторожностью хватается за его руку, как за спасательный круг. Он снова хочет, чтобы ему помогли? Мужчина внимательно наблюдает за этой картиной с расстояния вытянутой руки и понимает — ему мало. Недостаточно всех этих рваных вздохов, полузакатанных от боли глаз, алых пятен на одежде, подрагивающих в судорогах пальцев. Мало. Мало. Мало. Хочется еще больше. Доломать. А потому он хватает истасканного и избитого паренька прямо за шею, заставляя встать на ноги, чтобы в ту же минуту с брызжущим в прекрасное ангельское и такое измученное лицо ядом тихо вынести приговор: — Красивое лицо в некрасивом мире, — губы трогает усмешка, а в черных изучающих глазах помимо гнева мелькает толика зависти, припорошенной чем-то, что отдаленно можно назвать гордостью. — Кем ты будешь без него? Выживешь? Алая капелька крови медленно стекает прямо посередине гладкого лба, оставляя за собой тонкую реку, медленно катится к переносице, собирая с лица частички пыли, ловко скользит по щеке и слезой разбивается о грязный обшарпанный сотнями дорогих пар обуви пол. Нечеловеческий, детский страх сменился горечью и такой необъятной тоской в потухшем зеленом взгляде. Все тело нещадно ломит, болит, ссадины ноют, покрываясь алым бисером, а сам он — такой пытанный, сожженный, разбитый и бессильный, стоит прямо перед тем, кто до дрожи в кончиках пальцев, то ли от страха, то ли от той давней безнадёжной любви (потому что ему тогда больше было попросту некого), одним лишь своим черным, как сама заугленная душа, взглядом убивает. Том бы сейчас улыбнулся, съязвил, мол, выжил бы как-нибудь, но под сердцем неистово колет до кома в горле. Потому что он много всего обещал. Потому что ему обещали в ответ. Но в этой прогнившей жизни обещания ничего, увы, не стоят. — Знаешь, — Норд с силой сжимает чужую шею, надавливая на кадык, и отшвыривает мальчишку от себя, заставляя того повиснуть на спинке дивана и в очередной раз болезненно прохрипеть, — всегда мечтал трахнуть одну дамочку, — он подходит вплотную, вжимая рукой кашляющего и пытающегося дышать ровно паренька в искусственную зеленую кожу, чтобы через пару мгновений развести его ноги в стороны и больно схватить за волосы, чтобы лишний раз не дергался. Сквозь боль и горечь до помутненного сознания доходит смысл всех сказанных слов. Том резко дергается, пытается отмахнуться и извернуться, на что получает лишь до боли заломленные за спиной руки. Мужчина наклоняется ближе и приторно сладко, с азартным наслаждением, тихо шепчет: — Тебе повезло, что ты так похож на свою мать, братишка. Громкий истошный крик, прямиком из только что доломанной и растоптанной души, смешивается с чужим удовлетворённым смехом. Это же просто очередной кошмар? Ему это просто снится? Правда же? Том срывает голос, молит о чем-то невнятно, дергается и шипит, проклинает и смаргивает ненавистные слезы, а когда до слуха доходит металлический звон расстегивающейся сначала его, а после — чужой пряжки ремня, он понимает, что еще никогда одиночество не ощущалось так остро, так мучительно и колко. Никогда нельзя недооценивать людей, как отдельный вид Тварей — когда, казалось бы, разрушать уже нечего, они будут танцевать на пепле. — Погоди, пока у меня встанет, — этот голос режет, заставляет кровоточить, чтобы совсем немного после заживающая рана покрылась темной коркой ненависти, — не каждый раз приходится ебать пидарасов, в отличие от тебя. В пустой разгромленной комнате эхом от стен отражаются задушенные всхлипы и тихое, такое искреннее: — Я так тебя ненавижу… «Но больше всего я ненавижу себя» — так и останется недосказанным. За то, что доверился, полез помочь и вляпался в дерьмо по уши. Но когда остаешься сиротой, нужно же на что-то жить, верно? Нужно пытаться выкарабкаться любой ценой. И Норд предпочел этой цене маленького, еще ничего не понимающего, не видевшего жизни брата. В дурной жизни с дурной славой и дурью в кармане существовать куда проще, когда на счету у тебя не одна единственная, что нужно прожить на полную, обязательно при этом по преданию посадив дерево, построив дом и вырастив свое чадо, а целых две. Умрет одна — останется вторая. И здесь нет места сочувствию и здравому смыслу. Том в его глазах никогда человеком не был, лишь балансируя между прицепом, что достался вместе с мягкосердечной мамашкой, и хорошей наживой. Проще некуда. А все ласковые взгляды, лукавые улыбки и легкие касания на людях не больше, чем забава. Он сам себе господь бог, что судит людей за их проступки, сам себе сатана, что поощряет за безнравственность и крепкой сильной цепкой хваткой удерживает рядом с собой того, кому, впрочем, бежать некуда. Слух режет эхом отлетающий от стен вопль, что сменяется тихим обреченным рыданием, непонятным рычанием, потому что, видимо, все же позволил себе хоть раз в этой жизни оскалиться, на что мужчина сильнее заламывает чужие исполосанные ногтями руки уже практически не сопротивляющемуся парнишке, нагло толкает бедрами вперед, заставляя грубую ткань штанов соприкоснуться с чужой задницей, и упивается разложившейся перед ним картиной. Мальчишка, намертво прижатый к спинке кожаного дивана, что-то несвязно хрипит, шмыгает носом и наверняка жмурится от боли, то всхлипывая, то мотая головой в попытках хоть как-то вырваться, но на деле лишь смахивая с лица прозрачные соленые и красные капли. Дверь бесшумно открывается и Норд, краем глаза заметив движение, хватает Тома за волосы, бездушно за них дергая, оттягивая, как у непослушной продажной девки у самых корней отросшие черные патлы, заставляя поднять голову. Среди заполоняющих слух шумных вдохов и горестно падающих слез, скрипа мебели и шарканья ног о пол, среди разрушенной властью и ненавистью комнаты на Чанга смотрят зеленые глаза. Заплаканные и покрасневшие, о чем-то своем молящие поломанным взглядом. Просящие, как в одну из тихих темных ночей, пока с губ вместо насмешек срываются хрипы. С искусанных, сухих и разбитых. Некогда так робко поцелованных. Чанг с пару секунд пристально смотрит в глубину зелени, где большими черными зрачками все дотла выжжено, замечает размазанную по лбу и щекам кровь, ведет взглядом выше и встречается лицом к лицу с самим дьяволом, что его визиту довольно улыбается и блещет не по-человечески черными глазами. Он не помнит, как тело его пулей вылетает из комнаты, как в лицо бьет теплый весенний пыльный воздух, как улицы сменяют друг друга. Он сорвался посреди ночи по одному лишь звонку, прервав разговор с отцом, который не хотел мыслить здраво, не хотел прислушиваться и вникать в чужие слова, приказывая поторопиться, узнать и донести как можно больше, сблизиться и привести под любым предлогом. Нагло сдать. Он отбросил все свои тщетные попытки вразумить больного работой человека, чуть было не согласился подставить, обмануть, нагло сдать. А сейчас бежит неизвестно куда, но известно от чего — такого злого, пожирающего и бесчеловечного, что неспособна выдержать все еще чистая душа, особенно, когда в нее с немой мольбой смотрят глаза цвета папоротника, что никогда не зацветет.