Счастливо и долго

      — Ну ведь врёте, поди?       — Нет-нет, господин министр!       — Даже не привираете?       — О нет, ни капли, как можно!       — «Экономны в использовании правды»?       — Отнюдь!       — Утрируете? Водите за нос? Разыгрываете, смеётесь?..       Секретарь предпринимает ещё одну попытку:       — Господин министр, возможно я высказался недостаточно ясно. Но, право слово, я не знаю, как выразиться прямолинейнее и доходчивей… Видите ли, когда я произносил фразу «я тоже люблю тебя», я имел в виду, что непосредственно и искренне испытываю по отношению к вам интенсивное эмоциональное чувство непреодолимой глубокой привязанности и стремления находиться в вашем обществе. Желание это также окрашено чувственным компонентом, а близость к вам оказывает то специфическое сильное и устойчивое позитивное влияние на моё эмоциональное состояние, что в целом я склонен с уверенностью заключить… что люблю тебя!       Оба — и господин министр административных дел, и его постоянный секретарь — снова озадаченно молчат.       Министр хмурится, потом его лицо светлеет:       — Погодите-ка! Хамфри! Так значит, ты… Вы и правда отвечаете мне взаимностью? На самом деле?       — Да, господин министр, да! — восклицает сэр Хамфри наполовину радостно оттого, что Джим Хэкер наконец-то ему поверил, наполовину раздосадовано оттого, что это заняло столько времени.       Затем с минуту — пока они целуются — всё идёт именно так, как полагается у нормальных людей.       Но в ту же секунду, как только они отрываются от губ друг друга…       — Нет, Хамфри, всё же мне как-то не верится. Вы точно прикидываетесь и интригуете! Разве нет?       Да когда же этот допрос закончится!       А министр заглядывает сэру Хамфри в глаза с самым комически строгим видом — как будто думает, сэр Хамфри тут же сознается ему, если действительно бессовестно бы лгал.       Хамфри едва не скрежещет зубами от (несправедливой!) обиды. Конечно, как постоянный секретарь министерства, он изредка бывал не до конца лоялен министру, но только ради большего блага, исключительно потому, что видит общую картину, в то время как наивный недалёкий Хэкер… Да и разве не может тот в такой момент, когда перед ним раскрыли душу, как никогда и ни перед кем… Почему нельзя в такую минуту забыть о прошлых конфликтах и недопониманиях?       А, может, господин министр прав, и он и правда не влюблён, а… просто незаметно для себя двинулся от стрессов работы под началом Хэкера? Может, это не влюблённость, а, скажем… сердечная слабость, скачки давления (всё-таки он уже далеко не мальчик), вертиго… Предрасположенность к астме как вариант! — сэр Хамфри некстати вспоминает рубрику доктора Хиндли в «Гардиан».       Кроме того, любовный союз между карьерным политиком и правительственным секретарём — несусветная пошлость, чуть ли не шекспировские страсти про влюблённых из двух враждующих кланов. «В двух семьях, равных знатностью и славой, в Вероне…» и так далее по тексту. Если про их взаимные признания с Хэкером прознают постоянные секретари других министерств — поднимут на смех! А уж что скажет глава госслужбы, страшно представить!       Сэр Хамфри колеблется: может, ещё не поздно обратить всё в шутку, в розыгрыш?       И всё же:       — Господин министр... уверяю вас, у меня нет и тени мысли ни о какой тайной повестке либо злонамеренном плане. Нижайше прошу поверить, что произнося ранее «и я люблю тебя», ваш покорный слуга, в данный момент времени имеющий честь быть обнимаемым вами, действительно подразумевал с предельно возможной прямотой, всеми силами пытался донести… О, если бы только я мог найти слова, близкие сердцу политика… Ах, да! Вот: если бы вы участвовали в выборах на пост премьер-министра, я отдал бы свой голос вашей кандидатуре и никому иному!       То, что нужно — Хэкер светится теперь, будто лампочка на сто ватт. И смотрит почти без подозрения.       — Ого, Хамфри! По вашим меркам это смертельно серьёзно. Вижу, не устояли вы перед моими чарами… Да? Поддались моему мужскому обаянию, флюидам, харизме...       Если его не прервать, это будет продолжаться вечно.       — Да-да, я, конечно, сформулировал бы всё несколько иначе, но суть вы уловили, достаточно!       Руки министра крепче сжимают в объятиях:       — Что, хотите сказать, и в постель ко мне… снизойдёте?       Очевидно, Хэкер что в политической сфере, что в личной одинаково не любит откладывать дела — и удовольствия — в долгий ящик.       Это вполне ожидаемо, но всё же сэр Хамфри почему-то несколько теряется:       — В смысле… Вы хотите сказать... прямо сейчас?       А впрочем, быстро обретает равновесие:        — Но если господин министр не против в точности следовать инструкциям… То есть, я хотел сказать, рекомендациям… Пожеланиям! Разумеется, сделанным со всем уважением и отдавая должное вашим неоспоримым лидерским качествам. Исключительно с целью увеличения совокупного коэффициента удовольствия участвующих сторон... Ни в коем случае не ставя под сомнение масштаб вашего политического влияния и калибр поднимаемых задач!       Так как обнимаются они после сверхурочной возни с правительственными бумагами в министерских апартаментах, оплачиваемых казной (в шикарном кондоминиуме с панорамными окнами, выходящим на Темзу), до спальни буквально рукой подать.       Пусть в государственных делах сэр Хамфри ценит тактику проволочек, инерции и бездействия, под покровом тьмы, словно под грифом секретности, в постели с Хэкером он ведёт себя иначе с целью уверить того в искренности испытываемых им чувств.       От собственной решительности у него даже немного кружится голова.       В конце концов, и сам не на шутку увлечённый пылкостью поцелуев и ласк министра, вразрез чуть ранее обговорённому и получившему кооперативную резолюцию плану («Конечно, Хамфри, я абсолютно, всей душой за! Кхм… Только вам придётся немножечко мне напомнить, что это такое: инста… нет, интра… Как вы сказали? — Интрафеморальный коитус, господин министр. Он же оксфордский, как вам наверняка известно… или было бы известно, не учись вы в ЛЭШ».), сэр Хамфри санкционирует временный экскурс активно заинтересованной стороны через свои личные границы, допуская внедрение в самые что ни на есть глубокие незащищённые тылы для полной консумации их нового союза.       A если без экивоков — толкает Хэкера на спину, седлает его бёдра («Хамф… а как же этот, инфра...аморальный? Мне нормально — снаружи, но если ты точно не против...»). Тот мгновенно подхватывает новую затею и ритм, когда сэр Хамфри пронзает себя его членом, ёрзает и скачет на нём (вот уж где масштаб и калибр, не хуже пресловутых политических чаяний и амбиций Хэкера — возможно, сэр секретарь относился бы к господину министру с большим пиететом, узнай он о скрытых достоинствах и талантах последнего раньше). Хэкер извивается под ним, вбиваясь, вторит его стонам и всхлипам, шепчет, как счастлив в конце концов заполучить его (как это лучше, чем во всех фантазиях, как божественно ощущается его маленькая тугая...), пока сэр Хамфри продолжает деловито обслуживать себя его членом, заодно оборачивая и сжимая ладонь министра на своём до полного истечения семени у обоих.       Искренние ли у него чувства — и в какой степени — сэр Хамфри ещё обдумает без спешки позже (признаться, это немного страшновато). Но уж Джим Хэкер теперь должен быть вполне убеждён — верно?       Но после свершившегося акта физической близости тот притягивает к себе и сонно бормочет в ухо, зарываясь кончиком носа в мягкие кудряшки на виске:       — И всё же я не уверен, что это не часть какой-то твоей новой интриги против меня, Хамфри. Но даже так…       Словно в принципе не верит, что его постоянный секретарь способен на честность, на человеческие чувства! Как будто сэру Хамфри больше нечем заняться, кроме как обма… вводить в заблуждение своего упрямого министра. Особенно в спальном департаменте!       Если уж Джим Хэкер вбил себе в голову какую-нибудь дурацкую идею, изменить его ошибочное мнение на правильное довольно трудная и неблагодарная работа. Но сэр Хамфри не менее упрям и считает своим долгом, вызовом своим администраторским талантам — делом принципа, в конце концов! — этого вот глупого упрямого министра переубедить и переупрямить.       Возможно, Джим прав насчёт него: может, он и правда не способен на искренние нормальные обывательские чувства. Но если он сможет имитировать их достаточно долго, в идеале — до конца жизни, разве это не то же самое?       Когда министр засыпает, сэр Хамфри аккуратно размыкает его объятия, крадучись одевается в потёмках и сбегает домой.       Но и в собственной постели ему снится возмутительный сон, будто сотворённый неуёмной фантазией Хэкера.       Относительно отдалённое будущее: год две тысячи...       Следующий век.       Им обоим, нарядным и счастливым, позирующим в Вестминстерском соборе на фоне переливающегося солнечными зайчиками витража, наверное, под восемьдесят. Шевелюра Джима значительно поредела, пряди стали совсем белоснежными, но для своих лет он всё ещё довольно статен. И всё с тем же вызовом высоко держит голову. Яркие синие глаза по-прежнему искрятся озорством (пусть и за толстыми стёклами очков), а от его улыбки у сэра Хамфри — в этом странном сне, как и наяву — трепещет в груди и ниже. Настоятель собора только что объявил их мужем… и мужем. Мужьями. Приснится же такое!       А впрочем, это ведь будущее… И сон… Сон про будущее — что может быть эфемернее?       После церемонии в Вестминстере лимузин везёт их на Даунинг-стрит, 10.       То, что в этом нелепом сне Хэкер — экс-премьер, лишний раз доказывает, что сон этот изначально предназначался Джиму, а к сэру Хамфри попал в результате путаницы: кое-кому в департаменте снов, грёз и мечтаний не помешало бы поменьше витать в облаках! Интересно, попал ли по ошибке обычный тревожный сон сэра Хамфри к его министру? Про нагоняй от секретаря Кабинета, споры с сэром Фрэнком, жалобы сэру Фредерику и бесконечную министерскую бумажную волокиту?.. Но уж точно никаких даже самых редких и невинных фантазий о модели, демонстрирующей нижнее бельё в каталоге мужской одежды «Хэрродз», сезон весна-лето семьдесят девятого, страница тридцать четыре — такие сны постоянным секретарям важных министерств не снятся никогда!       На праздничном музыкальном вечере в весеннем саду официальной резиденции Джим не выпускает руки Хамфри из своей. Они у обоих морщинистые, с пигментными пятнами… и с фантастически красивыми парными обручальными кольцами на узловатых пальцах.       Под сенью яблонь в цвету (на стволе одной из которых Джим однажды вырезал перочинным ножиком анатомически неверный символ сердечной мышцы с их инициалами в центре через арифметический знак сложения… влюблённый пятидесятилетний мальчишка!), под нежную гармонию струнного квартета, медленно кружа с ним в танце, Джим тихонько говорит сэру Хамфри, рассказывает ему, признаётся, какими драгоценными были для него все эти годы — без малого три десятилетия — проведённые вместе, и как он рад, что теперь они пара и официально тоже, а не только в сердцах друг друга.       — И всё же, Хамфри, на всякий случай, — нерешительно спрашивает Джим, его Джим.       Спрашивает после всех счастливых совместных лет, слов, взглядов, улыбок, поцелуев и объятий, писем, стихов, записок, телефонных разговоров, возделанных розовых кустов, подстриженных и политых газонов, выбранных занавесок, квартир и домов, отпусков, каникул, будней... Усыновлённых и удочерённых котят и собачки, золотых рыбок... Посещённых опер, кинофильмов, мюзиклов, пьес, футбольных матчей, музеев и пабов... Устроенных пикников... ужинов при свечах, неисчислимых шалостей в спальне.       — Скажи мне... Я не рассержусь, не волнуйся... Ты только не обижайся! Но честно... Когда ты ответил мне тогда, в самом начале, в первый раз, что любишь... Ведь это всё-таки было лживой неискренней интригой?       Нет-нет, всё не так, совсем не так, он правда, правда..!       Зыбкая реальность странного (фантастического? вещего?) сна рассыпается, и Хамфри возвращается из хрупкого будущего в обманчиво стабильную обыденность здесь-и-сейчас, в настоящее. В глазах двоится, и он удивлённо смаргивает слёзы.       Что ж, пусть, сэр Хамфри не так молод, чтобы терять голову от любви, но именно поэтому больше он — каким бы осмотрительным до несмелости циником ни был — не собирается тянуть время, терзаясь страхами и сомнениями. До далёких двухтысячных почти двадцать лет, и у него с Джимом ещё есть (и будет!) время для всего. Раз уж сэр Хамфри так решил!       Господин министр, вздорный, мечтательный идеалист Джим, обязательно ему поверит: поймёт, что «да» сэра Хамфри иногда — то есть на этот раз (на этот раз особенно!) — значит «да». Всем сердцем ДА.