Ошибки

      Мисси страшно, неумолимо тянет (за язык) — почти на веревках тащит — тяжеловесно, с размаху и не к месту брякнуть: «А чего ты ожидал?» — и затем говорить, подняв плечи, то и дело разводя руками: извергать раскаленные слова, которые, как ни выворачивайс(еб)я, все равно, коснувшись воздуха, иссохнут в щербатые булыжники.       В этом и проблема — по эту сторону даже слова имеют срок годности и протухают, лишь покинув голову. Вот обещание распотрошить неизменно сработает и прозвучит складно: повиснет, как транспарант, в тишине, задушит шум, хоть на раздумье не потратила и минутки — швырнула первую плеснувшую в затылке мысль. Видимо, доброта и впрямь окольные пути и сплошные сложности.       Без награды. Но не без помощи.       Самопереваривание. День за днем. Сиди смирно, Мисси, и прилежно толки свои воспоминания, мысли — все, что отыщется в черепе. Час за часом слушай стук пестика о костяные стенки и хруст травы: невесомой тонкой иголочки, которую так легко сорвать, испещрить узелками, а минуту спустя рассеяно пропустить сквозь пальцы. Раздавленная, она вдруг распластается, прильнет, приклеится к ладони — не стряхнешь — и даст горький, горький сок. Можешь побренчать на пианино — клавиши будут клацать, как обглоданные пожелтевшие позвонки, а у яйцеголового толстяка за дверью от твоей игры заболят зубы. Побалуйся с 3D-принтером, нарисуй мелками на полу болотно-зеленую дворняжку — от этой горечи сведет щеки и вразброд запрыгают губы. Если сотни лет срезать траву, — а она порой выкашивала ее охапками — и, не глядя сваливать грудой в тенистом углу, однажды накопишь столько, что ее соком можно будет захлебнуться.       Может статься, сумасшедшим доброта противопоказана. Мисси, оказывается, раньше никогда не оставалась со своим безумием наедине: выпускала на волю, как чересчур активного пса, — погулять пожарами, расчлененкой, вирусами. В противном случае безумие, как выяснилось, набухало, клубилось и громило ее самое. Целые луга обступали ее и смыкались высоко над теменем. Всякая травинка, походя или со смаком скошенная в том или ином веке, расцветала лицом — бальзаминово-румяным или жасминово-бледным, лютиково-желтушным или смуглым, как калла. Мисси запрокидывала голову и против воли всматривалась. У них были веснушки, точь-в-точь крапинки лилий, и очки, похожие на запоздалую росу, у них были голоса и семьи, имена и планы на выходные, любимые блюда и антипатии, частящий пульс и последняя мольба. Мисси помнила, как они смешно чихали, и заикались, и не верили, что закончатся здесь и сейчас. Вместо неба влажно темнело багровое нечто и капало кровью.       А добрый Доктор сурово таращился исподлобья и не подавал ей руки.       Даже подлее, беспощаднее — не протягивал. Не ждал.       Так, слонялся по краю котлована, на дне которого она лежала, затянутая травой. Изредка наклонялся, рикошетил рассеянным взглядом, будто наспех протирая маслом — от ржавчины. Мисси острила лопатки и жаловалась, не оборачиваясь, что в ней засела Люси Саксон: бродит мозаикой под веками и бередит. Вздернутый носик, детский подбородок, смешная жена: отчаянно стеснялась целоваться до того, как он доказал ей тщетность каждого вздоха (ударное вышло раскрепощение), боялась ТАРДИС, как опасаются ездить с водилой-лихачом, заставляла его играть в «Слова» с условием, что все внеземные термины будут объяснены, а их существование тут же подтверждено, гордилась своим умением считать в уме почти столь же быстро, как он, и бессознательно — формой своих локтей, ревновала к Доктору и от удивления даже не смогла заплакать, когда он, соскучившись, впервые ударил ее.       Если тебя убивают дважды, поневоле, как бы ни спешил, заглянешь в глаза напротив и запомнишь их выражение.       Время и Доктор сотворили дурные чудеса: под перламутровыми веками у Люси прорезались две черные дыры, и у Мисси не было ни шанса проскользнуть мимо — ее всасывало, обвивало водоворотом и уносило на самое дно, к морским чудовищам, во вселенную чужой подкорки. В глазах Люси Саксон стояла любовь: обманутая и поруганная. Она была осмотрительной, сознательной девочкой и никогда не стала бы окунать руки в огонь просто так, забавы ради, а ведь ее муж был величайшим пожаром в мироздании… Мисси шепотом роптала, что из глазниц черепа еще можно, подпрыгнув, выбраться, но из черной дыры — никак: вращайся по спирали, наталкивайся на все, что отмочил мимоходом, дурачась, пробуй на вкус чужие синяки…       Жаловалась как умела: кажется, в тусклых и далеких, будто другая галактика, словах.       Впрочем, и такое покаяние не приносило облегчения: вместо бога перед ней замирал на краешке кресла седой и всклокоченный тысячелетний гриф, косящийся настороженно и тревожно.       Мисси понятия не имела, как отпускают грехи. Смутно чувствовала, что с лихвой удовольствовалась бы кивком и незатейливым предложением: «Можешь положить голову мне на плечо, если тебе тяжело».       Гриф отлично знал, что плакать от раскаяния мучительнее всего: такие слезы истачивают живое существо, как камень.       Но он панически боялся верить.       Отступал, хмурился, раз за разом затворял дверь, а Мисси в беспомощном исступлении терла подбородок, ощущая, что он требует слишком многого. Может, закоренелым добрякам и под силу бросаться на амбразуру без надежды, но разъедать и переосмыслять каждую клеточку, мгновение себя без нее просто пытка. Изощреннейшая, пожалуй.       Пробиваются с боем всегда к чему-то. Он мог бы встать и, не пряча глаз, отчеканить: «Место по левую руку от меня — твое. За эти годы никто так и не занял его и никогда не сумеет. Больше всего во Вселенной я хочу, чтобы ты встала рядом. Пожалуйста, шагни ко мне наконец». Это тоже было бы, возможно, бессмысленным, но правильным. Этого хватило бы, чтоб спалить себя дотла и вылепить вновь из летучего пепла. Надежда — несравненное обезболивающее, Доктор не мог не понимать. Однако не отважился вытянуть ее из недр себя и бросить, как спасательный трос, женщине на дне котлована, страшась, что она намотает ее на кулак и разорвет или, вскарабкавшись, накинет ему на шею, завяжет бантом и столкнет вниз.       Запустив руку во взлохмаченные волосы (неужели подражание?!), Мисси беспокойно шарила, точно в поисках пресловутого вероломного плана, хотя что могло бы зародиться в этом вороньем гнезде, кроме смятения? Не так давно она тратила уйму времени, чтобы затейливо уложить их, поработив шпильками, — в течение этой монотонной возни, как правило, и накатывало озарение, вспыхивали самые кровожадные и увлекательные идеи. От предвкушения разве что частил пульс и в висках воскресали барабаны. Теперь сердце рывком переворачивалось, как песочные часы, и Мисси находила себя с молитвенно сплетёнными ладонями, не подпущенной, в двух шагах. Сдавленная радость, окрыленная всхлипом, затухала в сосущую тишину и застывала холодком под ребрами.       Впрочем, куда больнее было от касаний. Они действовали как парализующий яд. Вокруг разверзался космос, и Мисси лишалась воздуха. Она не сумела бы сказать, являлся ли этот жест милостью или подвигом, теплыми или холодными, шершавыми или гладкими были ли его руки — они жглись, опрокидывали все внутри и доставали до любого закоулка. Когда они исчезали, Мисси проваливалась в себя, как в полынью, ощупью искала эту боль во лбу, между бровей, старалась выдернуть, словно нитку.       Ладони младшенького точно были потными и нескромными, и пусть это получалось на свой лад дико, но понятно. Возбуждение — даже от самой себя в иной ипостаси — куда уместнее скоропостижных приступов помрачения, и Мисси льнула ближе, упоенно сознавая, что владеет собой (вдвое больше, чем обычно), оживлена и позабавлена. Мастеру было плевать, что таилось в зрачках Люси Саксон, а траву он умертвлял с беззаботностью и размахом степного пала — он был неуязвим. Мисси неприкрыто любовалась с жадностью и налету инстинктивно равнялась.       Пускать слезки, таращась в твою спину? Мечтать о том, чтобы без трепета пожать эту сморщенную пятерню? — помилуй, дурашка, ты сбрендил!       Загнать свое крайне чувствительное прошлое в угол и пикантно укусить за нос? Растоптать и бросить тебя, удрав с без пяти минут мной? — звучит похоже!       Доктор не собирался ее прощать — этот страх был неотвязным, липучим, он разрастался до потолка, как подкроватный монстр. С ним надлежало сразиться. Но Мисси была лишь мусолящим азы учеником, которого зашвырнули в пекло экзамена. Она полагала, что, если и дальше будет блюсти свой «безнадежный» пост, то сдохнет от голода прежде, чем привыкнет. Гриф-то существовал на такой диете веками, пробавлялся падалью увещеваний и вернее всего забыл, как головокружительно тяжело это вначале — до обмороков… От караулящего бугимена можно было, развернувшись, убежать. А мчаться в Тартарары, под гору, во весь дух всегда с ветерком и весело.       Мисси выбрала то, что проще: безобидная слабость всех новичков.       Мальчишка щипался, щекотал и царапался, будто понятия не имел, куда деть руки, и потому хватался за все подряд (даже за ее селезенку и чувство юмора) — Мисси без проволочек всыпала сдачи.       Его прикосновения не жглись.       Валясь назад и стукаясь затылком о затылок, Мисси не кололась о мысль, что кавардак на макушке — фонтан, бьющий из трещины, хлещущее наружу помешательство. Он виделся новой и стильной прической (наверняка предсмертный вопль моды хоть где-то, а, если нет, это немудрено исправить), а салют черепов смахивал на заздравное чоканье кубками, когда обмениваются отравой и хмелем — Мисси была бы совсем не против.       Она и правда не уделяла особого внимания тому факту, что стала женщиной: младшенький ощупывал доказательства так остервенело, словно это невесть какое приобретение/потеря. Только конченый кретин мог бы допустить, что способность к рефлексии идет в комплекте с бюстом. И Мисси с азартом придавалась совсем иному самопознанию — о, это было куда как сочнее яблочек, за такое Всевышний явно выставил бы за порог, да еще запульнул бы молнией вдогонку! — до поры до времени. На поверку обнаружилось, что у цинизма есть зеркальный близнец: единожды различив в траве человеческие лица, ты уже не ухитришься без глубинного содрогания скосить ее. А Доктор — тот самый болван, который снует по времени туда-сюда, как по натертому паркету, и тем не менее опаздывает.       Протянутая рука дрожащая, в несвежих посеченных бинтах — ему ведь вечно нужно всюду лично поучаствовать. Это ничего, у Мисси тоже подбородок танцует. Надо только уткнуться им покрепче в плечо, зажмуриться и вцепиться, стиснуть, насколько позволят онемевшие пальцы, и выждать пару секунд, пока под веками не утихнет взрыв, судорога рождения нового мира. В нем испарятся слезы, и останется лишь кременная решимость. Мистресс отворачивается, прикрывает глаза, и тут в груди что-то жарко, игриво вздрагивает, точно взбрыкнувшая кошка. Улыбка впечатывается в губы, как железная галочка, — от вскинутых уголков приятно зудят щеки. Мелкая изящная месть напоследок, для острастки, здесь и доводы не нужны, «просто нет», о, женщины так загадочны! Рот непреклонно собран в замок, дернуть эту кисть вниз все равно, что рвануть рычаг виселицы, застыть лоб в лоб — посмотри на эту серьезную мину поближе! — вильнуть подолом и удалиться: пусть задыхается, болтаясь в пустоте, грифов это не убивает, зато помогает понять других! Кто еще преподаст ему такой урок, как не старая подруга? Осадить Доктора — тьма-тьмущая народу, должно быть, мечтает!       Мисси уходит, чтобы сделать все сама.       Без надежды, что Мастер даст себе труд вникнуть и простить.       Без бестолковых свидетелей, для которых никакая цель не оправдает (само)убийство.       Без награды за все еще наиболее сложную победу во вселенной.       Это первый шаг без надзора и поддержки, и, конечно, ей хочется все сделать честно и чисто, правильно: Мисси украдкой оправляет пиджак и, не таясь, вонзает зонтик в землю, словно проводя черту.       Вторая ошибка новичков: чрезмерное усердие.       Доктор ведь не предупредил, что ни за что, ни при каких обстоятельствах нельзя быть искренним с самим собой.       Распростершись на траве, врастая в нее, Мисси отстраненно думает, что Добро все же до жути пресный аскетизм, раз платит даже за крохотное заслуженное злорадство.