Taste of the past

Надоедливо дребезжит на холодильнике вентилятор, едва выпуская желанный воздух в удушающе жаркий влажный день. За старенькой поломанной кассой сидит Олег. Опустив голову вниз, он усердно тыкает по кнопкам, внимательно играя плывущей по экрану мобильного змейкой, пытаясь побить собственноручно установленный рекорд. Над лежащими рядом, завернутыми в газетку продуктами летает скопище надоедливых мух, создающих какофонию звуков своей симфонии в одиноком помещении. Игнорируемый парнем решебник с задачками по физике покоится под боком, поддуваемый свободно летающим ветерком, едва колыхаясь страницами, хранящими в себе фантик на манер закладки. Время тянется слишком долго, утомляя своей медлительностью, одинаковостью каждого идущего часа. Мамино "задержусь на полчаса" вылилось Олегу в четвертый час беспрерывного самобичевания и донеприятного жуткий разговор с местной алкашней, пытающейся угнать последние пузырьки по лакомой цене. Шепс натужно вытягивает кончик языка, старательно маневрируя локтями в своем узком закутке, но в решающий момент пугается от тактичного кашля над головой, в результате чего змейка бьется головой о преграду и на экране выползает надпись об окончании попытки. Он был так близок! — Что вам? — раздосадованно шипит Олег, вскинув злой взгляд из-под густых ресниц, ожидая увидеть над собой очередного невменяемого пьяницу, но вместо него замечает Диму, который в этот же момент протягивает ему клочок бумажки со списком продуктов. — Ты как-то поздно. В ответ Дима безразлично отводит глаза, зарываясь рукой в карман штанов и выуживая мелочь рассыпчатой горсточкой в ладонь Олега. Тот быстро прикидывает ценник, одобрительно хмыкая под нос, и уходит на склад за необходимыми продуктами. Матвеев следует за ним, пробираясь через основную дверь на улицу и к складскому помещению. Когда он заглядывает внутрь, Олег уже быстро упаковывает свежий хлеб, небольшую тару молока и взвешенные на весах сосиски с колбасой. Во рту немедленно собирается капелька слюны, поскольку сам он успел перехватить лишь пару кусков сахара, прежде чем умчался с мамой перекапывать саженцы, которые понесут на продажу. Дима незамысловато оттирает темное пятно с рабочей рубахи не менее грязной рукой, в голове просчитывая, получится ли их семье отведать мясо хотя бы в конце месяца. От мысли о переваренной гречке он морщится, забирая из рук в руки котомку и закидывая ее себе на здоровое плечо. — Если баб Зина предложит пожрать, ты не отказывайся. Куда этой старухе столько продуктов? — Олег ловко сжимает руку вокруг слабого подросткового предплечья, без особого усилия оттянув кожу с недобрым цоканьем. Тихий, покладистый и со впалым животом, парнишка кажется совершенно измученным вихрем каких-то своих, гложущих кость сомнения, монстров. Шепс заглядывается на него, заставляя младшего смущенно развернуться неповрежденной стороной лица от такой внимательности. Он тот час прижимает подбородок к его килевидной грудной клетке, выпуская острые плечи вверх на манер крыльев — не может справиться с собой. Налитой синяк от пряжки ремня приобрел грубую фиолетовую окраску, захватив глаз отеком и лопающимися капиллярами, которые спустя пару дней сменятся на бледную розовую паутинку. До нелепого резонирующее настроение: от забитого до недвусмысленного. И несмотря на желание Олега внести каплю понимания в сложившееся молчание, он лишь поправил стоящие рядом коробки, давая им передышку, прежде чем произойдет хоть что-то. В этот момент желудок Димы издает короткий требовательный звук, отчего тот совершенно волнительно закрывается еще сильнее, украдкой мазнув пальцами над пупком, желая унять все просьбы своего организма дать ему немного энергии. — Ты вон, тощий, как скелет. Принципы принципами, а жрать надо каждый день, ты понял? Дима натужно кивает на олеговы неуместные комментарии, посильнее перехватывая ношу за спиной, и наконец выходит вместе с ним в пыльный, озелененный двор, гаражами закрывающий вид на школу. Солнце сильно ударяет в глаза и Шепс зажмуривается, потягиваясь после долгого сидения на стуле, пока Матвеев хлопает его по плечу в прощании и движется к соседнему дому медленными шагами. Не успевая далеко отойти, он слышит тихое мяукание в кустах и заглядывает сверху интереса ради. В ответ на него смотрят несколько пар желтых глаз, а совсем слепыши голодно попискивают, ползая вокруг мамы-кошки. — Олежа, тут котята, смотри, — подзывая к себе друга, Дима нетерпеливо тянется к ним и берет в руки двоих белых котят, дергающихся в попытке выбраться. Он умилительно прижимает их к животу, поглаживая между ушек большими пальцами, когда Шепс подходит ближе и улыбается, вновь наблюдая за ним. — Значит ты все-таки умеешь разговаривать, — смеется, забирая у Димы одного котенка и тычется носом в маленькие лапки. Дима с Олегом не то что бы много разговаривают, развивая донельзя светскую полемику на волнующее общество темы. Им кажется неуместным впихивать все эти рассуждения в пустующее безмолвием пространство между ними, ведь говорят только с теми, кого любят или желают наговорить с три короба в своем корыстном ухищрении. Однако им была не чужда боль сердечная, что из тьмы пробивалась порядком пары раз за всю их дружбу. Говорили они об олеговых мечтах, о том, что он станет известнее самого Оппенгеймера с его ядерным оружием, стоит только физику подтянуть до поступления, о несправедливом отношении к бездомным животным, ценах на марки с закладками и димином страхе задохнуться во сне от очередного кошмарного сна. И большего себе не могли позволить. И Олег невольно вспоминает. Бороздиться в памяти о том, как грустнеет друг из раза в раз, рассказывая ему о том, что родители запретили строго настрого заводить даже безобидных грызунов, что тьмой окутывают подвалы их дома. У самого же Шепса живет вялый, любвеобильный бордер-колли, которого он постоянно берет с собой, когда они отправляются на природу с шашлыками, все еще не теряя надежды заставить этого старика хотя бы покупаться в реке и извалять свою роскошную черную шерсть в мокром песке. Дима в эти вечера единственно предпочитает Шепсу собаку, с мальчишеским азартом накидывая ему палку и натирая пузо с искренней любовью, когда тот разваливается на его коленях, и это совершенно не повод отчаиваться, потому что в любое другое время он смотрит на друга, как на спасительную шлюпку посреди океана. От Димы мало что принадлежит ему самому. И каждую мельчайшую частичку Олег хотел бы в нем сохранить. Как эту любовь к живым существам, которые тянутся к нему, каким бы хмурым задротом он не являлся по природе своей. — Нальем им молочка, Олеж. Они совсем маленькие еще. Наверное, им есть хочется, — укладывая на место своего котенка, Матвеев выжидающе смотрит Олегу в глаза. Пушистый белый комок в руке слепо тычется лбом в пальцы и вопрошающе раскрывает рот, в попытке отыскать пищу. От того, как этот котенок ищет от него разрешения пустоты в животе, Олегу видится еще совсем мелкий Матвеев, который со слезами на глазах требовал от него внимания, какой-то успокаивающей ласки, но так и не получил. И не получит. Все они чего-то хотят от него. Понимания, убежища, утонуть в объятиях, которые никогда не обернуться к нему стороной без ножа. Он слишком хорошо понимает, что им хотят воспользоваться, не спросив, какие чувства испытывает он сам. Но это не то, за что он винит их. Он винит себя за слабость характера, когда, скинув в своей просьбе, он подбирает за ними эти крупицы желаний и говорит себе отдаться еще раз. В нем ничего не осталось от Олега просящего, в нем живет только поникшая, но еще трепыхающаяся дающая сторона. Он тихо вздыхает, закатив глаза. Сдается, решая не душить самого себя обвинениями с лихвой. — Ты иди, я сейчас принесу им чего-нибудь. Чувствует, как все в миг озаряется светлой улыбкой благодарности, и оттого тянет и самому усмехнуться. Но Олег не позволяет себе этого, лишь смотрит, как друг продвигается к подъездной дорожке и вбивает выученный код на кнопках, чтобы попасть внутрь жилого дома. Оборачивается лишь раз, чтобы удостовериться, что Шепс все еще охраняет этих пушистых зверят и скоро исполнит его мнительную просьбу. Дима заходит внутрь и металлическая дверь за ним отрезает луч солнца, за секунды сожранный тьмой коридора, состоящего из муравейника одинаковых безжизненных квартир с их безжизненными хозяевами. С котенком на руках, парень быстро возвращается на склад, выливая остатки молока в разрезанную картонку. Малыш неугомонно возится на столе, все время забредая к краю, с которого он легко мог бы упасть. Это тоже раздражает, будто Олег заделался в няньки не по собственной воле. Он забирает куртку и, свернув ее теплым, высоким кольцом, погружает туда пушистого хулигана, который тут же, ощутив все удобства, уютно располагается внутри и в следующую же секунду уже пускает сонные вздохи. Олег некоторое время еще наблюдает за ним, решая, что за пару минут ничего не успеет случиться. Торопливо выходя за порог с картонкой молока в руках, он замирает на месте. Трое собак, рыча друг на друга, звонко чавкают, рызламывая мощной пастью хрупкие, несформированные кости и хрящи. Рвотный рефлекс подступает к горлу, как свирепое чувство страха и отвращения, когда на земле он различает капли свежей, еще не почерневшей на солнце крови. Чувство беспомощности одолевает его с головы до ног. Олег заставляет себя отвернуться от этой картины, замечая маму-кошку высоко на дереве, шипящую на этих голодных псин свысока, но не пытающуюся отогнать их иным способом. Ему мерещится, что та пронзает его своей желтизной в глазах, с какой-то неподъемной грустью. Он знает. Они ничего не могут с этим сделать. Дима поднимается совершенно не спеша, преодолевая каждую ступень с некоторым усилием. Колени ломит до звездочек перед глазами, но он, тем не менее, заставляет себя несколько растянуть губы в улыбке, когда ему открывает иссохшая, теплолицая бабушка Зина. Словно в замедленной съемке, ее хватает лишь на то, чтобы немного качнуться в сторону, чтобы Дима мог пролезть через щель между ней и дверью и очутиться за порогом приличной трешки. Эту квартиру всегда наполняет запах пожухлых газет, вязаных старинных шарфов и шинели, а также кислых ягодно-яблочных компотов, к которым Дима уже даже потихоньку прикипел душой и сердцем. Он чувствует здесь комфорт, чистоту, которую поддерживают внуки баб Зины, но по их месячному отсутствию заграницей видно, как все медленно заполняется слоем грязи. Фоторамка, приветствующая всех гостей и жильцов дома, заметно мутнеет, скрывая забавную фотографию внучат бабушки, привезенную ей в напоминание с отдыха на море. Все они становятся бледными пятнами, расползающимися по небесному фону. Достаточно непривычно. Эта неурядица заставляет Матвеева тревожно пробежаться глазами и по самой женщине, которая, видимо, и правда ни с кем не общалась уже слишком давно, раз принимается пыхтеть вокруг. Она то отбирает у него котомку, то тянет за рубашку на кухню, предлагая чай, второе, даже выскребает деньги из копилки, когда ей все же удается добрести до собственной спальни. Дима тяжело вздыхает на все это, грузно опускаясь на стул, стараясь не сильно двигаться, чтобы не раздражать кожу. — Дмитрий, ну выпей же ты хотя бы чаю вместе со мной. Посидим, поговорим, куда вы, молодежь, вечно торопитесь, я не понимаю. Кто жизнь понял, тот и не спешит никуда. Дима слабо прикусывает губы, чтобы не усмехнуться словам баб Зины. Видимо ее одолела скука до той степени, что даже Матвеев кажется ей толковым собеседником. Все лучше, чем гудки по ту сторону, где не прольется мелодией родной голос. Старый, древний домашний телефон блестит чистотой и аккуратностью, выставленный на край уляпанного крошками и следами от кружек стола, чтобы в любой момент его можно было побыстрее схватить или набрать до дыр заученный номер. Он вполне не против. Матвеев неловко поднимается, чтобы включить чайник и исполнить чужую просьбу. Баб Зина пьет душистые травы, что волшебно заменяет обычный рассыпчатый черный чай, который всегда подают в его доме. Достав из пакета колбасу и хлеб, Матвеев нарезает толстыми кусками в тарелку столько, сколько хватит для того, чтобы ее заполнить, прокручивая в мыслях слова Олега о том, что он должен есть, должен беречь себя. Только чего ради? — А вот ты, Дмитрий, все же умный парень. Повезло маменьке вашей, что ты у нее такой славный, — бабушка Зина, подперев щеку рукой, поглядывает на него с каким-то истинно бабушкинским радушием, когда он запихивает первый, самый упитанный бутерброд практически целиком в рот, так и не дождавшись чая. Неспешно жуя, он напоминает собой грызуна с раздутыми щеками, о чем ему сообщает женщина и заливисто хохочет. — Ох, и славный же ты, все-таки. Дима был бы согласен с ней, если бы его самого не тревожил этот параметр хорошести в его отношении. Матвееву кажется, что только он видит в себе зашуганного, стыдливого мальчика, жизнь которого если уже не расписана на годы вперед, то как минимум он в ней — застрявший в своих ожиданиях и ценностях старик, которому и выбирать не приходится: много работаешь — много ешь, а коль не работаешь, так вставай и копай себе могилу. Кому ты нужен, такой дохлый, бездарный болван? Дима вновь нервно проводит рукой по грудине, ощущая под собой ее неровные углы. Он не знает, как это называется, но мама говорила ему, что в детстве ему недоставало витаминов. Каких-то маленьких, совершенно невидимых, а значит хорошо прячущихся частичек, которые сделали его грудь такой уродливой. В детстве мама звала его за это цыпленком, а пацаны во дворе сочиняли сказки о том, что его пытался раздавить сапожник, выжав из груди не только кости, но и черное, для всех холодное сердце. Но Дима сам его выкинул, поместив запасное, такое ранимое, но жесткое снаружи, взращенное незадолго до того, как родной отец окончательно бросил их семью. — Ты бабушке Зине помогаешь, да по дому, с Валерием Санычем, я видела, не так давно заборы и гаражи красили. Что бы мы без таких, как вы, делали? — смотрит внимательно, но ответа не ждет, сама продолжает, подсыпая ему в кружку ягод. — На вас все поколение будет строиться, дети подрастать. Надо же, чтобы дело знали руками, а не только головами. Это уже не моя волокита, мне скоро умирать пора, а тебе жить еще, счастье свое строить и детишек поднимать. С девушкой уже, небось гуляешь, Дмитрий? — Не гуляю, баб Зина. Ему кажется, что все эти бабушкины рассуждения одинаковы. И даже мама с ними в одной команде. Едва стукнуло Диме четырнадцать, повадилась заглядывать к нему по ночам в комнату, как по обыкновению собирая грязные вещи, но вместе с этим привнося с собой в новинку острое утверждение: "Да-а, Дим, ты уж дорос до тех лет, когда мальчики девочками начинают интересоваться, под юбку заглядывать и за косички дергать, а ты все про пацанов своих думаешь, да штаны разбрасываешь по комнате. Не с Олегом тебе потом детей воспитывать! Думать надо, да смотреть уже начинать. Выбирать невесту". — Ну, что ты мне тут рассказываешь, мой мальчик. Все гуляют, — по-доброму отмахиваясь на его серьезное заявление, бабушка Зина поближе склоняется, пальцем за спину тыча, куда-то на улицу, где солнце последними лучами согревает землю. — Вот Олег из соседнего дома постоянно девочек со школы провожает, только дай волю. Как по часам, серьезно тебе говорю, с дамой под ручку, да на цыпочках в сторону остановки катят. Вот уж кавалер растет! Дима слегка давится колбасой, когда слышит эти слова, что грузом на душу ложатся и как-то колет в глазах и под легкими от простого упоминания о том, что... Он тяжело сглатывает кусок, отодвигая тарелку от себя, и быстрыми глотками уничтожает обжигающий кипяток до горящей слизистой. Ему кажется, что и аппетит пропал, поперек горла ему все это. И непрошенных слез комок. Внутренности наливаются, словно свинцом, а легкие скатываются, что он не может сделать и вдоха. Ему стыдно, совестно за такую реакцию, но в голове шумит единичная волна, что убаюкивает его. Откидываясь на спинку стула, он бьется прорезывающимися позвонками и считает про себя до десяти. Знает, что его накроет. Лишь бы только не в эту минуту. А ночью, когда тихо и никто не видит твою мокрую подушку. — И правильно, Дмитрий, что он девочку себе ищет. Парень-то нормальный, в отличие от всяких этих, — по голове постучав кулаком, баб Зина поднимается, за край стола держась, и ковыляет к холодильнику, погружая вглубь и молоко и лежащие на столе сосиски. — Каких...этих? — спрашивает севшим голосом. Руками кружку теплую обхватывает, будто внутренне согреваясь. — Этих...что гомосеки, прости Господи, меня грешную, за такие слова при ребенке! Дима непонимающе хмурится, окончательно с едой распрощавшись, тяжелым взглядом смотрит на бабушку Зину, что суетиться начинает с новым вожделением: включает воду и трет руки с жирным куском хозяйственного мыла, пока все вокруг не заливает пеной. В нос ударяет кислым запахом стирки, что не покидает их собственную ванную, и это заставляет сморщиться еще сильнее. Матвеев с горечью отмечает, что сегодня у отца уже с утра настроение не то гарпия, не то мегера во плоти, так что скандала не избежать. Фантомной болью тотчас отдает синяк на лице, к которому он руку прикладывает. — Не уж то не рассказывали тебе папа с мамой, что с такими общаться нельзя, нет, даже смотреть и здороваться не следует? Живут не пойми как, законы природы и норм порядок нарушают, своим развращением молодежь заставляют подсматривать и дурное влияние посылать в будущее. Мальчику положено быть с девочкой, а не с мальчиком. Слушай бабу Зину, она тебя жизни научит. Дима не пытается спорить и возражать. Он просто не понимает, с чем он должен не согласиться. Разве бывает как-то иначе? Его мама встретила папу восемнадцать лет назад, они поженились, сразу же завели семью. Никудышную правда, но все же семью. А потом и Валерий Саныч появился. Это как же так получается? Разве не могут вместе два парня жить? Вот, Дима, по путевке ездил в летний лагерь, где жил вместе с двумя погодками: дурашливым Ваньком и тихим нудным Игорьком. И не было в этом ничего странного, ничего предосудительного. Они и семейники вместе стирали в речке, в бане мылись, комнату мыли и еду воровали, чтобы ночью точить под газировку, что неизменно оказывалась у Игоря в тумбочке на такой ночной жор. Чем же плоха такая жизнь? Почему же бабушка Зина говорит ему, что это неправильно? Матвеев сразу же думает о том, как они с Олежей вырастут и приедет Дима к нему в гости пожить, на квартиру, когда высшее образование станет получать. Как хорошо им вместе будет: Олег хозяйственный, в финансовой грамотности сечет вопрос, а Дима деньги знает как подыскать, подработку какую заиметь на черный день. Его растили выносливым, приучали к порядку и правилам еще с ранних лет. И было бы все складно и как у людей, поделили обязанности и горя не знаете. Да и вместе всегда...навсегда. Ни Дима, ни бабушка Зина не решаются рассуждать дальше, а о чем им еще речь вести, никто из них не знает. Он решает, что ему стоит уйти. — Баб Зина, я вам помог, пора и честь знать. Я пойду уже, можно? — Да иди же, Бог с тобой, Дмитрий. Спасибо, что помогаешь мне, продукты приносишь. Скоро и внуки мои приедут, незачем тебе будет ко мне таскаться. Дима наскоро запихивается в свои кроссовки и, оглянувшись через плечо на старушку в дверях своей комнаты, где уже зашелестел телевизор, вышел вон и побрел вниз по ступеням. Тревожные мысли заполонили его голову, закручиваясь в нераспутанную вереницу. Матвеев вышагивает по двору, заворачивая через магазин, где работала олегова мама. Он наивно пробегает взглядом по окнам, за которыми уже темно, но он не терял надежду встретить перед сном друга, который мог сидеть во дворе и грызть семечки под окнами своей квартиры. Но все оказалось куда проще: Олег орудовал балончиком краски, оставляя буквами след в истории. Он коряво, но вполне разборчиво писал свое имя. — Боюсь спросить, зачем ты это делаешь? Олег, словно не слышит его ехидного вопроса, отходит на шаг назад, врезаясь спиной в Диму, но лишь сильнее прищуривается и оценивающе глядит на собственное творение. Столько довольства во взгляде Шепса он давно не видел. — Романтику создаю, хули. Ля мур тужур, понимаешь? Для Иришки. И Дима понимает, но не хочет, когда пару дней спустя останавливается на несколько минут возле надписи, что выжгло в нем ненавистью все нутро.

Олег + Ира = любовь