Вы умеете смеяться?

Domine Iesu, Помнишь тот город? Она силится разглядеть белые стены дома, где люди поселили Бога, но то ли блеклая память, то ли слово «бог» теперь такое страшное, что Тереза отворачивается от солнечного апреля, где все началось и закончилось. Так легко она мчалась ввысь, под широкую Arco de la Estrella, перескакивая ступеньки, скользя между ростовщиком Лотарио и гневливым, вечно пьяным монахом Аугусто, и казалась себе неуловимой в бессмертной юности. Там, наверху, на перекрёстке миров и в воротах, ведущих в вечность, ее заждались. Ветер поймал ее. Подхватил и встретил объятиями, тысячи рук его легли ей на плечи, тысячи пальцев расчесали ей непослушные волосы. Ветер целовал ее улыбку у всех на виду. На мгновение она замерла, подчинившись. Подставила небу ладони — пролейся, чтобы я смогла испить и тебя. Ослепительная небесная лазурь жжёт глаза и пронзает самое ее сердце. Человек в тени арки поднимает её над этим прекрасным миром и кружит, пока она заливается смехом. — Хесус! — Сестра, — отвечает ей новый и старший из братьев, и на старый Касарес падает тысячелетняя ночь. — Прости мне, что лишал твою память свободы. dimitte nobis debita nostra, Помнишь тот день? — День твоего рождения, — Хесус всегда улыбается ей, но особенно широко в те ночи, когда власть крови Тристана над ними слабеет. — Когда он? Тереза в великом смущении опускает глаза и все свои силы отдаёт тому, чтобы не сгореть со стыда. Она не знает. — Весной?— Тереза силится вспомнить. Отец каждый апрель откупался книгой, наспех обёрнутой пахучим пергаментом. — В апреле. И я знаю год. Мне теперь восемнадцать. Хесус — лучший на свете брат. Руки его, холодные и неживые, ложатся ей на виски, и, как брату положено, он целует Терезу в лоб. Хесус — прекрасный друг. Он тут же хватает Терезу за руку — неприемлемо, но ему все прощается, — и тащит в тень крепостной стены. По велению его воли Тереза забыла, что он подарил ей день нового рождения. Идём. Бросай свои книжки. Побежали смотреть на дуэль — я обещаю, сегодня никто не умрет. Только если ты не захочешь, тогда, конечно, я устрою кровопускание, как подобает доктору. Но ты ведь не любишь Шекспира и драмы, так что смерть была бы ужасным подарком. Однажды, уверяю тебя, придёт день, когда ты загрустишь и затоскуешь по дуэлям. Я видел - настанет день, когда от традиций ничего не останется. Я видел тебя в этом дне, Тереза. Бросай свои книжки, сестрица. Лучше я научу тебя играть музыку. Это тоже ценное знание. salva nos ab igne inferiori, Помнишь свой первый урок? Хесус высок, но в ту ночь не превосходит Тристана и книги, написанные рукой учителя. В ту ночь Тереза только и живет, что желанием угодить, утопая в мечтах, что Учитель её заметит, и старательно переписывает древние знания в свой дневник. А Тристан бдителен как никогда. Плоды его гнева приходит пожинать её новый и старший из братьев. Зверь ворочается внутри, довольно рычит и шепчет «Смотри», разгоняя густой туман над воспоминанием, которое Хесус так заботливо прятал за ложью прогулок по солнечному Касаресу. Тогда они уже были в Арекипе. Тогда он вправлял и лечил руки, в кршево изломанные гневом жадного старика, не терпящего тех, кто суёт в его дела нос. perduc in caelum omnes animas, Помнишь, как было больно? — Ты - младшая из нас. — Хесус всегда улыбается ей, даже когда тяжело. — Тебе называть Господу наши имена, когда нас не станет. Наша вечность - не абсолютна, милая сестрица, однажды она прервётся. Сквозь сон Тереза чувствует кончик ножа, прорезающий в теле буквы и знаки. — Не бойся. Ничто не изменит меня, пока ты есть. — Хесус ссыпает в её ладонь мелкий неровный жемчуг. — До тех пор, пока ты существуешь, сестрица, со мной все будет хорошо. Сплети нитку из крови, как я учил тебя, сделай чётки и не снимай, и никто тогда не обидит, пока меня нет рядом. И спасай меня каждый год. В будущем лишь твоими мольбами я не обращусь к Зверю. praesertim eas, quae misericordiae tuae maxime indigent. Мертвое тело трепещет в дыму, пока новые письмена плавят спину. Губы дрожат в молитве. Amen. Этой ночью пришло письмо. Собака, которую они с Сабель забрали (ни за что Тереза не признаётся, что это была самая настоящая кража), принесла его в зубах: в тишине распахнулась дверь, маленькие мохнатые лапки процокали по навощённым полам, и небольшое чудовище деловито прошмыгнуло на потёртый диванчик. Длинное щупальце-хвост потянулось через всю залу и заперло дом на ключ. Собака не лаяла и не пыталась кусаться, как прежде. «Сеньора Долорес, простите мое несдержанное поведение накануне. И за собаку. Не смог отказать себе в том, чтобы улучшить вашего сторожа. Все модификации можно отменить. Главное - не давайте ей кости. Пусть охотится сама». Кхава Киспе - бывший директор музея, - писал коротко. Накинув чёрное пончо, Тереза взялась было за бумагу и карандаш, чтобы писать ответ, но задумалась на несколько минут. Накануне случилось множество потрясений, хоть она и не ведала всей глубины происходящего, пропавшие и незнакомые родственники, без стука врывающиеся в жизнь ничего не подозревающих людей, изрядно подрывают почву под ногами, будь то почва под ногами смертного, Сабель или Изверга. Собравшись, оставив записку Сабель (не сомневаясь, что Сабель разберёт прекраснейший образец золотого века испанского языка, на котором изъяснялись в Эстремадуре более четырёхсот лет назад), она спустилась с холма к порогу профессора Кхавы Киспе, чтобы в лицо сказать, что благородному дону следует заняться в первую очередь своими делами и не распаляться на гостей и их домашних животных, ведь нет ничего более важного, чем душевное здоровье и семья. А еще, что сеньорита Долорес - обратите внимание, Ваша Милость, не сеньора, ибо судьба распорядилась оставить её старой девой, раз смерть вмешалась в её жизнь до радостного события сочетания браком с каким-нибудь стариком, спасибо батюшке, за то что семейное благополучие дочери заботило его несколько меньше телескопов и алхимических опытов, - ещё, что сеньорита Долорес не усмотрела обиды в том, как профессор повёл себя накануне. Нет совершенно ничего страшного в том, чтобы порой дать волю чувствам. Нельзя же годами держать все в себе. Стоя в дверях он согласился, что душевным здоровьем следует заняться. — Семьей, возможно, тоже, — ровно говорил сеньор Киспе, - но позже. Очевидно, профессор был из тех, кому свойственно задумывать себя до последней кончины, а подобное - пагубно. — А в поддержании душевного равновесия, Ваша Милость, — Тереза улыбалась ему так же широко, как ей улыбался брат в минуты горькой печали, — отлично помогают прогулки и правильное питание. — Пожалуй, — ответил он, не подозревая еще, что за приговор подписывает себе этими словами. — Тогда, — она протягивает ему ладонь, — я вас приглашаю. Рука ее дрожала от волнения, сердце билось, словно живое, разгоняя по телу кипящую кровь. Кажется, последний человек, которым она угостилась, долгое время пребывал в мыслях порочных, но теперь, почему-то, таких понятных и ясных. Совсем не возмутительных. — Соглашайтесь немедленно, иначе я прибегну к грязным ухищрениям, любовь к которым приписывают женщинам с начала времён, и начну нагло лгать о том, как мне печально и невыносимо, и тогда вам придётся подыграть моей лжи, ибо сердце ваше не выдержит столь горького и жалкого зрелища и, конечно, позора в случае отказа. Ведь не оставите же вы даму в беде? Тереза не заметила даже, сам ли профессор последовал за ней, или же она схватила его и уже увлекла за собой. — Сабель говорит, в эти ночи приемлемо самой позвать сеньора на прогулку. И Карлос так говорил. И вы столько делаете - потому и мне непременно нужно вникать в современные нравы. И как можно скорее. Давайте накормим вас в баре? Только создадим залу верное настроение. Нет-нет, не переживайте, это я возьму на себя. В конце концов, я приглашаю, значит, мне накрывать на стол. Что вы любите? Ах стойте. Знаю. Она волновалась. Она дышала и чувствовала, как нутро остывает, и просит и просит больше и больше: дыши - чтобы меха работали, говори - чтобы сердце пылало, смейся - пусть гудит голова, иди вперед и не оглядывайся в это дурацкое прошлое. Всё мертво, и ты тоже, а потому — все дозволено. — Вам жизненно необходимо отведать немножко искренней радости. Вы только поглядите на свою унылую... лицо. Вульгарное, глупое, какое-то веселое и, разумеется, похабное слово едва не сошло с губ, но принадлежало к числу языков, на которых уже не говорят. Нет, совершенно неуместно. — Профессор. Вы умеете смеяться? Тереза вдруг остановилась, очень серьезно посмотрела ему в лицо: — Хотя бы улыбаться. Я, кажется, видела разочек, но совсем не помню. — Королева драмы приложила ладонь ко лбу, словно бы её терзал недуг, от которого дамы прежде теряли сознание, падая в объятия кавалеров (застать она оный недуг не застала, но книги читать любила, даже пусть это новомодные любовные и приключенческие романы XVIII - XIX веков). — Ах, годы... — Тереза скорбно выдохнула, прикрыв глаза, — память уже не та, что прежде. Сдаётся мне, в ходе ваших исследований вы выскоблили из моей головы последнее. На высоких скулах и точеных щеках профессора Кхавы Киспе начали проступать ямочки. — В какой из склянок вы спрятали мое воспоминаете с вашей улыбкой? Откройте и покажите, я настаиваю. Как же досадно не помнить столь значимых вещей. — Сеньора, — он переложил ее ладонь себе под локоть и мерно широко зашагал вперед, — здесь не Египет, мозги и сердца по канопам не раскладывали. Рискую вас обидеть и нарваться на плевок в лицо, но вынужден сообщить, что все ваши соскобы, отделенные от тела, незамедлительно превращались в прах. — Непростительное расточительство, профессор Киспе. Из пепла можно извлечь... — Но глядя в ваши прекрасные глаза, — он перебил и наконец улыбнулся, — хочется создавать новые значимые воспоминания. Тереза гордо вскинула подбородок: — Комплименты не спасут вас. Мужайтесь, сеньор. Вам вынесен приговор: прогулка и ужин. — В городе есть замечательный ботанический сад. Можно устроить почти-пикник. — Вряд ли в нем ночью много счастливых людей. — Рискну предположить, что по ночам счастливые люди по большей части дома со своими семьями, но в этом я мало понимаю. — Тогда, сеньор, — она вырвалась и заглянула ему в лицо, — дабы не ломать чужие двери и счастливые ночи, идемте танцевать неприличные танцы! Один из множества талантов подсказывает мне, что этого мы с вами оба не умеем в равной степени. А если вам не понравится — уверяю, учитель танцев весьма неплох на вкус. Вы не останетесь разочарованы. — В жизни и нежизни не поверю, что испанской сеньоре нужны какие то там учителя танцев. Танцы у вас в крови. — Раз так, сеньор, желаю вам приятного аппетита. Будет весело, я вам клянусь! Это на самой соборной площади, сеньор, поэтому вас не станут смущать чудовища в зеркалах бальной залы — я обещаю. Знайте, танец — это не всегда борьба и не одни только правила. Я уверена, правил может и не быть. Руку, сеньор! Кладите сюда, или даже сюда, или вообще никуда не кладите. Давайте не слушать учителей — будем танцевать, как нам нравится, как мы чувствуем. Будем наступать друг другу на ноги и ошибаться вместе, чтобы ни одному не было обидно, и забудем на эту ночь о том, что нас с вами терзает. Пусть все смотрят и даже смеются, и вы тоже смейтесь, сеньор Киспе. Заклинаю вас. И не печальтесь. Завтра — всегда лучше, чем вчера, тем уже, что только наступит. И тем, что оно еще не прошло.