искорки

      об истинных причинах пожара, некогда уничтожившего до последней нитки детский дом «радуга» не знал никто. в новостях трагедия мелькнула лишь раз — кому какое дело, до задряпанного детдома в глуши петербурга? никто и не думал искать виноватых, потому что это, очевидно, был несчастный случай, а из выживших двое юношей лет пятнадцати да и те в шоке. никто не знал о том, почему дотла сгорел детский дом да почему все началось с кабинета русского языка и литературы. никто кроме олега волкова. он знал: если урок руслита проходил без истерики его единственного друга и мерзкого смеха учительницы, то день по праву считался самым что ни на есть удачным, и наверняка стоило ожидать красный снег. сережа, будучи закутанным в плед, без зазрения совести отвечал на расспросы доброго полицейского с глупой фамилией, отсылающей к природному явлению. и отвечал он более чем искренне, ведь это волче вытянул его, ошалевшего, из огня. это ведь олег оттаскивал будто сошедшего с тропы ума единственного друга, пока тот громко хохотал, крепко держа в руках зажигалку, которую сам же олег ему и подарил. и олег помнил все в мельчайших подробностях, да умело лгал следователям, а вот сережа не помнил ничего. списали на шок, дело быстро замяли, а наших героев до совершеннолетия определили в ближайший детдом с ироничным названием «огонек», что поддразнивало олега всякий раз, когда он цеплялся взглядом за большие гипсовые буквы над входом в столовую. те пугающие до оцепенения искорки, что плясали в глазах сережи в ту ночь, до сегодняшнего кошмара не возвращались. олег знал, что когда другу снится пожар, нужно напомнить ему как дышать, и ни в коем случае не сжимать в объятиях слишком сильно, иначе тому покажется, что его зажало обломками. волков множество раз видел, как сережу прошибает дрожью и как он боится неконтролируемого огня в своих снах, но ни единого раза он не видел вновь этих ужасающих искорок на радужках, которые так и кричали о том, что обладатель таких горящих глаз готов войти в огонь и сгореть заживо там же, если того потребуют обстоятельства. а сегодня они вернулись. разумовского в эту ночь успокоить никак не получалось, и если бы они спали в комнате не вдвоем из-за двух ветряников на карантине, то кто-то бы точно вызвал врачей, которые как бы должны дежурить, да не обязаны. его бросало по узкой кровати, и у олега сердце снималось от этой картины, но докричаться не выходило. рыжий метался так, будто на него кричал кто-то, будто отчитывал, будто кто-то сильный и страшный сережу собирался бить за проказу. олег десятки раз учил сережу дышать заново, но сегодня все было иначе, потому что это была не паника, это был животный ужас, и разумовский определенно думал, что его душили. волче кричал, пытался хлестать по коже, в попытках хотя бы обратить на себя внимание сережи, но тот глядел сквозь него, и обмяк лишь после того, как в глазах на мгновение загорелись те самые искорки. олег быстро подхватил измученное тело, взвалив на себя, но тут же почувствовал захват на шее, уж слишком не похожий на объятие. волков боялся сделать больно, честно, боялся, но от ставших вдруг сильными пальцев сережи всенепременно останутся синяки, а воздух заканчивается, и теперь тот же животный ужас от удушения олег чувствует в полном объеме на себе. он хрипит что-то нечленораздельное на последнем издыхании и хватается из оставшихся крупиц сил за сережино запястье, устланное пятнами, которые когда-то были ожогами, и тот отмирает ровно в ту секунду, когда глаза волкова уже закатываются.       – олег? господи, волче, прости-прости-прости... ты только не отключайся, пожалуйста. боже, извини меня... ***       – делай со мной все, что твоей душеньке угодно, хоть заставь меня в окно выйти прямо сейчас, только его не смей трогать, понял? – олег отдаленно слышит истеричный гогот разумовского, тот, кажется, взбешен, – пожалуйста, умоляю тебя, не трогай его, тебе ведь нужен я, – или это отчаяние?       – ...       – у нас был уговор, что он не пострадает, что ты его пальцем не тронешь! – волков пытается открыть глаза и видит очертания силуэта, сгорбившегося под окном. – искалечь меня, сломай мне что-нибудь, да хоть убей, только оставь его в покое! – олег ищет размытым взглядом, но собеседника сережи не находит.       – ...       – убей, пожалуйста, убей меня, если это нужно, чтобы он не пострадал. – сейчас волков уже почти что отчетливо видит сережу, кричащего в пустоту их комнаты, – умоляю, просто убей самым кровавым способом, как ты любишь, но оставь его, он не заслуживает такого. – кажется, тот плачет. олег сдавленно стонет от ноющей тупой боли в шее, когда пытается подняться. голова болит неимоверно, но что-то надо с разумом делать — он совсем не свой. о, кстати о разуме, тот подскочил к нему зареванный весь, как только услышал шорох со стороны.       – прости, не буду трогать больше, только посмотрю и все, может быть что-то серьезное, – о чем он? – слышишь, никогда больше к тебе не притронусь, обещаю. хочешь, перееду в другую комнату утром же? – до шеи дотрагиваются ледяные дрожащие пальцы, совсем непохожие на те, что перекрывали доступ к кислороду ранее. – синяки большие, да... что же я натворил... да заткнись! готов тут же сдохнуть, понял меня? только закрой свой рот! – опять глядит в сторону. олег не задает вопросов, но начинает понимать.       – не смей... – уходит в кашель, а сережа вмиг активизируется, с безгранично бьющейся тревогой во взгляде бегает глазами по лицу волкова. – сдыхать не смей.       – ты прости меня, олег, прости, пожалуйста, прости, хотя не прощают, наверное, за такое, но ты... – лепечет нервно и быстро, мало что разобрать можно с помутненным рассудком.       – успокойся. все нормально.       – да совсем все не нормально, ты ведь в отключке знаешь сколько пролежал? много, волче, у меня считать не получалось, но – паузу делает, зажмуривается, словно вот-вот еще пуще слезы побегут по щекам – много, понимаешь, я... – олег быстро валит его на себя, не найдя иного выхода из положения.       – тише, я сказал. разум, все хорошо, я живой. – гладит по шее, чувствует мурашки подушечками пальцев. – плавали, знаем. от удушения никогда еще не умирал. и тебе умирать за меня не надо тоже, ты не слушай свои эти искорки – сережа под руками дергается, – тш... – шепотом успокаивает – тише, не слушай голоса эти посторонние. есть только я и ты, и у нас все хорошо. олег олаживает запястья, проходясь по шрамам от того пожара, как будто вспоминая события той ночи и проводя параллель с сегодняшней. рыжая макушка наконец перестает чертыхаться, и ее обладатель, кажется, отрубается. они оба очень сильно устали.