Шесть цветов для Императора

Как и множество других историй, эта тоже должна была с чего-нибудь начаться. Возможно, она бы началась с того времени, как Чонгуку было шесть. Он ходил вместе с отцом на пастбище и помогал ему пасти овец и коров. Омега едва ли доставал до высоты изумрудной травы и постоянно терялся в ней. Он бегал босыми ногами по земле, собирал огромные букеты полевых цветов для матери и с визгом убегал от шмелей и ос. Отец часто подзывал его к себе, чтобы поправить полы соломенной шляпы и в трогательной улыбке сказать, как сильно Чонгук похож на свою маму. Возможно, эту историю было бы правильней начать со времени, когда Чонгуку исполнилось одиннадцать. Мама учила его играть на стареньком пианино и всегда очень нежно откликалась о его способностях. Сам же Чонгук знал наверняка, что до мамы ему ещё расти и расти. Её красивые руки всегда так невероятно смотрелись на пожелтевших чёрно-белых клавишах. Чонгук любил музыку, ему нравилось петь и танцевать под воображаемую в голове мелодию. Но ещё он любил воровать черешни с соседского сада и бросать в реку диковинной формы камни. Порой он ловил слегка насмешливые и осудительные взгляды взрослых в сторону его семьи, но вокруг него самого всегда кто-то был, всегда была компания, единомышленники, были друзья, за которыми Чонгук мог пойти куда угодно. И он очень сильно любил свою жизнь. Или, лучше было бы начать историю с того, что Чонгуку было семнадцать, когда он познакомился с бедностью. Его семья всегда не слишком хорошо жила, у них была простая еда и поношенная одежда. Однако, он никогда не чувствовал себя ущемлённым, зная, как сильно родители стараются для того, чтобы он ни в чём не нуждался. Но настали не самые лучшие времена: зима была длинной, а лето — коротким и очень сухим. В итоге просто не хватило запасов. Сначала пришлось продать часть хозяйства. Чонгук со слезами на глазах прощался с Бами — его любимой коровой, а потом и с другой живностью. Лишь маленькое пианино продолжало скромно ютиться в углу его комнаты. Но даже тогда Чонгук был счастлив как год, три, пять лет назад. Это всё равно была хорошая жизнь рядом с родителями и друзьями. Потому что ему было семнадцать и за ним ухаживал самый привлекательный альфа в округе. Чонгук красиво пел и на слух подбирал мелодии на фортепиано, его руки порхали по клавишам почти так же легко, как мамины — и это то, о чём он так сильно мечтал в детстве. Омега не мог этим не гордиться. Он всегда был просто одет: светлая чогори всегда была наполовину распахнутой, а паджи подвёрнуты до самых щиколоток. Он был физически развит, и кожа его была обогрета солнцем из-за тяжёлой работы в поле. Тёмные волосы, в которых по ночам прятались звёзды, всегда были собраны на затылке и украшены простой заколкой из бисера, что сделала его мама. В те же семнадцать Чонгук попробовал свой первый поцелуй с альфой, что за ним ухаживал. Он на вкус ощущался карамельками, которые они ели под плакучей ивой у реки. Был потрясающе красивый закат, а его щёки горели не хуже солнца. Через два месяца их поцелуев альфа уехал из провинции учиться военному делу в столицу. Он не просил Чонгука ждать. Они простились нежными улыбками и пожеланиями самого красивого будущего. Будущего, в которое Чонгук тогда ещё искренне верил. Он не мог пойти учиться, даже если очень хотел. Денег почти не было, как бы сильно его семья ни старалась. Чонгук работал в поле, когда был сезон: вспахивал землю, сеял и собирал урожай, пас скот своих соседей на пастбищах, а зимой помогал выпекать хлеб и рисовые лепёшки в небольшом магазинчике. Это было не то, о чём Чонгук мечтал, но это была совсем не плохая жизнь. Он всё ещё искренне смеялся с шуток своих друзей, дома за скромным ужином с родителями всегда страстно обсуждал события прошедшего дня, нежные мамины руки разминали его уставшие плечи после тяжёлой работы, а тихий голос отца просил прощения за такую жизнь. Будто бы он был виноват. Будто хоть один из них был виноват в том, что зима длилась почти два года. Чонгук всегда отмахивался, потому что привык никогда никого не винить. В чонгуковы восемнадцать всё резко изменилось: у них появились деньги на пять коров и целое стадо овец. Чонгук с особым трепетом отреагировал, когда отец принёс домой выводок кроликов, и почти всё своё свободное время проводил с ними. Мама всегда с улыбкой журила его, когда омега набирался их повадок и целый день что-нибудь жевал. У него появилась парочка новых чогори, и даже меховая накидка из лисы на предстоящую зиму. Чонгук в свои восемнадцать не задавался вопросом, откуда всё это. Отец сказал, что взял немного в долг у хороших людей, и что они обязательно вернут, потому что в этом году лето точно будет длинным и дождливым. Омега не придавал этому значения, потому что у него появилось немного свободного времени, которое он проводил за фортепиано и купленными на ярмарке рукописными нотами. И его милый белый кролик Куки, навострив ушки, внимательно слушал звучание клавиш и переливчатый голос своего хозяина. Наверное, это было бы хорошим началом его истории. Но, возможно, эту историю всё же стоит начать с того, что Чонгуку было девятнадцать, когда он прятался в подвале на заднем дворе своего дома и сквозь маленькую щель в хлипкой деревянной двери наблюдал за тем, как его отцу перерезают горло, заливая бледную кожу горячей кровью. В ту ночь трава сменила свой цвет на красный. Его мама захлёбывалась слезами, выла раненой ланью, но пощады не просила, потому что знала — её не будет. Впереди, после кратковременной боли ждала лишь пустота. Мама лишь раз метнула взгляд к подвалу и одними глазами — господи, своими любящими, самыми яркими и прекрасными глазами — попросила Чонгука не издавать ни звука. Соседская собака надрывала горло и давилась цепью на собственной шее. Ни один человек в ту ночь не вышел на её лай или надрывный крик тонкого голоса его матери. Чонгук не плакал, но его щёки точно были мокрыми. Он крепче вцепился в полы собственной рубахи и сжал губы в тонкую полоску. Тяжёлые вздохи так и рвались наружу, но он нечеловеческим усилием похоронил их в себе. Чонгук не мог сдвинуться с места, даже если очень хотел. Липкий страх забрался под одежду и неистово ласкал даже в тех местах, к которым невозможно было подобраться. И он очень, господи, правда очень сильно хотел жить. Но также в неумолимом противоречии он хотел выбежать из своего укрытия и закрыть маму собой, дать ей шанс убежать, позволяя бандитам растерзать своё тело. Чонгук больше не мог смотреть на происходящее, он закрыл уши дрожащими руками и сильно зажмурился. Сердце колотилось в горле и внутри всё сжималось от такой невыносимой боли, которую он не в силах был терпеть. — Вот, что случается с теми, кто вовремя не отдаёт долги. Это первое, что услышал Чонгук, когда через боль отнял руки от ушей. Грубый низкий голос тянул за невидимые нити изнутри, и он уверен, что даже через несколько столетий не смог бы этот голос из себя выскрести. Омега осмелился снова посмотреть в щель — мама лежала на красной траве и жизнь утекла из неё полностью. Чонгук подавил приступ тошноты. Если бы… если бы он был альфой, смог бы он выйти один против троих? Смог бы защитить свою семью? Ответ, который он находит внутри себя, отвергается сразу. — Найдите мальчишку. Возможно, с него получится что-то получить. Омеги нынче в цене. Чонгук перестал дышать. Он видел, как бандиты один за другим заходят в их дом, и поляна остаётся пустой. Есть только вой соседской собаки, полная белая луна и два обескровленных родных тела на красной подушке из травы. Чонгук не знал, мог ли он сбежать. Но у него был шанс. Всего один. Если бог и правда существует, если ему не суждено погибнуть здесь — он попробует выжить. Омега глубоко вздохнул. Воздух прокис кровью и потом. Он распахнул дверь подвала, не обращая внимания на оглушающе громкий звук открытой двери, и сразу сорвался на бег. Поэтому, если бы Чонгуку нужно было рассказать свою историю, она бы началась с того, что он бежал. Его босые ноги были сбиты в кровь, камни с пыльной тропы расцарапывали ступни. Он не знал, бегут ли за ним, — обернуться сейчас стоило бы ему жизни. Он просто бежал вперёд — пока ноги не начали отказывать, пока лёгкие не сгорали до пепла, пока в груди ещё продолжало что-то биться. Чонгук остановился только ближе к рассвету. Кромка неба загоралась насыщенным красным. Новый день встретил его ноющим телом и разрушенной жизнью. Ему не было куда идти — возвращаться обратно он не осмелился бы даже под страхом смерти. У него не было храбрости снова взглянуть в мертвенно-бледные лица своих лучших родителей, которые когда-либо могли быть ему даны. Его сердце не выдержало бы такого. Чонгук лишь надеялся, что пугливые соседи, не вышедшие в ночь, схоронят его родителей поутру. — Мальчишка, тебя подвезти? — голос послышался откуда-то издалека, и вакуум вокруг Чонгука рассосался. В голову ворвался тихий шелест листьев, звуки лошадиных подков, отбивающих ритмы по пыльной дороге, и кряхтение старой повозки. Омега шёл, по ощущениям, уже несколько дней, на деле — не больше четырёх часов после неустанного бега. Утренняя роса омывала разодранные ступни и пальцы. Было очень больно, всё тело невероятно болело, ещё больше болела израненная душа. Но Чонгук знал, что если попробует присесть и отдохнуть, уже не сможет подняться. — Куда вы едете? — спросил он, когда повозка поравнялась с ним. Чонгук постарался улыбнуться, но искусанные губы лишь больше начали саднить. Дикое ощущение страха даже с рассветом не желало покидать его, а фантомные звуки бегущих за ним альф неприятно щекотали уши. — В столицу. — Старику на вид было лет семьдесят, может чуть меньше. Соломенная шляпа укрывала его морщинистое лицо от утреннего солнца: вокруг цвёл март. Тёмная редкая бородка контрастировала с седыми волосами, он чуть приостановил повозку. — Везу яблоки на продажу. Они у меня вкусные! — Старик горделиво поднял подбородок, а после выудил из мешковины красивое розовое яблочко с красным бочком. — Попробуешь? — Мне нечем за него заплатить, — ответил Чонгук. Он даже не мог понять, голоден ли. Его тошнило со вчерашнего дня и наверняка вывернуло бы наизнанку, если бы он попробовал хоть что-то проглотить. Но Чонгук не успевает опомниться, как в его руке уже оказывается тёплое яблоко, а сам он сидит на повозке, и деревянные доски оставляют синяки на его бёдрах. Он откусывает маленький кусочек кисловатого яблока и начинает медленно жевать. Челюсти едва открываются, а приём пищи превращается в непреодолимое испытание. Они едут медленно и очень долго, и почти ни о чём не говорят. Чонгук знал, что старик заметил его состояние, но к счастью расспрашивать не стал. Возможно, лицо омеги сказало ему гораздо больше. Пыльца щекотала нос, деревья вовсю готовились к апрельскому цветению. Страна Восхода пахла свежестью. Тигровая бабочка порхнула прямо Чонгуку в руку, и он долго её рассматривал. Она сидела у него на пальце, но стоило лишь попытаться коснуться — сразу улетела. Омега не знает, что его ждёт и есть ли в этом огромном мире место для него. Чонгуку жить больно, но умирать, наверняка, в два раза больней. Поэтому он должен жить. Ради отца, ради матери, ради своего милого маленького кролика Куки, ради себя самого.

***

Они едут восемь долгих дней. Ночи сменяют невыносимые дни, дни сменяют мучительные ночи. Чонгук плохо спит, ему всё ещё слышатся чужие тяжёлые шаги в каждом шорохе. Весенние ночи оказываются холодными. Огня, что они разводят, хватает на несколько часов, а после лишь угольки тлеют до самого восхода. Старик протягивает ему горбушку хлеба и склянку воды, Чонгук собирает в поле ромашку и шалфей, заваривает чай. Это ненадолго согревает. Лошади к утру с новыми силами запрягаются в повозку. И всё начинается заново. Чонгук старается не вспоминать свою прежнюю жизнь. Она теперь кажется такой далёкой и будто вовсе не его. Но лица не стираются, кровь не становится белой, а боль никуда не уходит. Правда в том, что ему не забыть эти лица, не стереть это чёрное пятно со своего сердца, со своей кожи, из-под кожи. И, возможно, в какой-то момент он просто перестанет стараться это сделать. Будущее пугает, но к прошлому возвращаться ещё страшней — и Чонгук застрял где-то посередине. Ему больше некуда идти. Это последнее, о чём он думает, когда они пересекают черту города.

***

Стены столицы встречают его шумом, гомоном и цветением сакуры. Вымощенные камнем дорожки и деревянные раскидистые мосты сверкают в весеннем свете, красные крыши домов приподняты вверх, к солнцу. Где-то вдали шумят колокольчики храмов, топот копыт заполняет шум вокруг, и разноцветные ткани узорчатых ханбоков кружат голову. Чонгук на секунду теряется, мотая головой в разные стороны. Он вырос в тихом маленьком городке и сроду не видел таких высоких зданий и такого количества людей. — Здесь всегда так шумно? — спрашивает он старика, не узнавая собственного голоса. Ему вдруг кажется, что он впервые заговорил после столетнего воздержания. — Весной и летом все на ушах стоят. Тут фестивали и шестимесячная ярмарка, народ с ума сходит, из всех уголков мира люди съезжаются. Чонгук ничего не отвечает. Он смотрит вдаль — на самом холме виднеются крыши императорских покоев, они переливаются золотом на солнце. Омега отворачивается, потому что это слишком ярко для него. Шум становится всё громче, и Чонгук понимает, что они уже приехали на главную ярмарку страны. У него разбегаются глаза от обилия диковинных вещей, которые он никогда не видел и вряд ли сможет себе позволить хоть когда-нибудь. — Тебе ведь некуда идти? — спрашивает старик, когда они спешиваются. Чонгук отрицательно мотает растрёпанной головой и стыдливо закусывает губу. Бета, однако, лишь понимающе и как-то по-отцовски улыбается. — У меня есть для тебя работёнка, правда платить нечем. Хотя я всегда могу найти для тебя кусок свежего хлеба и чистой воды. — Мне хватит и этого, вы так добры и великодушны. — Чонгуку всё ещё некуда идти, и он не знает, что ему делать, но всё не так плохо, пока у него есть хлеб и вода. Он благодарно улыбается. — Полно тебе, не стоит меня благодарить, — улыбается старик, а после добавляет: «Я не знаю, что у тебя случилось, наверняка что-то ужасное, да. Поверь, я многое повидал на своём веку. Но нужно продолжать жить, понимаешь? Это всё, что мы можем». Чонгук эти слова на всю жизнь запоминает, с ними отныне просыпается и засыпает, и каждый день себя заставляет жить, хотя бы немного, хотя бы чуть-чуть. Этого для начала будет достаточно.

***

Чонгук удивительно быстро вливается в ярмарочную жизнь. Возможно потому, что многое умеет и быстро осваивает то, чего не знает. Он помогает нарезать экзотические фрукты для продажи, вычищает от крови прилавки после распроданного свежего мяса, рубит дрова для разведения огня, выносит мусор к окраине и занимается продажами, если хозяевам ларьков нужно отлучиться. Его быстро все полюбили, и он был нарасхват. Торговцы из разных уголков земли заговаривали с ним на разных языках, он старался понять их хотя бы по жестам и даже немного выучил японский. Все брали себе за долг подкармливать его, и Чонгук даже попробовал несколько экзотических фруктов. Он купался в реке вместе с городской детворой, и те поделились с ним кусочком ромашкового мыла, которое он теперь хранил завёрнутым в ткань. Чонгук отрезал свои изломанные волосы ножом для мяса, потому что теперь за ними было невозможно ухаживать. Бисерную заколку матери — ту, что была с ним, когда он бежал, — омега запрятал в нагрудный карман рубахи, который самостоятельно пришил изнутри. Сейчас его волосы едва доставали до подбородка и отчего-то начали виться. Ему не было жалко волос. Он больше жалел о том, что не остался лежать на алой траве вместе со своими родителями. Потому что хоть он и старался заваливать себя работой, каждый раз, когда выпадала свободная секунда, он возвращался назад. Туда, куда он больше никогда не сможет найти дороги, — к тёплым объятиям матери и отца, чёрно-белым клавишам старенького пианино и детскому восторгу, когда соломенная шляпа щекотала лоб, а трава была такой невероятно высокой. Когда чудовищные мысли забивают чонгукову голову, он идёт гулять. Исхаживает все мощеные дорожки и мостики вдоль и поперёк, подолгу разглядывает пёстрые бумажные фонарики у ворот домов и слышит издалека колоритную музыку. Однажды его даже подмывает пройтись до самого королевского двора, что он и делает под покровом сумерек. Собственные шаги вдруг кажутся невероятно громкими, а ночь — безумно тихой. Омега подходит вплотную к высокому каменному забору, кованые завитушки сверкают своими острыми наконечниками даже в темноте. Чонгук вязко сглатывает. Он осторожно взбирается по стене. Натренированные годами работы мышцы немного жгутся, поэтому приходится прикладывать больше усилий. Когда он оказывается почти у цели — ещё несколько сантиметров, и он увидит наверняка потрясающий королевский сад — из-за стены доносится тихое: — Ты слишком громко шелестишь. У Чонгука что-то холодеет внутри, он резко разжимает руки и с глухим звуком падает вниз, приземляясь на попу. Однако ничего кроме тяжёлого вздоха так и не вырывается из его груди. — П-простите, — откликается Чонгук тоже шёпотом. — Я лишь хотел один раз взглянуть на императорский сад. — Я это понял. Ты был слишком громким для убийцы, — голос за стеной спокойный и размеренный, твёрдый, даже внушительный. Но за ним Чонгуку вдруг чудится что-то похожее на акцент, как у торговцев с юга. — Убийцы? — У омеги пересыхает в горле, и ненужные мысли из прошлого так некстати лезут в голову. Он уже готовится бежать. Вообще очень странно, что его услышали, он ведь был таким тихим. — А ты думаешь, мало желающих под покровом ночи пробраться в королевский двор и убить Императора? Знаешь ли, он многим костью поперёк горла, а ярмарка — лучший вариант пробраться в страну. — Но разве Император, его величество Чон Хосок, не лучший правитель за последнее столетие? — выдавливает Чонгук. — Зима стала в три раза короче с момента его наследования. Разве не сама природа на его стороне? — он начинает нести чушь, потому что к этому времени страх заполняет его полностью. За стеной после короткого удовлетворительного смешка и недолгого молчания находится отклик: — Вряд ли он имеет хоть какое-то отношение к природе, но мне нравится ход твоих мыслей. Пожалуй, даже слишком... поэтому я отпущу тебя. На этот раз. Можешь идти. Я сделаю вид, что не видел тебя. — М-меня зовут Чонгук. Чон Чонгук. Могу я узнать ваше имя? — Он почему-то не готов уходить, только не сейчас. Этот голос его будто гипнотизирует: спокойный, даже нежный. И при этом на границе с диким страхом вызывает тихий трепет. Это голос альфы? Может ли альфа разговаривать так? — Тебе нужно знать, что не стоит первым встречным называть своё имя. — Даже первую букву? — пытается сторговаться Чонгук, что вызывает у незнакомца ещё один смешок. Этот смешок на секунду трогает сердце омеги, но после быстро выветривается майским воздухом. — Ты такой смешной. Ещё ребёнок? Сколько тебе? Шестнадцать? Семнадцать? — Мне девятнадцать, — протестует Чонгук, заламывая пальцы. Его попа болит от удара, но он не хочет уходить. — Тебе нужно знать также и то, что не стоит незнакомцам выдавать свой возраст. — Я понял, понял, — улыбается Чонгук. — Так вы скажете мне первую букву своего имени? Омега не знает, откуда в нём такой дикий, почти детский интерес. Возможно, ему просто нужно с кем-то поговорить, как раньше, до всего, что с ним произошло. За стеной на этот раз откровенно смеются, и Чонгук дёргается, словно его ошпарили горячей водой, потому что у самого вдруг из глубины груди поднимается надрывный смешок. Господи, как много времени прошло с тех пор, как он последний раз смеялся. — Ты не отстанешь, да? — незнакомец успокаивается и продолжает, — Ладно, я скажу тебе. Только одну букву. И как только Чонгук затаивает дыхание, чтобы услышать заветную букву — за стеной слышатся шорохи и отдалённые голоса. Незнакомец прерывается на вдохе. — Мне нужно идти. Обещай, что не придёшь сюда ночью, это правда может быть опасно. Чонгук тяжело сглатывает, кивая, а вспомнив, что его не видят, тихо и разочаровано шелестит: — Обещаю. — Спокойной ночи, Чонгук. За стеной послышались звуки удаляющихся шагов, а Чонгук развернулся и сорвался на бег, и его сердце в ту ночь билось так громко и быстро, что он так и не смог уснуть. Он считал овец, вспоминал свою прошлую жизнь и очень сильно хотел вернуться.

***

Чонгуку быстро пришлось вернуться к реальности, а наваждение прошлой ночи испарилось даже слишком легко. Два месяца весны были короткими и очень насыщенными. Помимо помощи в лавках, Чонгук по вечерам, когда торговцы после рабочего дня собирались у костра, пел песни, которые знал из детства, и иногда играл на фортепиано у людей из Юга, которые продавали музыкальные инструменты. Ему даже дали несколько тонбо и он смог купить себе новую рубаху — старая была изношенной и порванной во многих местах. Это было хорошо, но Чонгук знал, что через три коротких летних месяца ярмарка закончится — торговцы уедут, а он останется тут, и ему нужно будет как-то выживать, будет холодно, и он больше не сможет спать на улице или даже в палатке, если он её как-нибудь раздобудет. И хоть боль в его груди не угасала даже спустя два месяца весны, он всё ещё хотел жить. Омега проснулся как всегда с первыми лучами красного солнца, утро уже сияло рассветом, а на улицах ярмарки было слишком оживлённо. — Что за суматоха? — спросил он у старика, с которым приехал сюда. За время, что они были тут, бета не заменил ему семью, но стал кем-то близким, с кем Чонгук чувствовал себя в безопасности. — Ким Сокджин здесь со своей свитой и другими кисэн, — шепнул старик. Чонгук не много знал об императорской семье, но имя Ким Сокджина всегда было у кого-то на устах — у всех на слуху. Чон Хосок был Императором их страны, а Сокджин — старшим омегой его гарема. Хосок правил пятнадцать лет, он пришёл на смену своему жестокому и беспощадному отцу, которого интересовало лишь военное дело и расширение территорий. Хосок же нечеловеческими усилиями вернул страну до той поры, когда она процветала. Он наладил отношения с соседними странами, доказательство тому — ежегодная полугодовая ярмарка, которая открывала дороги торговцам со всего мира для торговли и обмена культурами. И всё же Чонгук считал, что Император был противоречивой личностью, хоть ни разу его и не видел. В то время, как у правителей других стран гарем насчитывал сто, а то и двести омег (в конце концов этим кичились все), в гареме Чон Хосока было три омеги и один бета, а ещё законный супруг Императора. Первый и главный омега дома Ким Тэхён. Он известен тем, что рисует картины невероятной красоты, сам он будто вылит из золота и бывает в столице довольно редко. Он разъезжает по всему миру с выставками своих картин и в окружении императорской свиты. И это первое, что противоречит законам. Разве где-то видано, чтобы Император давал такую волю омегам своего гарема? Но Хосок называет свой гарем стаей, поэтому не Чонгуку об этом судить. Он даже не знает значения слова стая. Второй омега императорского дома — Ким Сокджин. И он ещё более противоречив. Омега был кисэн в заведении, которым сейчас владеет. Говорят, что он очаровал Императора своей неземной красотой, и тот даже подарил ему целый Дом Кисэн за возможность видеть его в своих покоях. И это порождало ещё больше вопросов. Потому что никто из прежних правителей никогда не брал к себе поношенного омегу. К тому же, когда Сокджин вошёл в его гарем, — ему было уже двадцать один, в то время как у других в гареме общий возраст едва ли достигал пятнадцати. Но Хосок прилюдно заявил, что не собирается брать в свой гарем несовершеннолетних омег, и это буквально подкосило полмира, заставляя правителей соседних стран глотать свои возмущения. Про третьего омегу императорского дома — Пак Чимина — вообще мало что было известно. Он приехал однажды вместе с Тэхёном, вернувшимся откуда-то с Запада после выставки, и просто остался так, что у других не возникало вопросов. Он был красив невероятно: в его длинных тёмных волосах по утрам резвилось солнце, а ночью луна окутывала весь его стан. Он много занимался благотворительностью и часто в простых одеждах гулял между людей и даже играл с местными детишками в разные игры. Чимин обожал фестивали и любил принимать гостей: городские праздники всегда были организованы им, и полмира приезжало на них посмотреть. Он был ближе всего к простому народу, поэтому его очень любили и всегда самым лестным образом отзывались о нём. Кем ещё восхищался народ, так это Мин Юнги — супругом Хосока. Выходец из знатной семьи платиновых кровей, он всегда вёл себя трезво и рассудительно. Омега был подкован и достойно образован в самых разных темах и мог поддержать, без преувеличений, любой разговор. Омега искусно владел всеми музыкальными инструментами, за которые брался. Юнги был настоящим аристократом — сильным омегой, что подходил Хосоку во всех смыслах. Ходили слухи, что он был в положении, и весь народ со дня на день ждал, когда Император объявит о пополнении своей семьи первым наследником. Наверное, единственное, за что стоило благодарить отца Хосока, так это за то, что ещё в раннем возрасте он позаботился об этом браке. Но самым, пожалуй, обсуждаемым человеком в императорском гареме был бета Ким Намджун, которого по слухам Чон Хосок выкупил из рабства в южных странах. Однако никто на самом деле не знал, кто он и почему так подкован в военном деле. Всегда, когда Император выходил в свет, Ким Намджун неизменно стоял за его правым плечом и реагировал на малейший хосоков шёпот. Он единственный носил короткие выгоревшие на солнце волосы, много заморских украшений и бело-чёрное кимоно. Он высокий, под его загоревшей кожей перекатываются мышцы, и даже сам Император казался на его фоне каким-то маленьким. Пожалуй, это единственный гарем во всём мире, где есть бета. Другие императоры не допустили бы такого. Намджун молчаливый, часто задумчивый и почти всегда напряжённый за императорским плечом. И иногда его взгляд морозил не хуже февраля, но вместе с тем он внушал некое чувство защиты. Некоторые думали, что он демон, явившийся в обличии человека, но другие говорили, что если сам демон на их стороне, то стране нечего бояться. Всё это, конечно, Чонгук узнал из вечных разговоров на ярмарке и ничему особо не придавал значения. Он не то чтобы собирал сплетни, но, конечно же, императорская семья всегда была самой обсуждаемой темой среди народа. Поэтому сейчас Чонгук, затаив дыхание, с каким-то предвкушением желал увидеть, как выглядит тот, о ком он так много слышал. Омега накидывает чогори на поджарое тело и спешит к ларькам. Во время своих вечерних прогулок он несколько раз проходил вдоль высоких деревянных ворот Дома Кисэн, украшенных виноградной лозой и сияющими фонариками. Из-за ворот всегда были слышны музыка, смех, омежьи и альфьи голоса, звон бокалов и топот ног по дереву, а до носа доносился приятный запах рисового вина. Чонгук мог только догадываться, что происходило за этими стенами. А теперь он в ярком рассветном солнце видит нечто совершенно прекрасное, и все слова мигом теряются у него где-то в горле. Ким Сокджин — а это бесспорно он, потому что теперь Чонгук понимает, почему его нельзя ни с кем спутать, — медленно прогуливается вдоль лавочек с изысканной посудой. На его бумажном зонтике блестит серебряный цветок Смеральдо — герб императорской семьи. Полы его бело-красного кимоно легко развеваются на весенне-летнем солнце. Серебряные нити собираются в цветы и листья по всему наряду — и он словно плывёт, сливаясь цветом с восходящим солнцем. Чонгук почти уверен, что сможет заплакать, если увидит его вблизи, потому что эта красота почти невыносима для глаза. Рядом с Сокджином идут другие кисэн и люди из императорской свиты, они мило о чём-то щебечут, и Сокджин улыбается своими пухлыми розовыми губами, что превосходят по красоте лепестки ранней сакуры. Другие кисэн прикрывают свои лица веерами с замысловатыми узорами, и разноцветные кисточки болтаются в разные стороны. Когда Сокджин приближается, Чонгук может увидеть фарфоровую бледность его лица, большие глаза, длинные тёмные волосы, украшенные белыми живыми цветами и обилием украшений, наверняка из белого золота и жемчуга. Уши и шея обвиты тонкими цепочками — и Чонгук не думает, что когда-либо способен будет увидеть что-то более прекрасное, чем это. — Он так красив, — выдыхает Чонгук. — Как сам дьявол, — отвечает женщина, стоящая рядом. — Вы видели дьявола? — интересуется омега, не отрывая своего взгляда от шествия. — Нет, но если он есть, то выглядит именно так. Чонгук кивает, возможно соглашаясь, а может просто не желая вести дискуссию, но женщине рядом, похоже, не нужен отклик, чтобы продолжить говорить. — Не зря его называют восточным цветком Кореи. — Ставлю два тонбо, что каждая кисэн в этой веренице завидует ему, — говорит какой-то мужчина-омега с западным акцентом. И так Чонгук становится невольным молчаливым собеседником мужчины с одной стороны и женщины с другой. — Эй, Ким Сокджин больше не кисэн, он Хэнсу, кто ж ему не завидует? — шикает женщина. — И благодаря ему Дом Кисэн таков, каков есть. — Что вы имеете в виду? — встревает Чонгук, когда Сокджин, пройдясь вдоль лавочек, видимо так и не найдя для себя ничего интересного, удаляется. Взгляд Чонгука против его воли ещё долго не может отпустить широкую спину омеги и его слишком узкую для мужчины талию. — Это было лет семнадцать назад, во время правления предыдущего императора, — женщина придвигается ближе к чонгуковому плечу и прикрывает рот рукой, будто выдаёт тайну. — Дом Кисэн был… грязным местом. Омеги, которые туда попадали, никогда не протягивали долго: либо кончали сами, либо им помогали другие. Их насиловали, унижали, избивали, даже наживо лишали детей, если вдруг скрыть беременность не получалось. Отец нынешнего Императора пропадал там ночами, сам придумывал наказания и даже своим слугам разрешал делать всё, что вздумается. Ну а днём для этого был управляющий — Хэнсу до Сокджина, — женщина не называет имён, будто сам мир вздрогнет, если произнести их вслух. Может это и правильно? Может некоторым именам лучше погибнуть в забытье? Исчезнуть, никем не упомянутыми? — Сокджин сам был выходец из такого дома. И уж не знаю, какими чарами он нынешнего Императора очаровал, что тот мало того, что попросил его к себе в гарем, так ещё и Дом Кисэн подарил, но это и к лучшему. Сейчас всё совсем по-другому. — А как сейчас? — также шёпотом спрашивает Чонгук. — Когда Сокджин стал Хэнсу, он превратил Дом Кисэн в то место, в которое многие омеги очень хотят попасть. Там их обучают музыке, танцам, литературе, различному искусству, учат грамоте, манерам, даже ровной осанке и красивой походке. С некоторыми Сокджин лично занимается, но также есть и много учителей. Он многих обеспечил работой после застоя. А когда омегам исполняется не меньше двадцати, они могут полноценно вступить в свою роль, проведя первую ночь с выбранным посетителем. Раньше уже в двенадцать омегам приходилось переживать всё это. Сейчас кисэн могут даже отказать в ночи кому-нибудь — и за это их не высекут. Многие омеги сбежали к Сокджину от своих жестоких родителей, представляешь? Раньше мечтали сбежать из Дома Кисэн, а сейчас наоборот. Кто бы знал, что времена так поменяются? — размышляет женщина вслух. — И Сокджин не терпит насилия, поэтому каждую ночь около домиков стоит охрана, чтобы пресечь любую попытку совершить что-нибудь противозаконное. И он лично выгоняет омег, которые пытаются навредить другим из зависти или ещё чего-нибудь. Могу поспорить, что все самые важные сделки для нашей страны заключаются именно в стенах Дома. Сокджин всегда радушно встречает людей высших чинов. Чонгук ничего на это не отвечает, лишь благодарит за информацию и спешит вернуться к работе. Он вовсе не падок на красоту и хвалебные увещевания, лишь чистое любопытство заставляет его иногда интересоваться жизнью. Чонгук каждый день ведёт борьбу за новый день, и у него совсем нет времени, чтобы думать о чьей-либо красоте. Но он готов себе признаться, что где-то в глубине души думает о том, чтобы податься в Дом Кисэн. Ему уже поздно обучаться искусствам, хоть он и умеет играть на пианино и неплохо поёт. Но, может, он сойдёт для грязной работы? Уборка, мытьё полов, работа в саду — ему подойдёт что угодно. И ему не нужно денег — воды, немного еды и скромного ночлега будет достаточно. Он даже готов умолять на коленях, потому что гордость — это не то, что нужно иметь, когда хочешь жить. А Чонгук хочет жить, пусть даже смысла его существованию всё ещё нет.

***

Три летних месяца ярмарки проходят ещё быстрее, чем весенние. И больше половины торговцев уже покинули город. В начале сентября ещё тепло, но к октябрю уже отцветут все лилии и заранее придёт зима, как она это любит делать всегда. — Я предложил бы тебе поехать со мной, но не думаю, что ты согласишься, — говорит старик, с которым он почти полгода назад приехал. Как много всего произошло с тех пор, кто бы знал? Чонгук безумно благодарен ему за то, что подобрал его. Возможно, Чонгук тогда бы пал наземь спустя ещё несколько километров пути и больше не смог бы подняться. Поэтому омега ценит это вдвойне. Но поехать со стариком — значит проезжать свой родной край, а он такого физически не выдержит — сломается ещё при въезде, поэтому лучше не надо, не сейчас, когда внутри него всё ещё каждую ночь не стихает буря, а незнакомый грубый голос изнутри сердца продолжает больно царапаться. — Я не могу поехать, но благодарен вам за всё. Спасибо большое. — Чонгук кланяется низко и дарит старику красивую улыбку, наполненную грустью по расставанию. — Я буду молиться за тебя. — Я буду в порядке. И каждый день буду просить у бога здоровья для вас и вашей семьи. Давайте встретимся на ярмарке в следующем году. Возможно, Чонгук больше никогда не будет в порядке, но прежде, чем признать это, он сделает всё, что в его силах.

***

После ярмарки ему удаётся продержаться ещё чуть больше месяца. Он поёт на улицах по вечерам, а днём выносит мусор из одной пекарни. Его волосы снова отрастают и спутываются, а денег на гребень нет. Его запас мыла быстро истончается, а вода в реке становится холодной, лишившись ласки солнечных лучей. Чонгуку становится холодно и голодно. Он теряет несколько важных для себя килограммов. Поэтому он делает это — идёт к Дому Кисэн в надежде хоть на какой-то приют, на любую работу, правда. Чонгук гордый, но гордость свою спрячет куда-то вглубь, иначе погибнет тут, на мощеных разноцветными камнями улицах. Из-за ворот снова слышится музыка, красные фонарики заманчиво блестят в темноте, источая надуманное тепло. Чонгук сглатывает вязкую слюну от запаха горячей еды и старается бесшумно взобраться по стене, где не видно стражи. Он умащивает подбородок на верхушке каменного гладкого забора под ивой и с открытым ртом наблюдает за происходящим. На платформе в центре низкий столик пестрит разнообразными блюдами, второй стол заполнен вином и фруктами. Несколько кисэн исполняют танец под тихое звучание конху и спокойный ритм барабанов. Полукругом в позе лотоса сидят сытые и довольные вельможи, тихо переговариваясь. Чонгук слышит что-то на северном. Возможно это послы-иностранцы. Ярмарка уже месяц как закончилась — значит, других не может быть. А потом Чонгук поворачивает голову и видит восседающего в центре Сокджина. Всё так же красивого, как и пару месяцев назад, словно ни один прожитый день не коснулся его лица своим отпечатком. Сокджин подпирает тонкой рукой свой подбородок и внимательно наблюдает за выступлением. В его волосы вплетены золотые и серебряные нити, они причудливо отблёскивают в свете полной луны, а серёжки в ушах почти касаются широких плеч. Когда музыка стихает, он начинает говорить. И голос его перекликается в полуночной тишине с шелестом деревьев и звоном посуды. — Господа, — обращается он к вельможам, улыбаясь сдержанно и вежливо. — Я рад, что вы посетили нас в этот прекрасный вечер. Я надеюсь, вы приятно провели время в нашей скромной компании и проведёте не менее приятную ночь. Уже довольно поздно, и я уверен, что вам не терпится попробовать всю эту ночь на вкус. — Но позвольте, можем ли мы лицезреть ваш прекрасный танец Семи Ночей? Или вы не удостоите нас этой чести сегодняшним вечером? — решается спросить кто-то из сидевших. На говорящем много разноцветных родовых украшений, так что Чонгуку не составляет труда вообразить его чин. Сокджин задумывается на несколько долгих секунд, его взгляд блуждает по лицам. Но после он будто бы снисходительно улыбается. — Ладно, если вы настаиваете, из большого уважения я окажу вам эту честь. Он поднимается со своего места, стягивает перчатки, берёт в руки пару самых тяжёлых вееров и выходит в центр деревянного помоста. Ткани его одежды струятся за ним, украшения тихо позвякивают. Он кивает куда-то в сторону — и нежная мелодия конху заполняет пространство, а после к ней присоединяется ритм барабана. А потом Сокджин начинает танцевать. И Чонгук почти валится с высокой ограды, почти задыхается от неожиданно перекрытого воздуха. Потому что в движениях его прячется полная луна. Раскрытые веера с изображением белых драконов шумно рассекают воздух. Розовые кисточки летают из стороны в сторону. Причудливая тень Сокджина в тёплом свете свечей и ламп утраивается и перетекает по стенам, каменной дорожке и оконным стёклам. Время берёт паузу, останавливается, переводит дыхание, чтобы снова вместе с Сокджином пойти, в такт его движениям, в ритм биения его сердца. Он танцует — и Чонгук в этом танце вдруг находит для себя что-то такое ошеломительное, после чего уже не сможет прийти в себя. Сокджин поднимает руки, снова раскрывает веера, проводит ими по воздуху, кружится, распаляет пространство вокруг себя и оставляет в танце что-то большее, чем одну жизнь. А потом музыка прекращается и всё стихает. И после тишины слышатся хлопки и все вокруг, рассыпаясь в комплиментах, больше не могут отвести от Сокджина глаз. Вельможи с кисэн разбредаются по домикам, двор пустеет, заполняется гудением цикад и шелестом листьев. Некоторая еда со столов так и остаётся нетронутой, а в стаканах блестит недопитое вино. Чонгук голоден, а Сокджин скрылся в главном доме, и охрана пошла вглубь двора охранять домики и блюсти безопасность омег. Возможно, он никогда бы не решился на это. Воровать черешни у своих соседей в детстве — это совсем не то, что красть еду с чужих столов. Но он правда очень голоден, он не возьмёт много. Только то, что и так уже тронуто кем-то. Чонгук оглядывается по сторонам. В темноте уже не так хорошо видно, но во дворе ещё горит несколько факелов. Он легко спускается на землю, старается бесшумно подойти к столам и взять то, что поместится в подол его чогори. Что-то лёгкое, чтобы можно было без труда взобраться обратно. В основном несколько надкусанных фруктов и овощей. Целые фрукты он не решается брать, боясь чувства вины после. Ему и так безумно стыдно за этот поступок. Он почти заканчивает за несколько секунд, что дал себе, и уже собирается уходить. Но как только он тянется за последним яблоком, что-то звонко и очень больно ударяется об его руку. Острая боль разрядом тока проходится по всему телу, оставляя после себя горячий след. Чонгук испуганно поднимает взгляд и видит его. Сокджин смотрит на него так, будто одним взглядом способен высосать из него душу. Его тёмные брови сведены у переносицы, а каждая черта лица обострена. След от удара веером проступает красной полосой на чонгуковой коже, а его вторая рука отпускает подол блузы и фрукты падают на землю, катясь в разные стороны. Чонгук не слышит ничего кроме криков цикад и стыдливо бьющегося на всех скоростях собственного сердца. Чонгукова история могла бы начаться с того, что ему было шесть, девять, двенадцать. С его детства, со старенького пианино и потрёпанных нот, с его белого маленького кролика по имени Куки, с первого поцелуя под плакучей ивой, со смерти родителей или встречи со стариком и долгих месяцев выживания. Но если бы Чонгука попросили рассказать свою историю, он начал бы прямо отсюда: звёздная ночь, разбросанные яблоки, красный след от веера на его руке, горящие белым пламенем глаза напротив, сокджиново имя, заложенное в устах, и треск деревьев на холодном осеннем ветру. Потому что Ким Сокджин стал его началом. Потому что Чонгук не знал, что ждёт его дальше.

Я был только тем, чего ты касался ладонью, Над чем в глухую, воронью ночь склонял чело.