Чонгук бы хотел извиниться, оправдаться, поделиться тем, как трудно ему сейчас жить и…
попросить о помощи.
Но ни одно слово упорно не покидает его промёрзшего горла, даже если он сильно старается.
Поэтому Сокджин первым нарушает звенящую тишину:
— Так вот оно что. Я уж думал, моё предчувствие меня подвело, а тут и правда мелкий воришка.
Всё выражение сокджинового лица демонстрирует крайнюю степень отвращения, и Чонгук передёргивает плечами, впервые ощущая себя таким беспомощным и жалким. Отвратительное чувство. Оно оседает горечью на языке и чем-то ноющим где-то в самой глубине его сути.
— Я не вор. — Чонгук оглядывается на выпущенные из подола одежды фрукты. — Разве их не собирались выкинуть?
Сокджин отcлеживает взгляд Чонгука, направленный к надкусанным фруктам, и глубоко о чём-то задумывается. Брови омеги медленно ползут к переносице, и вдруг он кажется Чонгуку много старше. Однако потом Сокджин снова переводит на него взгляд, так и не смягчаясь.
— Ты мог просто попросить, но вместо этого попытался украсть. То, что ты предпочёл забрать огрызки, не делает тебя благородным.
Чонгук всё это знает, и благородства в нём нет, не было никогда. В нём живёт только голод и бесконечный стыд.
— Если бы… если бы я попросил, вы бы дали мне еду просто так? — растерянно спрашивает он.
— Смотря, как бы ты попросил. — Сокджин поднимает подбородок выше, и Чонгук в глазах его вызов для себя находит вместе с острым, колким желанием увидеть, как далеко он может пасть.
Что ж, Чонгук ему покажет, как низко может согнуться его хребет в попытке выжить.
Он опускается сначала на одно колено, а после на второе, руки перед собой выставляет, к земле холодной прикладывает и лбом в них утыкается в самом глубоком поклоне. И чувствует, что это самый унизительный момент в его жизни. Но он переживёт,
он должен.
Тошнота вдруг грубым клубком к горлу подкатывается, наружу просится водой, воздухом и кровью, но омега его поглубже в себя запихивает, на потом отставляет. Ему сейчас нельзя,
только не когда он отчаянно пытается ухватиться хоть за какой-то шанс.
— Пожалуйста, дайте мне работу, — начинает он. — Я могу делать всё и быстро учусь. Я отработаю всё, что пытался сегодня… украсть. Я не много ем, мало сплю и быстро работаю. И… я на любую работу согласен.
Холодный ночной ветер продувает его тонкую одежду насквозь. Земля стынет быстро и морозит руки и колени. Тишина звучит оглушающая, и Чонгука начинает трясти. Сверху не слышится никаких звуков: ни смеха, как он ожидал, ни чего-либо ещё. Но Чонгук всё равно не решается поднять своей головы.
— Встань.
Голос у Сокджина холодный, отстранённый, и Чонгук слышит в нём что-то фатальное для себя и больное, до костей пробирающее. К моменту, когда он поднимается, холод уже вовсю обживается в его теле, а колени немеют до костей.
— Посмотри на меня.
И Чонгук поднимает глаза, ошпариваясь сразу.
Потому что Сокджин смотрит сосредоточенно куда-то вглубь него и вытащить что-то болезненное оттуда пытается, снова тошноту поднимает, вокруг горла фантомную руку свою сжимает и насквозь всего Чонгука желает пройти.
— Как тебя зовут?
— Чон Чонгук, — он отскребает свой голос со дна лёгких, тихий и хрипящий.
— Не могу понять, чего в тебе больше, Чон Чонгук, наглости или отчаяния, — ухмыляется он. — После того, как был пойман на краже, ты смеешь просить у меня пристанища. Ты либо сумасшедший, либо смельчак.
Сокджин вдруг задирает голову к небу и начинает громко смеяться. Как-то скрипяще, тонко, звонко… как его красоте совсем не идёт, потому что смех этот и правда некрасивый.
Чонгук непроизвольно кривится. В нём на самом деле смелости совсем нет, и, может быть, он правда сошёл с ума, раз подумал, что тут ему могут помочь. Стоило догадаться, что прекрасный образ, который описывали люди, — всего лишь пыль в глаза и что за каждой маской скрывается что-то на самом деле безобразное. Благородный правитель и его красивые кроткие омеги — разве это уже не звучит как обман?
Стыд унижения идёт красными пятнами по чонгуковой груди и поднимается к шее. Его желание исчезнуть ещё никогда не было так велико, он бы провалился сейчас на седьмой круг ада, настолько это невыносимо для него.
Но Сокджин резко перестаёт смеяться и снова внимательно вглядывается в его лицо.
— Тебе совсем некуда идти?
— Некуда.
— И ты совсем один?
— Один, — болезненно кивает Чонгук, продолжая мёрзнуть.
— И готов на всё, — странная улыбка снова появляется на лице старшего.
— Да, — негромко отзывается Чонгук.
— Детка, ты знаешь, куда пришёл? Знаешь, что происходит за этими стенами? — Сокджин касается холодным кончиком веера основания чонгуковой шеи, ведёт им вверх, царапая нежную кожу, приподнимая подбородок.
Чонгук морщится от щипающей неприятной боли, но не издаёт ни звука и старается не двигаться, собирая всю свою отчаянную силу в глазах.
Сокджин снова ухмыляется, отнимая веер от его подбородка.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать один.
Чонгуку ещё нет и двадцати, но жизненные трудности прибавили ему пару лет, а Сокджин не берёт на работу несовершеннолетних, так что это ложь во благо. Так он думает.
— Что ж, Чон Чонгук, если тебе так сильно нужна работа, что ты на колени валишься перед первым встречным, то, думаю, для тебя будет не трудно ответить на парочку вопросов.
Чонгук едва заметно кивает, зная, что это заметят. Сокджин пристально наблюдает за каждым его движением.
— Где твои родители?
Первый вопрос даёт звонкую пощёчину, такую сильную, что Чонгук оказывается почти неготовым: дёргается назад и давит в себе рвущийся наружу вместе с лёгкими грудной хрип. Полгода — ровно столько омега молчал, и сегодня впервые скажет об этом вслух.
— Их больше нет, — выходит натужно и будто нехотя. Он, наконец, произнёс эти фатальные слова, до этого даже в уме отвергая их. —
У меня нет семьи.
— Ладно, следующий вопрос. В чём разница между слоном и блохой?
Чонгук недоумённо смотрит на него, читает в чужих глазах искорки веселья, будто в нём есть что-то забавное и до жути смешное, будто Чонгук прямо сейчас не делится с ним самым сокровенным и больным. Над ним насмехаются прямо сейчас?
Он глуп, раз поверил слухам в добросердечность кого-то столь преступно красивого.
— Вы играете со мной? — растерянно спрашивает он.
Сокджин смотрит на него с долей удивления и не пропадающей насмешки.
— Играю? Я даже не начинал, — спокойно отвечает омега. — Так ты ответишь на мой вопрос? Я не люблю долго ждать.
— Не знаю. Размером? — Чонгук слонов видел только на картинке в книге, поэтому понятия не имеет, если честно.
— Ответ неправильный, но я его принимаю.
В этом вопросе есть правильный ответ? Серьёзно?
— Чего ты хочешь? — Сокджин задаёт следующий вопрос.
Чонгук теряется на секунду, а потом еле слышно и обнажённо-искренне выдыхает:
— Жить.
Сокджин ничего не отвечает, лишь внимательно продолжает смотреть на него, будто хочет пробраться внутрь.
— Мы все хотим жить, детка. Я спрашиваю, чего ты по-настоящему хочешь. Больше всего. За что бы ты эту самую жизнь променял? За что отдал бы свою плоть и кровь?
Он бы отдал свою жизнь за семью. За свою драгоценную маму и любящего заботливого отца. Если бы тогда у них был хоть один шанс выжить за жертву Чонгука —
он бы пошёл на это. Но шансов не было. Ни одного шанса, которым бы он мог воспользоваться.
— Я больше ни на что не променяю свою жизнь. Потому что я не могу получить то, чего хочу, — наконец отвечает Чонгук.
— Как интересно. Я тоже. Разве что сами небеса разойдутся и повернут время вспять, не так ли?
Сокджин надменно улыбается, а Чонгук по его глазам вообще ничего прочесть не может и слов его не понимает. О чём Сокджин может жалеть? У него есть то, о чём Чонгуку сейчас только мечтать приходится: еда, вода, тёплая одежда, красота и место ночлега. Его уважают, его превозносят и разгневать боятся, устрашаясь омежьего влияния на Императора. Чонгук просто не способен этого постичь.
— Ты весь трясёшься, — внезапно комментирует Сокджин.
— Я замёрз, — нехотя признаётся младший.
Чонгук хочет обнять себя руками, чтобы немного согреться, но почему-то не решается. Будет ли он выглядеть в такой позе ещё более уязвимым и жалким?
Стыд всё ещё пятнами расползается где-то под кожей. Господи, когда это закончится? Можно он просто провалится сквозь землю?
Сокджин будто только сейчас замечает холодный ночной ветер и остывший осенний воздух. На нём самом тёплое топхо, так что неудивительно, что погода не волнует его.
— Тогда последний вопрос, — выдыхает Сокджин и вдруг становится серьёзным.
Насмешливая улыбка исчезает с его лица с дуновением ветра, пухлые губы становятся ровной розовой чертой. Он крепче сжимает в руке веер — до хруста, до болезненной ломоты — и возвышается над Чонгуком аурой своей, силой и чем-то ещё таким, что пробирает до костей быстрее холода.
— Если бы я сейчас дал тебе шанс, после которого ты бы не смог больше вернуться назад, ты бы воспользовался им? Только подумай хорошо, потому что если ты согласишься —
я не смогу отпустить тебя.
Чонгуку не нужно время, чтобы думать, потому что правда в том, что ему некуда возвращаться. Ему одна дорога — вперёд. Какой бы трудной и жестокой она ни была. Потому что жизнь позади ещё страшней и Чонгук вцепится зубами и клыками в любой шанс, что ему дадут.
—
Пожалуйста.
И Чонгук не знает, что в его голосе такого, что Сокджин вдруг дёргается и прогоняет холодность и серьёзность со своего лица. Он перестаёт хмуриться, снова слегка надменно улыбается и хватает со стола целое яблоко, протягивая его младшему.
— Я вернусь через три минуты. Успей съесть его к тому моменту.
Сокджин вкладывает в его руки фрукт и отворачивается, скрываясь в главном доме.
Чонгука всё ещё тошнит, но ему хватает минуты, чтобы не оставить от яблока ни косточки. Должно ли ему быть стыдно за то, как сильно он голоден?
Сокджин возвращается спустя несколько минут, но Чонгук успевает продрогнуть ещё больше. Ночь полноправно вступает в свои права, а синяя луна освещает всё вокруг ненавязчивым холодным светом.
За Сокджином выходят ещё шесть человек, расходясь в разные стороны, а сам омега протягивает ему тёмно-синюю тёплую накидку.
— Накинь на себя. Когда доберёмся, я найду для тебя что-нибудь потеплее.
Чонгук склоняется в благодарном поклоне, но Сокджин уже успевает развернуться и взмахом руки приказать идти за ним.
Они идут через весь двор, старший омега успевает раздавать снующим туда-сюда работникам поручения. Из некоторых домиков доносятся сладкие чувственные стоны, но Чонгук не позволяет себе даже покраснеть.
Он омегу внутри себя сам распял — острые гвозди в ладони вбил, обездвижил, чтобы даже не пыталась вырваться. Омега у него внутри и так слабая: никем не заласканная, не залюбленная. Она, оголодавшая, каждому в объятия желала кинуться, чтобы её обласкали, одарили поцелуями и прикосновениями, чтобы понести, разродиться.
Чонгук этот порыв в себе на корню пресёк, сам ей руки к мокрому дереву прибил, двигаться не дал. Потому что он был бы рад в чьих-то объятиях отогреться, да только у него за спиной кроме боли ничего нет, дать нечего. Кто его такого вообще захочет?
А потому омега внутри Чонгука вся слабая и измученная, уже не скулит даже — лишь дышит иногда надрывно, но за лаской не тянется, а потому и Чонгук не реагирует.
Они подходят к паланкину, в который впрягаются люди в форме императорской свиты, ещё несколько огромных альф стоят рядом в качестве сопровождающих.
Сокджин указывает рукой, приглашая садиться.
— Мне не позволено ехать вместе с вами, — растерянно произносит Чонгук.
Что вообще происходит? Разве не должен был Сокджин просто выделить ему укромный уголок в Доме и дать тряпку в руки, чтобы он до блеска натирал деревянные полы?
— Позволять или нет — решаю только я. И я даю своё разрешение. Этого достаточно? — Сокджин невесело хмыкает.
Чонгук кивает и старается быстро забраться в паланкин. Сокджин залезает следом и они оказываются напротив друг друга. Омега чувствует, как их не без усилий поднимают, они начинают двигаться.
Сокджин, не стесняясь, продолжает разглядывать его. В этот раз его взгляд не жалит, не окидывает синим огнём, лишь с толикой заинтересованности медленно следит за каждым движением. У Чонгука начинает гореть кожа в некоторых местах, он крепче кутается в накидку и старается сосредоточить взгляд на серебряных вышитых цветах на сокджиновом голубом топхо. Помогает не очень.
— Могу я спросить, куда мы едем? — тихо выдыхает Чонгук. Тишина между ними не тяжёлая, но он уже согрелся, а яблоко смогло ненадолго притупить тошнотворное чувство голода. И теперь Чонгуку нужно знать, что будет с ним дальше.
— К Императору, — отвечает Сокджин, и надменная заинтересованная улыбка снова появляется на его лице.
— Зачем?
— Буду просить его взять тебя в гарем.
Чонгуку хочется себя ударить посильней, чтобы поскорее проснуться. Это шутка такая? Сокджин снова играет с ним в одному ему ведомую игру?
— Это шутка?
— О, детка, я даже не начинал шутить, — Сокджин снова разбрасывается дерзкими прозвищами, будто насмехаясь ещё больше, но Чонгук в который раз пропускает это мимо своих ушей.
— Тогда почему я?
— Ты же хотел шанс. Вот он, разве нет? Или уже жалеешь об этом?
Чонгук продолжает молчать, не в силах найти подходящие слова, а Сокджин распахивает чёрный веер с белым драконом и начинает обмахиваться, словно в паланкине внезапно стало жарко.
— Я дам тебе шанс сбежать. Один.
Прямо сейчас. Одно твоё слово, и я остановлю экипаж, — всё же выдыхает Сокджин. Он впервые выглядит немного уставшим, а прежняя заинтересованность покидает его лицо, будто омеге надоело играть.
Чонгук думает, что если Сокджин за время дороги успеет потерять интерес к нему —
это станет крахом.
— Я не отказываюсь от своих слов. Просто с вашего позволения хочу узнать причину, если она есть. Я приму любую, — он старается звучать ровно, но едва ли у него получается.
— Ладно, если тебе для всего нужна причина, то вот она. Ты мне понравился. Такое устроит? — Сокджин пытливо смотрит ему в глаза, и всё это звучит как провокация.
Чонгук сглатывает что-то горячее с кончика своего языка. Едва ли это можно считать настоящей причиной. Потому что Сокджин ни словом, ни взглядом не выразил своей симпатии. Он больше поверит в то, что Сокджину с ним играть нравится и болезненную правду из него клещами вытаскивать. Но даже так, быть сытым подопытным кроликом не так уж плохо. Наверно.
— Да, устроит… спасибо.
Дальше они не говорят, давая прошедшему дню лечь на их плечи.
Чонгук слышит звук отскакивающих камней снаружи, мерное дыхание Сокджина и глухое биение собственного сердца где-то в горле. Чем ближе они приближаются к императорскому двору, тем сильнее начинает душить волнение. Что ему нужно будет сказать? Насколько нелепо он будет выглядеть перед Императором? Сокджину будет весело наблюдать за его терзаниями? Его казнят за непозволительную дерзость?
— Мы приехали. Вылезай, — Сокджин обрубывает его мысли на полуслове.
Чонгук не успевает ничего разглядеть: ни квадрата дворцов, ни императорского сада, ни даже дороги под своими ногами — всё окутано темнотой и предрассветным туманом.
— Я пойду и узнаю, может ли Хосок принять тебя, а тебе стоит привести себя в порядок. Я распоряжусь, чтобы тебе принесли что-то из одежды.
Сокджин ещё отдаёт какие-то распоряжения, а Чонгук не успевает опомниться, как его уже куда-то ведут. Они идут широкими шагами, а зелёные светлячки пляшут перед глазами свои ритуальные танцы.
Его заводят в тёплое помещение, и по запаху сандала и жасмина Чонгук понимает, что это купальня.
Нет, он понимает, что это императорская купальня, потому что большая деревянная ванна с розовой водой просто гигантских размеров. И у омеги в голове не помещается, как смеет он хоть пальцем касаться этой пахучей воды.
Двое слуг-бет снимают с него накидку и тянут за подол рубахи. Чонгук отшатывается в каком-то не подчиняющемся ему страхе. Рядом с Сокджином было стыдно и страшно, но сейчас почему-то в два раза страшней.
— Что вы делаете?
— Мы должны омыть ваше тело и привести волосы в порядок, чтобы вы смогли явиться к Императору.
— Я с-сам справлюсь.
— Но господин, — возражает один из слуг.
Чонгука передёргивает от этого слова.
Господин. Знали бы они, что он осиротевший бездомный, обращались бы так к нему?
— Пожалуйста, прошу вас, я справлюсь, — шепчет он, в доказательство избавляясь от своей одежды самостоятельно.
Слуги кивают, но с места не сдвигаются, так что Чонгуку приходится оголиться полностью и быстрее погрузиться в горячую пахучую воду. Тело расслабляется, напряжённые мышцы приятно ноют, и если бы его не колотило от волнения, он бы наверняка заснул прямо сейчас. Интересно, выпадет ли ему возможность ещё раз искупаться в такой красивой тёплой воде? Или свита Императора открутит ему голову раньше?
Чонгук всё ещё уверен, что проситься в гарем к Императору, — просто чудовищно неправильная идея.
Омега чувствует осторожное прикосновение к своим волосам и разрешает слуге их распутать и помыть. Его высушивают мягким полотенцем и обмазывают пахучими кремами с запахом ликориса. На его плечи ложится красивая дорогая ткань кимоно. Он смотрит на себя в зеркало.
Когда-то взглянув на себя в отражении воды, он видел только свои потухшие глаза. Это первый раз за полгода, когда ему не больно на себя смотреть. Чонгук уже и забыл, как выглядел до всего, что с ним произошло.
Его лицо выглядит свежим и отдохнувшим, а блестящие от бальзама волосы красиво спадают к подбородку и вьются на кончиках. Ткань его накидки вышита золотыми цветами, а на поясе кисточки с драгоценными камнями на нитях болтаются.
И Чонгук вообще не понимает, как он оказался именно здесь. Что он тут забыл? Зачем его так красиво одели? Он проведёт ночь с Императором?
Он думает обо всём этом, пока его ведут туда, где должна решиться вся его жизнь. Первый этаж, второй, третий: ступеньки сменяются деревянной дорожкой, дорожка сменяется мягким ковром, ковёр сменяется основанием двери из дерева и рисовой бумаги. Чонгук отсчитывает секунды, пока перед ним не отодвигают дверь. Он делает большой и, по ощущениям, очень тяжёлый шаг и дёргается, когда сзади дверь с хлопком закрывают.
Он чувствует, как его осматривают, и не решается поднять взгляд. Узоры на дереве оказываются запутанными и очень интересными — напоминают сцены из старинных легенд. Но тишина затягивается, и Чонгук через большое усилие заставляет себя поднять голову. И, да, он многого, конечно, себе надумал, но такого не ожидал.
Император сидит за столом, заполненным горой рукописей и писем с увесистыми восковыми печатями. Простая рубаха на его теле немного помята, а волосы не первой свежести тревожат голову тёмным вихрем. Весь его взгляд и лицо выражают дикую усталость, но это, однако, не мешает ему слегка улыбнуться, когда он начинает говорить.
— Ну наконец-то ты поднял свой взгляд. И вечности не прошло, — он подпирает свой острый подбородок рукой и метает взгляд в сторону Джина. Они недолго ведут какой-то безмолвный и только им двоим понятный диалог глазами.
— Простите, — выдыхает Чонгук, понимая, как бестактно было отнимать время у Императора. Хосок выглядит невероятно занятым, и омега не уверен, спал ли он вообще хоть немного за последние три дня.
— Ответь, зачем Сокджин привёл тебя? Он мне ничего не говорит, а у меня не так много времени, как бы сильно я ни хотел тебе его уделить.
Хосок не выглядит раздражённым или злым. Напротив, его уставшее лицо выглядит миролюбиво.
Но Чонгук знает, какие лица иногда скрываются под масками доброты.
Чонгук переглядывается с Сокджином, что прислонился к книжной полке и скрестил руки на груди, и даже ловит в его взгляде что-то подбадривающее. Или ему уже начинает это всё мерещиться? В любом случае, он не хочет никого задерживать, поэтому делает глубокий вдох, склоняется в поклоне на девяносто градусов и говорит самым смелым голосом, который находит в себе:
— Возьмите меня к себе в гарем. Я буду…
послушным. Пожалуйста.
Он поднимается и ловит абсолютно ошеломлённый взгляд Императора. Сокджин же выглядит так, будто готов вот-вот громко некрасиво рассмеяться.
Однако Хосок быстро меняет своё ошеломлённое выражение лица на что-то более сосредоточенное и снисходительное.
— Скажи мне своё имя, — произносит он.
— Чон Чонгук.
Омега слышит, как что-то тяжёлое падает недалеко от них, и только сейчас замечает ещё одного человека.
Платиновые короткие волосы, бело-серое кимоно — нет сомнений в том, что это Ким Намджун.
Бета хватает выпавшую из рук книгу и возвращается за правое плечо Хосока. Чонгук не успевает его рассмотреть, видит только лисий разрез глаз и пугающую ауру похлеще сокджиновой.
— Сколько тебе лет, Чон Чонгук? — спрашивает Император.
— Двадцать один, ваше величество, — Чонгук поддерживает свою ложь, хоть сердце его и скрипит, привыкшее к честности.
Намджун отчего-то дёргается и склоняется к Хосоку, шепча ему что-то на ухо, на что Император только устало вздыхает.
— Знаешь, я готов был простить тебе твою дерзкую просьбу, но лжи я не выношу. У тебя есть ещё одна попытка. Сколько тебе лет, Чонгук? — он повторяет прежний вопрос уже с другой интонацией. В его голосе звучит что-то рычащее и близкое к приказу альфы. Что-то, от чего всё внутри Чонгука покрывается тонкой коркой льда.
— Мне девятнадцать, — омега старается не замыкаться в себе и громко говорить. Он ловит выдох разочарования из сокджинового рта, и это почему-то очень сильно расстраивает.
— Сокджин, ты привёл ко мне ребёнка. Ты знаешь, что я не могу его взять, — обращается Император к Сокджину.
— Мне через два месяца исполнится двадцать, — спешит вставить Чонгук, чтобы хоть как-то защитить старшего омегу. Сокджин поверил ему, и Чонгуку как никогда хотелось это доверие оправдать.
— Хосок-и, — Сокджин подходит чуть ближе и тепло заглядывает в глаза. — Я огорчён не меньше тебя его враньём. Но в нём не было злого умысла.
Сокджин смотрит спокойно и нежно касается хосоковой руки, и Чонгук вообще не знал, что омега может
так. Открыто, перед посторонними, как-то так честно, чересчур честно…
как Чонгук никогда бы не смог.
И Император смягчается, и даже усталость легко покидает его лицо, делая моложе и свежей. Чонгук знает, как выглядит любовь, — видел это много раз в глазах мамы и папы, когда те смотрели друг на друга.
Но в сокджиновых глазах кроме любви ещё что-то такое утопически огромное и светлое плещется, что в Чонгуке впервые за долгое время омега внутренняя шевелится. Возможно, лишь окровавленной рукой пытается знак о гибели подать, но всё же,
он чувствует её.
Хосок снова оборачивается к нему:
— Почему я должен взять тебя к себе? — спрашивает он.
— Потому что я стану самым лучшим для вас.
Возможно, это всё слишком самонадеянно и нагло. Может, над ним лишь посмеются. Но правда в том, что Чонгук всего лишь человек. И у него по-прежнему ничего нет. Он просто цепляется за всё, что ему дают.
— Так дерзко, — ухмыляется Хосок. Он ещё ненадолго о чём-то задумывается, пытливо разглядывая Чонгука, а после неспешно продолжает: — Я не могу тебя принять. Это противоречит моим принципам… Но я смогу взять тебя после твоего дня рождения, через два месяца, верно? Мы так поступим: ты будешь жить тут, узнаешь, каково это — быть в императорском гареме. Всё же у моих омег много обязанностей. И через два месяца ты примешь решение. Если останешься, то после ночи со мной будешь носить императорскую метку. Если не захочешь — не стану держать.
Чонгук думает, что ему послышалось. Разве может всё решиться настолько быстро и легко? Разве его не стоит наказать за наглость?
И, по правде говоря, Чонгук не думает, что сможет уйти. Потому что, наверное, быть омегой в императорском гареме передаётся по наследству.
Чонгук носит в себе одну тайну, которая иногда тревожит его, но которую он не осмелится никому рассказать, потому что она не его вовсе. Он лишь трепетно хранит её в своей груди — это всё, что он может сделать.
— Спасибо, — выдыхает Чонгук и снова кланяется.
— Подожди меня за дверью, я проведу тебя в твои временные покои, — говорит Сокджин и Чонгук кивает, стремясь уйти и никого более не задерживать.
— Постой, — окликает его Хосок, как только чонгукова рука касается дверной ручки. — У меня лишь одно правило для всех, кто находится тут: при любых обстоятельствах быть честным. Это то, что я ценю в людях и то, чего я жду от тебя. Надеюсь, что твоя сегодняшняя ложь была последней.
— Да, ваше величество, — проговаривает Чонгук и захлопывает за собой дверь.
Хосок устало выдыхает и тяжело плюхается на стул. Сокджин подходит к нему со спины и начинает разминать уставшие затёкшие плечи и шею.
— Спасибо, что принял его, — благодарно говорит омега. — Сегодня был тяжёлый день, поэтому я был немного груб с ним.
Хосок накрывает одну из его рук на своём плече своей и несильно сжимает.
— Думаешь, из этого что-нибудь получится? — спрашивает Император.
— Не знаю… но мне бы хотелось.
— Почему?
Хосок поворачивает голову в сторону Сокджина и получает от него лёгкий нежный поцелуй в щеку. Прошло уже так много времени, но Хосок всё ещё влюблён в него словно в самый первый раз.
— Ты знаешь ответ, — омега продолжает разминать его каменные мышцы. На хосоковых плечах судьба целой страны и борьба с ошибками собственного отца-тирана. Не мудрено, что ни днём ни ночью он не покидает своего кабинета.
Хосок задумывается, а после рвано и как-то болезненно выдыхает.
— У тебя были такие же глаза, когда мы впервые встретились.
Ты увидел в нём себя?
— Возможно. Но я был слаб и думал, что никогда не выберусь из грязи, в которой жил. И у меня не было сил бороться. Но… я чувствую, что у него они есть. Если ему дать шанс,
он будет лучше нас всех.
Намджун, всё это время находившийся у столика в углу комнаты, заваривал жасминовый чай на троих, молчал и выглядел чрезвычайно задумчивым.
— Что ты думаешь по этому поводу? И как ты узнал, что он врёт? — наконец спрашивает Хосок у него. У Намджуна над Хосоком была какая-то особая власть, с которой альфа не мог и не хотел бороться.
Бета поставил чашки из опалового стекла на серебряный поднос и подошёл к Хосоку и Сокджину.
— Мне как-то довелось с ним пообщаться. Пару месяцев назад? — будто спрашивает он, пытаясь отыскать точное время их встречи в лабиринтах своей памяти.
— И почему я узнаю об этом только сейчас? — наиграно возмущается Сокджин, забирая чашку с чаем и облокачиваясь на край стола.
— Я его даже не видел. Просто услышал шорох за стеной, думал, снова те западные наёмники. Стоял там с ножом и был готов разорвать их. Но это оказался всего лишь зашуганный парнишка, который как на духу выложил мне и своё имя, и возраст. И всю подноготную бы рассказал, если бы было немного больше времени.
Намджун оттягивает свои волосы назад, но они всё равно платиновым беспорядком возвращаются на лицо. Он тоже выглядит уставшим, и Сокджин на сей раз подходит к нему, поглаживая шею и оставляя лёгкий поцелуй на губах.
— Забавно, — улыбается Хосок, наблюдая за своими любимыми. — Судьба, оказывается, уже переплетала наши дорожки, сама того не зная.
— Он интересный. И выглядит очень честным. Было видно, как неловко ему было врать. Конечно, это не значит, что я ослаблю бдительность и не буду наблюдать за ним все два месяца его пребывания здесь, — отзывается Намджун.
— Только не спугни его. У тебя порой бывает такая пугающая аура, — улыбается Сокджин.
— Не более пугающая, чем у тебя, Сокджин-и, — Намджун улыбается в ответ.
Омега пропускает эти слова мимо себя и снова подходит к Хосоку, наклоняясь поцеловать его. В этот раз альфа углубляет поцелуй, притягивая его за волосы ближе к себе. Поцелуй успокаивает императорское уставшее нутро. Хосок, оставляя чмок на пухлых омежьих губах, с благодарностью улыбается.
— Мои любимые мужчины, вам бы нужно отдохнуть. Смотреть не могу на ваши уставшие лица, — вздыхает Сокджин.
— Тебе тоже нужен отдых, цветочек. Тебе снова пришлось развлекать северных послов. Прости, что каждый раз сваливаю это на тебя, но у меня совсем нет на них времени, — отвечает Хосок с полуулыбкой.
Сокджину как никогда хочется прикоснуться пальцем к его родинке у кромки верхней губы.
— Всё в порядке. Это, конечно, утомительно, но мне в удовольствие. Немного поболтать, поулыбаться, потанцевать — ничего того, с чем бы я не справился.
— Ох, я так давно не видел, как ты танцуешь, — вздыхает Император.
— Хотел бы я посмотреть на их лица, — вставляет Намджун. — Бьюсь об заклад, они все обезумели от любви к тебе.
Сокджин горделиво поднимает подбородок и хочет было начать распыляться о собственной непревзойдённой красоте, но Намджун успевает это пресечь, за что ловит благодарный взгляд Хосока.
— Иди, Чонгук слишком долго ждёт, — говорит бета.
Сокджин вмиг забывает о том, что хотел сказать, и снова становится серьёзным. Он сдержано кивает и направляется к выходу. Перед самой дверью омега оборачивается, ещё раз одаривая своих любимых нежным взглядом, и негромко произносит:
— А вам я настоятельно рекомендую идти спать, или мне придётся натравить на вас Юнги.
Сокджин игриво подмигивает, зная, что угроза подействовала, и негромко задвигает дверь.
***
Как только Сокджин выходит в коридор, Чонгук сразу же отлипает от стены, выглаживает несуществующие складки на дорогом чогори и негромко произносит:
— Простите, что солгал.
Сокджин видит, как его плечи тяготит дорогая ткань и как он чувствует себя неловко в этой одежде. Омега знает это чувство,
он был таким же. Чонгук привыкнет, как когда-то привык он. К хорошему быстро привыкаешь.
Жаль только, что красивая одежда не может скрыть душу.
— Хорошо, что ты понимаешь, что за это нужно просить прощения.
Они идут вдоль запутанных коридоров. Сокджин впереди, Чонгук по его шагам, след в след. Молчание не тяготит, но всё равно как-то невероятно тихо, несмотря на снующих туда-сюда слуг.
— Вы скажете мне ответ? — несмело нарушает тишину омега, когда они почти подходят к гостевой спальне.
— Какой ответ? — Выныривает из своих мыслей Сокджин. За окном вот-вот вспыхнет рассвет, и у него размывает перед глазами лицо младшего из-за дикой усталости.
— Какая разница между слоном и блохой?
Сокджин думает, что сейчас неподходящее время. Он разморен встречей со своими любимыми, а день был невероятно длинным, чтобы заканчивать его на не самой приятной ноте. И Сокджин уже жалеет, что вообще решил об этом спросить. Но Чонгук всё равно рано или поздно узнает ответ, разве не лучше сейчас?
— У слона могут быть блохи, но у блох никогда не будет слона.
Чонгук на секунду кривится, будто ему физически сделали больно, но потом быстро берёт себя в руки и кивает. Они стоят ещё несколько минут в полумраке коридора, и Сокджин первым решает закончить на сегодня.
— Иди спать, Чонгук.
Омега снова кивает, заходит внутрь отведённой ему комнаты и тихо выдыхает:
— Спокойной ночи.
Уже почти утро, но они оба уверены, что не смогут уснуть.
***
Чонгук не рассматривает антураж выделенной ему комнаты и даже не пытается переосмыслить сегодняшний сумбурный судьбоносный день. Тело его почти выжато до самой последней капли, оно разморено тёплой водой купальни и истощено отсутствием еды. Яблоко обманчиво заглушило его голод, который сейчас возвращается с двойной силой. Омега внутри Чонгука не издаёт ни звука, как это бывает всегда, а мысли надоедливым вихрем вызывают головную боль.
И омега думает, что уже почти наступило утро и нет смысла засыпать, но тело его отключается ещё раньше, чем он успевает дойти до кровати.
Чонгук засыпает, проваливаясь в чёрную бездну. Он засыпает прямо на деревянном полу, в ворохе дорогой ткани, в метре от кровати.
Без единой мысли о том, что ждёт его завтра.
Тебе, когда мой голос отзвучит настолько, что ни отклика, ни эха,
а в памяти — улыбку заключит затянутая воздухом прореха.
