***
— Почему вы так добры ко мне? — спрашивает Чонгук, когда идёт след в след за Чимином по узким коридорчикам дворца, каждый раз кланяясь всем слугам, что проходят мимо них. Ему сложно смириться с тем, что ему помогают с каждым его действием и называют замысловатым и сложным словом «Господин». Сегодня ему лицо омывали розовой водой, масло с запахом жасмина втирали в щёки и шею, ему помогли переодеться, зачесать волосы, вплести туда цветы мугунхва и по его просьбе закрепить это маминой заколкой. Чимин останавливается на секунду, разворачиваясь. Чонгук почти врезается в него. Омега смотрит на него как ранее Сокджин — будто хочет прочитать его как открытую книгу без картинок. Интересно, что сейчас Чимин видит в его глазах? — Ты путаешь вежливость с добротой, Чонгук-и. — Чиминова рука снова невольно ложится на живот, мягко поглаживая. — Не называй добротой такие обычные вещи, как те, что мы делаем прямо сейчас. Чонгук хочет сказать, что нельзя назвать вежливостью то, что Сокджин спас его. Неважно, от скуки или жалости — из-за любой причины, по которой он оказался здесь. Он просто не знает, сможет ли когда-то его за всё это отблагодарить. — Почему вы так вежливы со мной? — меняет свой вопрос Чонгук. Потому что ему нужно знать. Потому что на самом деле он много узнал о гаремной жизни от своей мамы: о конкуренции, жестокости, насилии — о всех ужасах, которые способен постичь человек просто за то, чтобы иметь право жить. Но здесь всё по-другому. Потому что Хосок не его отец-тиран, и гарем его состоит из людей совсем Чонгуку непостижимых. И дотянуться до них и встать с ними наравне он никогда не сможет. Поэтому зачем? — Потому что Сокджин привёл тебя. Разве этого мало? — Я не понимаю. — Сокджин-и много сделал для меня, и я склонен доверять его выбору. И я понял, почему он выбрал тебя. Чёрные глаза Чимина, куда-то в темноту приглашающие, не позволяют Чонгуку отвести от них взгляд. И время вокруг них затягивается чем-то густым, а ему становится неловко смотреть на омегу сверху вниз из-за своего роста. Насмешливый взгляд Сокджина было выдержать гораздо легче. — Почему? — Потому что ты слишком похож на него в прошлом. Но, лучше пусть он расскажет всё сам… если захочет. Однажды. Когда придёт время. Чонгук хочет спросить, когда это самое время придёт, но Чимин разворачивается и он продолжает следовать за ним, больше не произнося ни слова. Они выходят в сад, где золотые листья разбросаны узорами под ногами. Ветер тормошит верхушки деревьев. Осеннее солнце только-только взошло на свой престол, но в саду уже вовсю работают слуги. Одни подстригают китайские розы для того, чтобы разместить пышные композиции в старинных вазах во дворце, другие поливают какие-то диковинные растения из деревянных чаш. Чонгук не знает, в какую сторону ему смотреть — настолько всё это завораживает. Он вдруг вспоминает, как ему было семь и он вместе с отцом и матерью обрабатывал их скромный сад, состоящий из большого количества белых лилий. Это мамины любимые цветы. Были. Чонгук морщится словно от физической боли. Почему счастливые воспоминания приносят такую дикую боль? Почему самое светлое, что есть в его груди, превращается в черноту? Чимин перед ним наклоняется к медоносному кусту и срывает маленькую белую розу, заправляя себе в волосы. Чонгуковы болезненные мысли прерываются на полуслове, и он вдруг думает, что Чимину идёт осень. Они заходят в огромный сад под стеклянным куполом, где вовсю цветёт вечное лето. Глициния с потолка лианами спускается, фиолетовыми цветками облепленная словно мотыльками. Розовая космея дорожку с двух сторон окружает, синие розы оберегает, с камелией за внимание розы сражается. Потом всё сменяется подсолнечниками и токкобаной — и жёлтый заполняет всё пространство вокруг них. Разноцветные бабочки спят на цветах, и Чонгук чувствует себя будто где-то не в себе, будто на краю земли, если тот и вправду существует. Из-за обилия цветочных запахов становится трудно дышать. Они подходят к столику в середине сада, где уже стоит вкусно пахнущий завтрак. Чонгук вспоминает, как сильно голоден. Они садятся, и омега внимательно следит за тем, чтобы Чимин первым приступил к еде, иначе это будет неприличным. Чимин, однако, не спешит начинать завтрак, лишь отпивает ромашковый чай из хрупкого фарфора, поглаживает свой живот и слушает пение птиц, которые с разных уголков мира только для них сейчас свои ритуальные песни исполняют. — У вас… болит живот? — тихо спрашивает Чонгук, покусывая свои губы. Нарушать тишину не хотелось, но он голоден так сильно, что почти не в силах терпеть. Ночь кошмаров вымучила его, и даже водные процедуры не помогли оклематься до конца. Чимин сначала непонимающе смотрит на него, после отслеживает омежий взгляд на своём животе и почти нежно улыбается. — Наверное, совсем немного. Можешь начинать есть первым, я не голоден. — А потом, подумав, добавляет: — И не обращайся ко мне формально, это немного неловко. Чонгук кивает и старается не выдать энтузиазма, с которым приступает к еде. Он думает, что неформальное общение сделает всё ещё более неловким. Но, возможно, так они смогут стать немного ближе, а Чонгуку нужно стать ко всем ним ближе, если он собирается здесь остаться. Через какое-то время Чимин снова начинает беседу, лёгкую и обыденную. Они говорят о красоте императорского дворца, и Чонгук начинает неспешно говорить о том, какие прекрасные цветы и растения в этом стеклянном зимнем саду, и как ему не терпится погулять в нём подольше. — Ты много знаешь про цветы, — участливо подмечает Чимин. — Мой отец был садовником… ещё до моего рождения. У нас дома была огромная энциклопедия с рисунками и значениями всех цветов. Мой папа часто любил вечерами усаживать меня к себе на колени и читать вместе эту книгу. — Чонгук улыбается в чашку ароматного чая, снова вспоминая то, что приносит ему боль. Но кто он без этой боли? Так, лишь полая статуэтка. — Везёт тебе, — улыбается Чимин. — Ты носишь в своей груди столь прекрасные воспоминания. — Они так же прекрасны, насколько и губительны, — тихо отвечает младший. — Отсутствие прекрасных воспоминаний ещё более губительно, Чонгук. Лицо Чимина принимает какое-то странное и непроницаемое выражение лица, а маленькая ладошка сжимается в кулачок в области живота. Чонгук думает, что за такими лицами всегда скрывается что-то такое, что ему никогда в своей жизни не дано разгадать. И он не станет пытаться. Не тогда, когда его собственное сердце закрыто для всех. Чонгук считает лучшим решением сменить тему. — Где все? Почему мы одни? — спрашивает он, имея в виду Императора и Намджуна, а ещё мифических и пока незнакомых ему, а оттого пугающих, Мин Юнги и Ким Тэхёна. — Ох, Хосок и Намджун не выходили из кабинета с прошлого вторника. Юнги уехал навестить своих родителей и старшего брата в соседнюю провинцию и уже больше недели гостит у них. Он должен вернуться со дня на день. Тэхёна я не видел уже два месяца. Он сейчас где-то в Японии со своей выставкой картин, а про Сокджина ты уже знаешь. — Чимин откладывает чашку с чаем и облокачивается на спинку плетёного кресла. — Я так чертовски сильно скучаю по ним, кто бы знал. Чимин выругивается, что точно не подобает омеге из гарема Императора, но Чонгук лишь улыбается. Ему кажется, что Чимин смог немного расслабиться в его компании. Старший омега вообще не выглядит как человек, к которому сложно найти подход, но Чонгук видит грань, за которую ему не стоит переступать. — Мы все довольно близки, — продолжает откровенничать омега. — Но пойми правильно, Хосока правители других стран вообще терпеть не могут, потому что, видимо, на его фоне чувствуют себя ущербными. И войной готовы пойти в любой момент, лишь повод дай. Ему со многим приходится разбираться. Хорошо, что рядом есть Джун-и. Жаль, что я совсем ничем не могу помочь. — Чимин начинает забавно дуть пухлые губы, становясь похожим на ребёнка, и Чонгук не знает, почему от этого вида ему вдруг становится так невыносимого спокойно. — Это не так, — улыбается он. — Уверен, что само ваше… твоё нахождение здесь уже многое значит для него. Император не выглядит легкомысленным человеком. Чонгук видел Хосока лишь раз: уставшего и очень серьёзного — и он не знает, как одна эта встреча способна была вызвать у него глубокое чувство уважения. Глаза Хосока были честными, требовательными, альфьими. Но они были самыми искренними, что он когда-либо видел. — В тебе есть способность говорить то, что мне нравится, знаешь? — улыбается Чимин, а потом поднимается. — Если ты закончил, то давай я покажу тебе дворец. Чонгук кивает, понимая, что за разговорами с омегой потерял счёт времени и так и не смог нормально поесть. Но это неважно. То, что он съел, было вкусней чем всё, что он пробовал за последние полгода своей жизни. — Кстати, раз уж ты так хорошо разбираешься в цветах, скажешь, какой цветок подходит мне? — спрашивает старший, когда они заходят во дворец. Чонгук задумывается ненадолго. Это должно быть что-то простое, гибкое, нежное и изящное. Лёгкое и воздушное, и с прекрасным ароматом. — Возможно… спирея? Чимин на секунду останавливается, осмысливает что-то, а потом вдруг громко смеётся. И смех его отражается от стен, резонирует с пространством, и он звонкий и лёгкий, как сам Чимин. В Чонгуке вдруг омега шевелится, на смех отзывается. Вяло, растеряно, сама будто этого не ожидая. И он в каком-то диком страхе даже отшатывается, в стену сильнее вжимается, чтобы дыхание перевести. — Чонгук, ты действительно… невероятный, — Чимин отсмеивается и вытирает выступившие слёзы с уголков глаз. Чонгук закусывает губу, решительно ничего не понимает, но тихо и скованно благодарит, склонив голову.***
Чимин показывает ему каждый угол замка: огромный тронный зал, столовую, многочисленные спальни. Чонгук уверен, что заблудится даже с этим знанием, потому что дворец просто невероятно огромный. Когда они заходят в библиотеку, у Чонгука голова кругом идёт. Деревянные полки забиты книгами и рукописями на всех языках мира и на них ни единой пылинки. — Намджун прочитал больше половины от всех этих книг. Он знает пять языков, — восхищённо произносит Чимин. С такой гордостью, будто это его собственное достижение. Его щёки приятно розовеют, когда он произносит имя Намджуна. Чонгук считает, что это очень мило. — Он очень умный и часто проводит здесь время. Это его любимое место. Чимин показывает гардеробные, зачем-то даже чуланы. А потом огромную веранду под стеклом, где размещены инструменты, названия которых Чонгук не знает. Он узнаёт лишь фортепиано — и пальцы его предательски дрожат в желании прикоснуться к его прозрачным стеклянным клавишам. Он с каким-то особым трепетом рассматривает золотом украшенные конху и заморские скрипки. И ритм его сердца ускоряется, взбудораженного и заворожённого. — Вообще сюда лучше не заходить — это святыня Юнги. Но поскольку его нет, могу себе позволить, — хихикает Чимин. — Он проводит тут почти всё своё свободное время, а поскольку он супруг Хосока, то у него этого самого времени не так много, так что не пугайся, если услышишь музыку ночью. Юнги горит ею. — Чимин указывает пальцем на книжный шкаф, забитый рукописными нотами. — Это всё мелодии, которые он сам написал. Он действительно страстный человек, когда дело касается музыки, пусть по нему и не скажешь. Чонгук не знает, можно ли проникнуться восхищением к тому, кого он никогда в жизни не видел, но он уже да. Каким-то непостижимым образом ему кажется, что он уже знает Юнги… знает их всех. Когда они заходят в тёмное зашторенное помещение, Чонгуку нужно время, чтобы привыкнуть к странному запаху и темноте. — Это масляные краски, — объясняет Чимин, будто прочитав его вопрос по лицу. Он подходит к окну и распахивает тяжёлые шторы. Оранжевые солнечные лучи врываются в пространство, крошечные блестящие пылинки летают в воздухе будто звёздные следы. Чонгук какой-то странный вопль в себе сдерживает, потому что все стены увешены картинами, много полотен привалены друг к другу в углах, а большой резной мольберт сияет в свете солнца — и пахнет это всё так, что кружит голову. — Это мастерская Тэхёна. Он подолгу тут не бывает, но убираться не разрешает, поэтому здесь немного бардак. На самом деле иногда, когда у нас проходят масштабные приёмы, это место превращается в галерею, — рассказывает Чимин, а потом не без улыбки подмечает: — Ты так восторжен. Чонгук поспешно закрывает свой рот, но глаза его по-прежнему остаются огромными, как у оленёнка, и он точно знает, что выглядит по-детски комично прямо сейчас, но сделать с собой ничего не может. — Это просто правда очень красиво, — в конце концов выдыхает он. В тэхёновых картинах сама жизнь спрятана, на них звёзды живут, море волнами на берег хлещет и небо белым полотном стелется. В них цвета самим огнём смешаны, такие, каких Чонгук никогда в жизни не видел. В них штормы и ветер между собой перекликаются, с них дождь стекает, морские бризы приносит, в них историю вселенной прожить можно от зарождения до жестокого финала. И Чонгук не знает слов, способных описать всё это. Он не знаток, но будто только в этих картинах истинный смысл слова искусство понял. Будто всё, что видел он до, было лишь незрелыми попытками посягнуть на него. А картины Тэхёна — это даже больше, чем искусство. Это порталы в иные миры, не иначе. И Чонгук раньше в такое не верил, но сейчас… если бы ему сказали, что Тэхён бывал во всех мирах, что он описывал в своих картинах, не задумываясь бы поверил каждому слову. — Согласен. Картины Тэхёна всю мою жизнь изменили и душу спасли, так что да. Чонгук поворачивает голову в сторону Чимина и видит, как горят тёплым каминным пламенем его глаза. Трогательная нежная улыбка касается уголков его губ — и Чонгук думает, что так, наверное, выглядит любовь. — Теперь я понимаю, почему Император подарил ему свободу передвижения. Мир должен увидеть всё это, — говорит Чонгук, когда они подолгу задерживаются у картин. — Император подарил свободу всем нам, Чонгук. Потому что Хосок такой человек. Его любовь необъятна и порой непостижима даже для меня. — Он снова невесомо гладит свой живот через плотные слои кимоно и улыбается. — И знаешь, колесить по миру не значит быть свободным. Свобода — это состояние души, это чувство внутри нас. Когда всё, что есть в нас, — нам подвластно. Свобода — это иметь возможность выбрать то, что ты хочешь. Чонгук до этого, оказывается, совсем не осознавал мудрость Чимина. Он молодой, игривый, нежный и хрупкий, но прямо сейчас в его глазах серьёзность, осознанность и печальной печатью прожитые годы. И между ними будто пропасть в несколько веков и миров образовывается. И Чонгуку преодолеть её хочется сильней, чем что-либо до этого. Но он даже представить не может, чтобы такое было возможным, так что его сердце немного разбивается. Ничего, с этим можно жить, да. Он сможет. Они идут дальше, одна картина сменяется другой, одна вселенная перетекает в другую. В конце комнаты висит единственный портрет с лицом Императора. И, боже, Чонгук не видел в своей жизни ничего более красивого. Разве что самого Сокджина. Хосок с портрета моложе лет на пятнадцать, с растрёпанными волосами, смотрит прямо на него своими живыми глазами, игривыми, ребяческими ещё, молодыми и ясными. И в улыбке его радуга отражается, роса в ямочках собирается. Солнце с ветром в его волосах в догонялки играют, и весь он такой живой в этом моменте. Чонгук осознаёт, что Тэхён видел такого Императора, смотрел на него, возможно, даже прикасался. Чонгук бы тоже хотел быть в том моменте: счастливым и влюблённым. — Тэхён обычно не пишет портретов. Это единственный, — говорит Чимин. — Он так влюблён, — невольно, почти шёпотом вырывается из чонгуковой груди. — Кто? — Чимин почему-то не намерен игнорировать его шёпот. — Тэхён. Думаю, нужно действительно очень сильно любить, чтобы нарисовать его… так. Обличать мысли в слова всегда было так до глупого сложно? — Они оба влюблены. Только посмотри, как Хосок смотрит на Тэхёна через этот портрет. Этот взгляд говорит сам за себя. Чонгук смотрит на полотно по-новому, осознавая, как был неправ, когда думал, что один Тэхён влюблён. Глаза Императора смотрели через портрет так, будто за ним была сосредоточена вся его жизнь, весь замысел этой вселенной. И Чонгук бы тоже хотел, чтобы когда-то кто-нибудь тоже посмотрел на него такими глазами. Он пока ещё не дорос до высоких чувств, не заслужил их, но может быть, в будущем, которое ещё так далеко от него, он сможет стать достойным такой любви? Ему бы этого хотелось. Чонгук всегда был честен с собой и своими чувствами, но это впервые, когда собственные мысли так шокируют и дезориентируют его. — У Хосока и Тэхёна своя история, — говорит Чимин, когда они выходят из мастерской, перед этим зашторив и погрузив во мрак всё пространство, как было до их вмешательства в эту микровселенную, в этот микрокосмос. — Очень длинная. Я с ними лишь три года, Тэхён с Хосоком — уже больше двадцати лет. И это удивительно, что со временем они не разучились смотреть друг на друга так, — делится Чимин, и Чонгук не может с этим не согласиться.***
Позже он лежит в кровати, смотрит на высокий потолок с перекладинами и снова думает об этом. Он разнеженный после купания, его кожа разбалована пахучими маслами, а ночной шёлковый халат непривычно, но приятно скользит по нагому телу. Он хочет спать, но знает точно, что даже не будет пытаться это сделать. Страх утреннего кошмара всё ещё маячит перед глазами. Он провёл с Чимином целый день. Лучший день в его жизни за последние полгода полной разрухи. И он не хочет терять это светлое чувство, которым его напитал старший омега. Кажется, как только он закроет глаза, всё хрупкое, что трепетно выстраивалось внутри него на протяжении дня, разрушится до самого основания. Подсознание снова выбросит его в ту ночь, к щели в хлипкой подвальной двери, к вою собаки и костяной руке, обтянутой кожей, чёрт. В его теле снова поселяется мерзкая дрожь. Паника уже поднимается откуда-то из самых глубин. Боже, пожалуйста, не надо. Скользкая рука ползёт к его шее, оборачивается вокруг неё, ведёт острием холодного ножа по животу, груди. Чонгук зажмуривается и пытается думать о завтраке вместе с Чимином в зимнем саду, о веранде, наполненной диковинными музыкальными инструментами, об излучающих спокойствие картинах Тэхёна, о Сокджине, который его сюда привёл и подарил второе дыхание. И ему почти удаётся снова вернуться в себя, когда он слышит тихий стук в дверь. Чонгук задыхается, когда подрывается с кровати и несётся её открывать, будто убегая от собственных кошмаров. За дверью стоит Намджун, который отходит на шаг назад, когда видит встрёпанного раскрасневшегося омегу, быстро, всё же, переводящего дыхание и успокаивающегося. — Доброй ночи, Чонгук. Прости, что так поздно. Намджун говорит что-то ещё, но Чонгук его не слышит почти. Острое осознание иголкой куда-то между лёгкими проникает. Он знает этот голос. Июнь, стены дворца, незнакомец, что так и не сказал ему первую букву своего имени. Чонгук думал, что забыл. Думал, что ему это всё не нужно: ни этот голос, что вместе со страхом трепет вызывал, ни своё чрезмерное любопытство, ни гулко бьющееся сердце в ту ночь после разговора. Но вот всё это снова врывается к нему, и Чонгук отшатывается назад, не в силах сдержать в себе что-то сильное и почти неконтролируемое. — Узнал, — ухмыляется Намджун и, получив в ответ лишь молчаливый кивок, продолжает: — Впустишь? Чонгук немедленно отступает в сторону, и Намджун следует сразу к резному креслу около кровати. Он выглядит уставшим и большим, и омега невольно сжимается от подавляющей ауры, которую Намджун осознано или нет, но излучает. — Присядешь? — спрашивает бета. Чонгук снова кивает и садится на кровать напротив, пытаясь посмотреть Намджуну в глаза. Интересно, знает ли сам бета, какие странные сложные чувства в нём поднимает сейчас? Чонгук всегда был честен с собой, и в ту ночь голос Намджуна въелся в него невыводимым стойким запахом. — Так вот откуда Император узнал о моей лжи, — омега не думал произносить это вслух. Это были просто размышления, которые не должны были быть произнесены, поэтому Чонгук почти пугается собственного голоса. — Я же говорил, что не стоит выдавать первому встречному своё настоящее имя и возраст, — улыбается Намджун, но потом его лицо наполняется серьёзностью. — Я обычно умею хранить тайны, Чонгук, но есть люди, которым я не могу солгать ни при каких обстоятельствах. Это моё обещание им. — Я знаю. Всё… правда в порядке. Они молчат ещё недолго в пугающей тишине, а после Намджун продолжает более мягко: — Как тебе живётся во дворце? — Тут красиво. Все очень добры ко мне, спасибо, — Чонгук неловко стискивает руки и просовывает их себе между бёдер. Шёлк халата немного оттопыривается и оголяет его загорелое плечо. И возможно, Намджун засматривается на него немного дольше, и возможно Чонгук позволяет ему это, потому что двинуться под его тяжёлым горячим взглядом практически невозможно. — Кхм, я рад, что тебе всё нравится. На следующей неделе я найму учителей, которые будут заниматься с тобой. Ты должен многое знать и уметь как омега Императора. Ты будешь изучать основные дисциплины и дополнительные. Из основных: история, этикет, языки и литература. Дополнительные можешь выбрать сам. Что тебе нравится? — Мне нравится… играть на пианино, петь… и заниматься физическими нагрузками. И я люблю ботанику. Чонгук любит музыку и всё, что с ней связано, любит отжиматься по утрам, бегать и приседать, любит изучать разные растения и делать из них всякие полезные отвары, любит скакать на лошади по открытому полю, любит… любил. Чонгук всё это любил. В прошлой жизни. Что нравится ему теперь? Его омега заперта глубоко внутри него, и сейчас кажется, будто он совсем себя не знает. Кто он? Кем он может стать? — Не знаю, о чём ты думаешь, но перестань, — говорит Намджун, вытягивая Чонгука из собственных мыслей. — Я знаю, что порой сделать это очень сложно, но ты сильный. Чонгук хочет закричать, что он совсем не сильный. Он лишь притворяется таким. — Ты сильный, — ещё раз подтверждает Намджун, будто прочитав его мысли. — У меня есть основания, чтобы думать так. Чонгуковы глаза становятся ещё больше. И в них удивление с беспокойством и непониманием в идеальных пропорциях смешиваются, и боль уходит не на второй — на третий план. И, возможно, её даже становится немного меньше. — Я могу узнать, какие это основания? — робко интересуется Чонгук. Намджун вдруг улыбается уголками губ, оголяя глубокие впадинки на щеках, лисьи глаза в полумесяцы превращает, и омега немного задыхается внутри, потому что улыбка эта с аурой его пугающей в один комок сплетается и что-то обжигающе горячее с самого дна поднимает. — Тебя Сокджин привёл, разве это не достаточное основание? Если он увидел в тебе силу и поверил в неё, почему я не могу? — Сокджин просто играл со мной. Он поймал меня на краже, задавал странные вопросы, и в итоге я оказался тут. Он сжалился? Или ему нравилось забавляться со мной? Я не знаю, почему он дал мне шанс. Я бесконечно благодарен ему и до конца жизни не смогу расплатиться за это, но почему? — Чонгук знает, что Намджун не тот, кому он может адресовать эти вопросы, но он думал об этом целый день и голова его болевыми нитями стягивается. — Сокджин не стал бы приводить тебя, чтобы удовлетворить свою прихоть. И если бы он не был твёрдо уверен в том, что мы все примем тебя — не стал бы даже пытаться. — Вы… ты бы принял меня, если бы я попросил? — Чонгук не знает, откуда в нём эта расхваленная Намджуном смелость быть таким дерзким сейчас. Возможно, он просто всегда был таким. Возможно, он сам себя недостаточно знал. А может просто в нём за последние три дня такая буря чувств поднялась, что с этим почти нельзя справиться. Чонгук не справляется. — Мы все примем тебя рано или поздно, если ты нам позволишь. Я приму. — Намджун поднимается с кресла и подходит вплотную к Чонгуку, присаживаясь на пол у его ног. Он смотрит на него снизу-вверх, будто демонстрируя свою покорность. — Я знаю, что ты ждёшь подвоха, но его не будет. Легко не будет тоже, но если ты откроешься нам, то это определённо поможет. Я не давлю на тебя и не имею на это никакого права. И я знаю, что для тебя сейчас всё это будет очень сложно, — он вдруг прерывается и смотрит на чонгуковы руки, плотно зажатые между ног, а после снова заглядывает в глаза. — Позволишь? Чонгук не знает, о чём просит старший, но всё равно кивает. Потому что правда в том, что омега бы ему сейчас что угодно позволил. Эта их третья встреча, и аура беты всё ещё таит в себе что-то пугающее и тёмное, но глаза его, кажется, не способны лгать, и улыбка в себе хранит что-то тёплое и отдалённо напоминающее дом. Намджун сначала тянется к плечу Чонгука, возвращая на него сползшую ткань халата, а после касается рук, освобождая их из захвата бёдер и беря в свои. У старшего руки тёплые, шершавые и большие настолько, что чонгуковы в них теряются на секунду. Как давно его никто не касался так? Просто брал за руку, смотрел в глаза и говорил, что он сильный? Чонгук всё ещё не сильный, но, возможно, он может таким стать. Омега не знает, как ему нужно за всё это благодарить. Должен ли он предложить себя? Может ли он что-то дать им кроме своего тела? Свою израненную душу и измученное сердце предлагать слишком стыдно. — Ну вот, ты снова думаешь о том, о чём не стоит, — вздыхает Намджун и отпускает его руки, поднимаясь на ноги. Теперь он возвышается над Чонгуком, но больше не давит аурой, не выглядит пугающим даже в холодном свете большой луны из окна. И Чонгук хочет, чтобы он снова взял его за руку. Будет ли эгоистичным просить его это сделать снова? — Спасибо, — выдыхает Чонгук, поднимаясь следом. — Тебе не за что меня благодарить. Уже поздно, я пойду, — старший направляется к выходу и омега семенит за ним. Не поддающееся дикое желание остановить Намджуна поднимается в нём до самой глотки, но Чонгук не хочет отнимать чужое время и быть обузой после слов о том, что он сильный. Намджун уже почти закрывает за собой дверь, когда улавливает настроение младшего и негромко предлагает: — Остаться с тобой? Чонгук смотрит на него большими глазами, кивает несколько раз и выдыхает так тяжело, будто за ним груз непосильный тащился от самой кровати. — Меня мучают кошмары и они… очень реалистичные. — Я посижу с тобой и прослежу, чтобы тебе ничего не приснилось, ладно? Они доходят до кровати, Намджун поджигает небольшую прикроватную лампу и мягкий оранжевый свет струится по стенам нежно-нежно. Чонгук сворачивается комком у самого края кровати и укрывается по самый нос. Бета разжигает благовония, запах сандала и мяты щекочет ноздри, а вечерний воздух из приоткрытого им окна немного освежает. Когда кровать продавливается совсем рядом, а тяжёлая большая ладонь поглаживает его через одеяло, Чонгук больше не боится закрыть глаза. Под веками приятная темнота, никаких дверей, собак, красной травы — больше ничего не остаётся. Только теплота от намджуновой руки, его дыхание, его голос, уже знакомый давно, в сердце живущий, всё ещё немного пугающий, но Чонгуку необходимый словно воздух. Он засыпает впервые легко, быстро, почти незаметно для себя самого. И ни один кошмар не посещает его этой ночью. Возможно, Чонгук ещё совсем не сильный, но он станет сильней, он собственной кровью себе самому сегодня в этом клянётся.***
Чонгук просыпается, когда первые утренние птицы уже поют песни о несчастной любви, но темнота ещё не покинула землю, не позволила красному солнцу взойти над горами. Омега проходится рукой по мягкой вмятине на краю его кровати, она ещё тёплая. Значит ли это, что Намджун просидел с ним почти до самого утра? Комната ещё пахнет его кожей, его словами, пахнет им, и Чонгуку нравится этот запах. Где-то в глубине души он был бы не прочь ощущать его в своей комнате постоянно. Эти мысли пока ещё слишком сложны для него, поэтому он откладывает их на потом. Он заново подумает о своих чувствах, когда совладает с болью в своей груди, а пока он слишком голоден, чтобы думать. Чонгук поднимается с кровати, надевает паджи и лёгкое шёлковое чогори и пробирается по коридорам до кухни. Его живот приятно урчит. Несмотря на то, что он хорошо ел предыдущим днём, его организм, видимо, отчаянно пытается вернуть себе несколько утерянных ранее килограммов. На кухне он достаёт хлеб, подогревает молоко и достаёт из котелка остро пахнущее кимчи. Чонгук наслаждается едой будто последний раз в своей жизни и удовлетворённо урчит. А потом слышит шорох у входа и думает, что проснулась прислуга и его сейчас заметят и обязательно обругают за то, что он никого не пробудил, чтобы для него сготовили что-то посреди ночи. Но вместо прислуги в дверном проёме показывается взъерошенный заспанный Чимин с ехидной улыбочкой на маленьком белом лице. — Слава богам, что теперь в этом дворце не я один брожу ночью в поисках еды, — вздыхает он, а Чонгук начинает смеяться. Возможно, он был напряжён всё это время. Впервые он смог поспать без снов, его желудок полон как и его сердце прямо сейчас, поэтому он не может сдержать то, что рвётся из него. Чимин застывает на секунду и как-то восхищённо выдыхает. — Тебе идёт смеяться, — говорит он, склоняя голову к плечу. Несколько тёмных прядей выбиваются из его собранных волос и тихими волнами падают на лицо, шею и плечи. И весь он в тёплом кухонном свете выглядит так потрясающе красиво, что Чонгук почти перестаёт дышать — так этого много для него. — Спасибо, — тихо произносит он. Они вместе едят всё, что находят в горшках и корзинах, пьют молоко и много разговаривают. Чонгук вдруг вспоминает какие-то истории из детства и, чувствуя момент откровенности, делится ими. Чимин умеет слушать и Чонгук благодарен ему за это. — Так ты расскажешь, как оказался здесь? — в итоге спрашивает старший. — Ты же знаешь, что Сокджин привёл меня. — Нет, я имею в виду, как ты оказался там, где ты есть? — осторожно продолжает Чимин, и Чонгук знает, что он имеет в виду. — Я не хочу давить на тебя. Не рассказывай, если не хочешь. Возможно, я просто слишком назойливый. Прости, если это так. — Нет, вовсе нет. Я… могу об этом рассказать, — Чонгук выдыхает, переводя дыхание. — Но если ты тоже расскажешь мне, почему ты тут. — Откровенность за откровенность? — улыбается Чимин. — Да. — Мне определённо нравится это. Я согласен. Но ты первый. — Может в камень-ножницы-бумага? — хлопает длинными ресницами Чонгук. Чимин заливается звонким смехом, не боясь никого разбудить, и выигрывает у младшего два к одному, так что Чонгук рассказывает. Начало даётся сложно и воспоминания убегают и прячутся от него в потаённых закоулках сознания. Но когда ему удаётся ухватиться за то самое воспоминание, одно за другим они тонкой цепочкой хватаются друг за друга и льются из него словно вода. Он рассказывает о своём детстве, о родителях, о своей жизни, о первом поцелуе под плакучими ивами и про тот самый день, что перекроил всю его жизнь и все последующие события. Рассказывает даже про голос Намджуна за стеной в июне и про то, как Сокджин одним своим вопросом землю под чонгуковыми ногами уничтожил, а потом заново его возродил, пусть даже из собственного желания. — Ого, Сокджин правда сказал, что в тебе нет благородности? — возмущается Чимин, — Хотя у него понятие благородности довольно размыто. Он считает Намджуна единственным благородным человеком, с чем бы я очень сильно поспорил, — омега забавно пыхтит и снова заставляет Чонгука улыбнуться. Чимин не жалеет его, не смотрит с грустью или желанием утешить. Он просто находится рядом с ним, и это помогает больше, чем любые слова, которые Чонгук хотел бы услышать. — Ты счастливчик, — в итоге говорит Чимин. — У тебя есть такие прекрасные воспоминания о твоей семье. Пусть сейчас они причиняют тебе боль, но когда-то они станут твоей силой, поверь мне. — У тебя… нет таких воспоминаний? — осторожно спрашивает Чонгук. — У меня не так много воспоминаний, правда. Я не многим могу поделиться. Я только после встречи с Тэхёном своё начало обрёл. Как человек. Как омега. Чонгук не торопит Чимина, но любопытство играет в нём так сильно, что его руки почти дрожат. Или они дрожат от того, что он впервые кому-то рассказал свою историю и… это на самом деле было не так сложно и тяжело, как он думал. Озвучить всё это оказалось гораздо легче, чем держать в себе. И теперь он чувствует себя немного пустым, но в приятном смысле. Он пододвигает Чимину блюдце из розового стекла с чаем, который сам заварил из мелиссы и мяты, и получает благодарный взгляд и лёгкий кивок. Чимин начинает тихо и очень медленно. И пока он говорит, Чонгук вместе с ним трещинами идёт.***
Чимин рос в общине у самой границы страны. Его пыталось воспитывать так много людей сразу, что омега в какой-то момент перестал запоминать лица и имена. Он задавался вопросом, являлся ли кто-то из этих людей его настоящими родителями? Они кочевали от места к месту и почти ничего не наживали в пути. Чимин дружил с другими детьми общины, но всегда был немного сам по себе, со своими мыслями и чувствами. Альфы и омеги общины часто собирались у костра и пели заунывные песни о любви, танцевали ритуальные танцы, играли на сэнхване, а потом уединялись в шатрах, где их тени сливались воедино в отблесках горящих факелов. Чимин слушал эти песни и воображал себя. И мечтал о головокружительной любви. Он слушал мелодичные стоны взрослых омег из шатров и гадал, будет ли его голос звучать так же красиво. Омега был немного одержим желанием влюбиться без памяти, отдаться кому-то, кого он бы всем своим сердцем полюбил. И чтобы его любили страстно и фатально. И он получил это сполна. Сейчас Чимин знает, что нужно быть осторожным в своих желаниях, но тогда первая любовь вскружила ему голову так, как он и мечтал. Чимин встретил его в свои шестнадцать, когда они с табором спешились где-то на севере, чтобы переждать зиму. Альфа, чьё имя Чимин зарёкся больше не называть даже в своём уме, был дьявольски привлекательным. Ему было немного за двадцать, он был горяч и точно опасен. Поэтому Чимин отдался ему в первый день их знакомства прямо на жёлтой холодной траве недалеко от своего табора. И альфа брал его так, как омеге всегда мечталось, и шептал лживые слова о любви, а после говорил о вечности. Чимин захлёбывался в своих чувствах, до самого дна доплывал и не слышал людей вокруг. Они так говорят, потому что не любят так, как они. Да, возможно они немного сумасшедшие в своих чувствах, но это просто потому что как им дано — больше никому никогда не дано постичь. И нет ничего в том, что его альфа промышляет грабежами вместе со своими приспешниками. Зато он дарит Чимину золотое кольцо, снятое с женского пальца, но подходящее ему как влитое на безымянный, и волосы его в кулаке держит, пока трахает прямо на столе, забирая всё до последней капли. И всё перед омегой страстью пылает, глаза застилает, видеть не даёт, но Чимин и не просит. Он живёт этим человеком, дышит им, существует только ради него. Когда весна делает свои первые шаги, его община снова собирается в другое место. Чимин бежит к альфе в ночь перед отъездом и тот запрещает омеге покидать его. Чимин и не собирался. Он с радостью забыл свою прежнюю жизнь и каждого в ней человека. Остался только его альфа, только он. И что, что порой он бывал слишком груб? Пощёчины горели на щеках Чимина, потому что он заслужил: пришёл позже обещанного, готовил не так, не слишком тщательно работал ртом. Чимин просто был слишком юным и неопытным для своего альфы, вот и всё. И что, что всё чаще приходилось идти на вылазки вместе с бандой альфы и самому вытаскивать деньги из глубоких карманов прохожих? И ничего нет такого, чтобы стать приманкой для богатого старика, пока его альфа обдирает его дом. Чимин бы многое стерпел, правда. Потому что ночью, даже несмотря на то, что его грубо брали и часто не оставляли непомеченных мест, слова глубокой любви и поощрения всё ещё шептались ему на ухо самым красивым голосом, что он когда-либо слышал. Чимин лишь не мог стерпеть невыносимой боли, когда увидел своего альфу с другим омегой. Прямо на их кровати, на простынях, которые сегодня утром Чимин менял после их совместной ночи. Альфа смотрел на него и не раскаивался. Он приводил кого-то нового почти каждый день и смеялся омеге в лицо каждый раз, когда горячие слёзы начинали обжигать его лицо. Иногда он заставлял Чимина смотреть, как он трахает кого-то другого, иногда брал его на глазах у кого-то. Он говорил, что это взрослая любовь и Чимин ещё слишком мал, чтобы понять, но омеге было уже двадцать, и к тому времени он чувствовал себя самым грязным человеком на земле. Чимин считал себя мерзким, считал свои чувства мерзкими. От него каждый раз по куску отваливалось, когда альфа касался его, когда снова словно в бреду или пьяном угаре звал его ласково по имени и говорил, что он единственный. Его альфа был психом, и Чимин, наверное, тоже, потому что так сильно и ненормально любил его. И чем больше эти чувства съедали его, тем сильнее он ненавидел себя. И однажды Чимин просто закончился. Когда один из банды его альфы решил, что может воспользоваться им, когда насиловал его долгих два часа пока Чимин не отключился от невыносимой боли. А после собственный альфа, которому он рассказал об этом, ища защиты, обозвал его шлюхой, недостойной любви. Это был конец, крах всего его существования. Чимина тошнило от себя, такого наивного и безрассудного в свои шестнадцать, что сам загнал себя в ловушку этих неправильных отвратительных чувств. И возможно, он добрался до ножа, и, может быть, сам закончил всё. Его руки были в крови по самый локоть, когда он решился вытащить нож из груди своего альфы. Один удар, но человеческая кожа оказалась такой тонкой, что этого было достаточно, чтобы добраться до самого сердца. Чимин уверен, что если бы попытался его достать из грудины — оно было бы чёрным и очень вонючим. Как, наверное, и его собственное. Его некому было защитить, и не было никого, кто был бы в силах закончить это. Поэтому Чимин сделал это сам, как смог. Дальше его судьба была предрешена: суд, виселица. У него не было ни сил, ни желания бежать и скрываться. Он вышел в окровавленном ханбоке прямо на улицы города. Все оглядывались на него и расступались, шокировано перешёптываясь. Никто не осмеливался к нему подойти. Чимин шёл с невидящим взглядом, пока не дошёл до самого центра, где проходила выставка Ким Тэхёна — главного омеги Императора. Было много людей, картин, и Чимин думал, что вот-вот его схватят за руку и потащат под императорский суд. Но вместо этого он наткнулся на картину высотой и шириной в два раза больше него. Это были белые спиреи. Их цвет был столь девственным и чистым, каким больше никогда бы не смог быть Чимин. Они вились к небу и опутывали камни на дороге, и через цветы жизнь свою выливали наружу. И было в картине этой что-то живое, от чего Чимину хотелось войти в неё, слиться с ней, раствориться в её белом тумане, больше не существовать как человек — он это провалил. Но может стать чем-то большим. Чем-то неосязаемым, чем-то, чем никогда не станет. Но правда в том, что Чимин бы хотел попытаться.***
Чонгук слушает внимательно и боль чужую хотя бы немного себе взять старается. А потом понимает, что боль не чужая, а своя собственная. У Чимина отболело уже всё, мёртвой кожей соскоблилось. Чимин рассказывает спокойно, почти без чувств. Возможно, лишь невесомое поглаживание живота выдаёт его лёгкое волнение. — Что было после? — у Чонгука в горле пустыня, и он откашливается, выпивая залпом остаток молока. За окном уже вот-вот загорится рассвет. — Меня у этой картины нашёл Тэхён. Ему сообщили, что кто-то срывает выставку и наводит панику на людей. Я стоял там, перед картиной, весь в крови и слезах. Я рыдал так, как никогда раньше и никогда больше. И думал, что это конец, но я не был готов. И, наверное, Тэхён тогда тоже увидел это. Он спас меня в тот день. Тэхён открыл во мне меня, и я узнал, что такое настоящая любовь. От которой не больно. И она не требует ничего взамен, лишь даёт и даёт, и наполняет тебя, и делает тебя счастливым. Чонгук обнаруживает, что плачет, только когда чиминовы маленькие и горячие ладошки стирают его слёзы. Сам Чимин нежно улыбается. — Ну, малыш, не нужно слёз. Теперь это всего лишь воспоминания для меня. Они больше не имеют власти надо мной, потому что я любим. Хосок, Тэхён, Сокджин, Намджун с Юнги — они невероятные люди, правда. Они каждый день показывали мне, как нужно любить, и я научился это делать без того, чтобы причинять себе боль. И я не говорю, что это лекарство от всех болезней, но если я и ты сейчас здесь, значит всё не просто так, верно? Чонгук кивает, размазывая слёзы по щекам. Своя боль почему-то кажется сейчас такой незначительной. Он так мало всего знает о жизни и понятия не имеет, как оказался рядом с такими потрясающими людьми. Такими сильными, нашедшими в себе мужество начать всё заново, найти себя, прийти к себе, научиться снова любить этот мир. — Так, минутка сентиментальности прошла, Чонгук-и, пора начинать новый день. Он будет длинным, так что надень всё самое лучшее, что найдёшь у Сокджина. — Чимин улыбается и подмигивает, убирая посуду и остатки еды до прихода кухарок. Чонгук не знает, что его ждёт, но придя обратно к себе в комнату, начинает отжиматься, как делал это раньше. Он станет сильней. Потому что сегодня, когда он открылся кому-то и кто-то открылся ему в ответ, он больше не струсит. Потому что у него появилась сегодня мечта. Чонгук мечтает однажды подняться вместе с ними на императорский балкон и заявить о себе как о новом омеге в гареме Императора. И смотреть им в глаза. И улыбаться им, и быть равным им. Потому что это то, чего хочет омега внутри него. Потому что это то, чего хочет он сам.Пора. Я готов начать. Неважно, с чего. Открыть рот. Я могу молчать. Но лучше мне говорить.