Шесть цветов для Императора

Чонгук задыхается. Холодная вода забирается ему в нос, в горло, в глаза. Он погружается куда-то в темноту, в глубину чёрной ночи. Он хочет выплыть, но руки и ноги не слушаются и вязнут в густой воде, что проталкивает его ещё куда-то глубже. Куда-то туда, где Чонгук больше никогда не хотел бы оказаться. Куда-то к узкой щели деревянной двери, красной траве и надрывному вою соседской собаки. Липкий страх снова пробирается через одежду, не ласкает, а обжигает своими языками, вспарывает нутро длинными острыми ногтями и саму жизнь в себя всасывает. Чонгук хочет кричать, но ни один звук не покидает его рта. Он тянется рукой открыть дверь, спасти маму, спасти отца, спасти хоть кого-нибудь. Или погубить себя вместе с ними в той ужасной тёмной ночи. Он толкает дверь своего укрытия со всей силы, ищет глазами красную траву, застывшие лица родителей и костлявую руку, что держит острый узорчатый нож. Но на улице только красная большая луна и он сам. Все звуки вдруг покидают его голову — и становится так тихо-тихо, до пугающего бесшумно. Так, что Чонгук даже не слышит биения собственного сердца. Есть ли оно у него? Бьётся ли оно в глубине Чонгука так же быстро и горячо, как всегда? Он не знает ответа, лишь понимает, что ему нужно бежать. Он срывается с места, дёргает ручку двери, ведущей в дом, с нечеловеческими усилиями срывает замок, но там тоже никого нет. Внутри так пусто, стоит такая тишина, что хочется закричать, чтобы разрушить её. И Чонгук пытается, но у него пропадает голос. Что-то пугающее надвигается, и омега чувствует это каждой клеточкой своего тела. Из углов комнаты стекает чёрная вода, густая, грязная, холодная. Она пачкает стены, пол, заполняет пространство — быстро, слишком быстро, чтобы Чонгук смог среагировать. Его ноги вязнут в воде и страх снова крутит узлы внутри — в его глубине, в его сути. Чонгук не может контролировать своё тело, свой страх. И в какой-то момент он просто сдаётся, просто отпускает себя, просто позволяет себе утонуть в этой черноте. Но он закрывает глаза и видит под ними яркое утро и надменную улыбку Сокджина. Ему вдруг представляется, что он с Намджуном только вернулся с конной прогулки, и Чимин с глазами-полумесяцами зовёт их пить розовый чай. С веранды доносится Танец Семи Ночей пальцами Юнги. Спиной к ним в ореоле утреннего света стоит Хосок. Его тёмные волосы спадают до самых плеч, завиваясь к низу и переплетаясь с золотыми нитями. Рядом с ним стоит ещё одна фигура — высокая, статная. Она спрятана в тени, и Чонгук не может её разглядеть, но знает точно: там стоит Тэхён. В какой-то момент Император поворачивается к Чонгуку, поворачивается и Тэхён с Чимином, и Намджун… и Сокджин надменно-сладко смотрит на него, и золотые солнечные лучи слепят его так сильно, что Чонгук распахивает глаза. Потому что он не может сдаться. Потому что ему есть за что бороться. Потому что он хочет, чтобы они признали его, чтобы полюбили, чтобы были с ним так же, как в его мечтах. Поэтому он не может сдаться. Только не сейчас. Чонгук делает глубокий вздох, возвращает контроль над своим телом и бежит, даже когда полностью утопает в чёрной воде, даже когда горло и глаза жжёт смольная жидкость. Чонгук бежит, возвращая себе и голос, и биение сердца. И просыпается в холодном поту на большой кровати в своих покоях. Синяя луна гоняет пылинки по комнате, словно драгоценные камни. Свежий прохладный ветер развевает белый шёлк занавесок. Где-то за окном колышутся колокольчики храма. Ночь обволакивает его, успокаивает своим осенним дыханием и умиротворяет синим светом. Чонгук натягивает на влажное от пота тело вечернее чогори и лёгкие паджи. Убирает волнистые волосы в хвост и выходит в большой длинный коридор. Прохлада ночи приятно охлаждает его тело. Он бредёт вдоль дверей, стараясь привести своё дыхание в норму и успокоиться. Почему эти сны возвращаются каждый раз, когда он начинает хоть немного чувствовать себя счастливым? И почему в нём всё ещё так мало сил, чтобы бороться с этим в одиночку? Но правда в том, что, возможно, ему и не стоит справляться с этим одному. Возможно, ему необходимо с кем-то поделиться тем, что происходит внутри него. Сегодня Чонгук не пойдёт играть на фортепиано, как делает это всегда. Сегодня он соберёт всё своё мужество в кулак и расскажет кому-то о том, что съедает его, что тревожит сердце и душу почти каждую ночь. Потому что Намджун прав: если он хочет остаться рядом с ними — ему нужно открыться. И Чонгук хочет это сделать. Прямо сейчас. Ноги приводят его к комнате Сокджина неосознанно и одновременно ожидаемо. Сердце его гудит и бьётся, бьётся, бьётся… так отчаянно быстро и громко, что впору задохнуться. И дрожащая в волнении рука отстукивает тихие ритмы в сёдзи. Он знает, что тревожить Сокджина посреди ночи и пытаться попасть к нему в покои, дерзко и неправильно. И старший омега снова будет смотреть на него свысока. Но на самом деле Чонгуку это и нужно. Сегодня он не хочет быть один. Он больше не желает чувствовать себя одиноким. Он хочет быть в их стае. Несколько секунд тишины по ту сторону превращаются в целую минуту, а после слышатся шорохи и приглушённые разговоры. А после дверь сокджиновых покоев открывается и Чонгук отступает на шаг назад, не в силах выдержать того, что видит. У Сокджина волосы тёмными водопадами до самой поясницы текут. Они не украшены живыми цветами, золотыми заколками или драгоценными нитями, как это бывает обычно. Они сами переливаются в ночной синеве дороже любой драгоценности, обсидиановой смолой огибают блестящий шёлк ночной чогори. Настолько тонкой, что можно взглядом очертить контур сокджиновой преступно узкой талии и сильных бёдер. Его кожа словно вылита из белого золота — гладкая, чистая, не тронутая рукой времени, обогретая холодом лунного света. Глаза в своей радужке точно все звёзды с неба собрали, и те отказываются возвращаться на небо. Чонгук должен был привыкнуть к его откровенной и кричащей красоте, но это всё ещё остаётся невозможным. Как вообще можно привыкнуть к чему-то настолько потрясающему? — Что ты здесь делаешь среди ночи? — спрашивает Сокджин. Без насмешки, лишь с толикой удивления и усталости. — Простите, что потревожил ваш сон, я просто… — Чонгук точно знал, что говорить, когда стоял у сокджиновой сёдзи. Так что же случилось сейчас? Почему в его голове только звенящая тишина и убегающие мысли? — Кто там? — раздаётся ещё один голос, и за сокджиновой спиной появляется Намджун. Его белые короткие волосы в лёгком беспорядке, а лисьи глаза блестят в синем свете луны, что проникает своими лучами через стёкла. На нём вышитый сиренями халат, полураскрытый, оголяющий смуглую гладкую кожу и натренированные мышцы под ней. И Чонгук, возможно, совсем не опытен, но это не значит, что он не может понять, чем они занимались несколько минут назад. И ему не нужно улавливать их смешанные запахи, блестящие взгляды и жар тел, что исходит от них до сих пор, чтобы понять. Этой ночью они занимались любовью. — Оу, — только и вырывается у Чонгука. — Я помешал? — Стыдливые пятна предательски ползут на шею, скулы и щёки. И сердце неистово бьётся в груди, разгоняя по телу не кровь, но что-то обжигающе горячее. Что-то со вкусом алкоголя, потому что Чонгуку кажется, что он пьянеет. — Ничуть, — улыбается Намджун, покрепче запахивая шёлковый халат. Бесполезно. Потому что Чонгук уже увидел белые росчерки шрамов и розовую затянувшуюся метку у плеча. — Ты не можешь нам помешать. Что-то случилось? — Нет, — Чонгук машет головой из стороны в сторону. Собственное сердце почему-то оказывается где-то в горле и отбивает там горячие ритмы, мешая дышать. — Или да. Мне приснился кошмар, и я хотел рассказать вам… это о моём прошлом, и я… можно мне остаться? С вами. И, наверное, в этом больше мольбы, чем он планировал. Но, возможно, он мог бы встать на колени и попросить ещё лучше. Он бы смог. Потому что ему это и правда нужно. — Знаешь, — выдыхает Сокджин, — никому не позволено проводить ночь в покоях омег императорского гарема. — Однако, вопреки своим словам, старший омега отступает на шаг назад и жестом приглашает Чонгука зайти. — Но ты одно сплошное исключение из всех правил, — добавляет он чуть тише, перекрывая свой голос громким хлопком сёдзи, чтобы его не услышали. Чонгук делает несколько волнительных и по ощущениям очень огромных шагов. Он впервые в покоях кого-то из гарема, и это почему-то оказывается ошеломительным. В его покои временами заходил Чимин или Намджун, но Чонгук никогда не осмеливался постучаться в дверь кого-либо из них. В огромной светлой комнате Сокджина ещё больше пахнет сексом. Разворошенные шёлковые одеяла и простыни находятся в неприкрытом беспорядке, смятые и так ошеломительно пахнущие. Чонгуку отчего-то до безумия сильно хочется в них уткнуться своим носом и дышать, дышать, дышать… Эта стыдливая мысль снова одаривает его лицо жаром, и Чонгук задаётся вопросом, как ещё его бешеного сердцебиения не услышал весь Кёнбоккун. — Может мне уйти? — спрашивает Намджун, скрещивая руки на груди и смотря на младшего наполненными серьёзностью глазами. — Зачем? — спрашивает Чонгук, отвлекаясь от кровати и своих растёкшихся в голове грязных мыслей. — Ты всё-таки к Сокджину пришёл. Намджунов голос произносит именно эти слова, но Чонгук слышит для себя в них «Я не хочу смущать тебя», «Это нормально, если ты пока не можешь мне довериться» и «Я подожду столько, сколько нужно». Потому что Намджун всегда говорит это вслух, когда они находятся наедине, свободно скача на своих лошадях навстречу ветру и солнцу. Чонгук мотает головой из стороны в сторону. Правда в том, что Намджуну больше не нужно ждать. Он расскажет всё сегодня. И станет ещё ближе к ним. Даже если они по каким-то причинам не откроются ему в ответ. Это неважно, потому что Чонгук будет тем, кто будет ждать. Он может это сделать. — Нет, пожалуйста, останься, — шепчет он. — Я хочу, чтобы ты остался, — добавляет ещё тише, почти сливаясь с комнатой и ночью. Чонгуку сложно даются слова. То, что он чувствует рядом с ними, то, что носит внутри себя, что лелеет и чем дорожит, — слов никогда не будет достаточно. И Чонгук всё ещё не очень хорош в них. Но он постарается. — Раз все остаются, а до утра ещё много времени, предлагаю прилечь и предаться откровениям в кровати. Я слишком устал, чтобы даже сидеть, — говорит Сокджин и первым вальяжной походкой приближается к кровати. Он без стеснения плюхается на смятые простыни и расставляет руки в стороны, а после приподнимается на локтях и заискивающе смотрит то на Чонгука, то на Намджуна. — Мне долго вас ждать? — надменная улыбка снова преображает его потрясающее лицо, и Чонгук даже не осознаёт, когда оказывается рядом с кроватью, как в тумане забирается на неё и оказывается в пахнущих любовью простынях, между ними двоими. Он даже не замечает, когда Намджун оказывается рядом. Они не соприкасаются руками, но Чонгук горит и внутри, и снаружи, и ему кажется, что кровать под ним плавится и превращается в угольки. Его сердце так громко бьётся, что он больше ничего не может слышать. Его омега рвётся к Сокджину, рвётся к Намджуну, желает к ним приблизиться, приласкаться, вплестись в них канвой своего тела и души. Она воет и плачет, но Чонгук уже давно не знает, как освободить её из собственноручно созданного плена. — Эй, дыши, — говорит Намджун, но Чонгук слышит его словно сквозь толщу воды, поэтому бете приходится коснуться его руки. — Вот так, вдох-выдох. Прохладные глотки воздуха поступают небольшими порциями в горячие лёгкие и немного успокаивают. Чонгук перехватывает его руку, несильно сжимая в знак благодарности и больше не решается её отпускать. Сокджин с другой стороны придвигается чуть ближе, поворачивается к нему своим невыносимым лицом и подпирает голову рукой, выдавая своё нетерпение. И Чонгук начинает говорить, потому что больше не хочет заставлять их ждать. И хоть слова и не находятся сразу, отказываясь покидать горло, с каждым словом его голос крепнет, набирает силы, и какая-то отчаянная смелость переполняет омегу доверху. Чонгук рассказывает самые яркие воспоминания из своего детства, выхватывает из сознания образы родителей, пшеничных полей, старенького пианино в углу комнаты, милого маленького кролика по имени Куки, свой первый поцелуй под плакучими ивами и много чего ещё. Он на духу рассказывает про страшную судьбоносную ночь, о которой думал, что никогда не сможет. Рассказывает про доброго старика-бету, что подобрал его на дороге — босого, голодного и никому ненужного. Говорит про яркие краски ежегодной ярмарки в столице, про бумажные фонарики вдоль домов, купание в речке вместе с местными детишками и кусочек подаренного ими ромашкового мыла. Он рассказывает про то, как в первый раз увидел Сокджина, про волнующий августовский ночной разговор с Намджуном без имён и лиц у стены Дворца. И про кошмары, что мучают его разум, — про каждый рассказывает. И ему кажется, что он освобождается от чего-то тяжёлого этой ночью. Чонгук впервые открывается кому-то так. Так искренне, честно и по-особенному. И хоть его смелости не хватает на то, чтобы посмотреть им в глаза, он чувствует, что они его слушают, делят его боль пополам, а потом разрушают эти половины до пыли. Намджун всё время держит его за руку, большим пальцем поглаживая ладонь, а Сокджин сильнее укутывает его одеялом и так и оставляет свою руку сверху. И они так близко к нему, что Чонгуку этого мало. Он, возможно, прямо сейчас хотел бы быть к ним ближе, чем когда-либо — как человек, как омега, как их любовник. Нет, как кто-то больший. Как любимый. Если бы только это действительно было возможным. Синяя луна ласкает своим светом через окна, а сокджинова рука вдруг оказывается под одеялом. — Позволишь? — спрашивает он полушёпотом, и Чонгук чувствует его горячую ладонь на своём животе в нежном лёгком прикосновении через одежду. Его кожа горит уже только от этого. И, господи, как будто Чонгук сможет ему отказать. Он находит в себе силы только на смазанный кивок, и старший омега придвигается к нему так близко, что дышит горячо куда-то в шею, почти касаясь её носом, но замирая в сантиметре, который Чонгук не осмелится преодолеть самостоятельно. Сокджин тянет свою руку за талию Чонгука и обнимает его, не произнося больше ни единого слова. Намджун с другой стороны не спрашивает разрешения, когда тянет их сцепленные руки к своим горячим губам, оставляя на его коже влажный успокаивающий поцелуй. Они ничего не отвечают на его откровение, но Чонгуку этого и не нужно. Этой ночью он замечает, как в их глазах пробуждается что-то глубокое к нему, и как в нём самом будто открывается неожиданно много места для того, чтобы он наполнил их огромными чувствами. Чонгук навсегда запоминает этот миг: горячее дыхание Сокджина у основания своей покрасневшей шеи, его тяжёлую руку у себя на животе, влажные большие губы Намджуна, его горящий утешающий поцелуй на своей руке, звёздную ночь, душный сладкий воздух с нерассеявшимися нотками возбуждения и своё дикое почти отчаянное желание никогда этого не терять. Чонгук впервые за полгода засыпает с пустой головой и полным сердцем. И ни один сон не осмеливается пробраться к нему этой потрясающе тихой и яркой ночью.

***

Взмокшую кожу ласкают утренние жёлтые лучи, тёплые, удивительно нежные для конца осени. Чонгук неторопливо открывает глаза. Осознание того, что он выспался, накрывает его тёплой волной. Он чувствует, что каждая клеточка его тела расслаблена и спокойна. Но также он чувствует на себе невероятный взгляд Сокджина и невольно поворачивает голову, отзываясь на него. Они смотрят друг на друга и все звуки вокруг стихают: ни шума деревьев за большими открытыми настежь окнами, ни торопливых шагов слуг по ту сторону двери — ничего, что могло бы помешать Чонгуку услышать своё тихое и умиротворённое сердцебиение. — Доброе утро, — шепчет Сокджин и тянет руку, убирая прядь волос с чонгукового лба. Старший омега даже утром такой необъяснимо красивый. Его нерасчёсанные волосы лианами оплетают взмокшую крепкую шею и широкие плечи, спутываясь у поясницы. Ночное кимоно ненавязчиво оголяет часть плеча, и Чонгук может заметить розовую кромку императорской метки, а если поблуждает глазами, то чуть выше увидит ещё одну, более яркую и глубокую. И именно сейчас у Чонгука не остаётся сомнений, что все они помечены друг другом. — Ты проспал всего несколько часов, — также мягко продолжает шептать старший. — Сейчас раннее утро. Может, отдохнёшь ещё немного? — Я чувствую, что выспался, — тихо отзывается Чонгук, а после, застенчиво прикусив губу, добавляет то, что хотел сказать ещё вчера, до того, как сон одолел его: — Спасибо, что позволили мне остаться. — Детка, мы провели с тобой ночь, — ухмыляется Сокджин. — Разве не глупо после этого обращаться ко мне так формально? Высокомерное выражение возвращается на лицо старшего, и Чонгук думает, что оно подходит ему больше всего. И правда в том, что он любит это лицо. — Спасибо тебе, — выдыхает омега, чувствуя себя как никогда ближе к старшему. — Я ничего не сделал. Это ты пришёл к нам, ты рассказал о том, что тревожит твоё сердце, ты открылся нам. В этом только твоя заслуга. «Потому что вы зародили во мне силу, способную на откровенность», — хочет сказать Чонгук, но вместо этого оглядывается по сторонам, ищет остатки запаха Намджуна в постельном белье и вмятины его тела. — Намджун уже ушёл, — прослеживая чонгуков взгляд, комментирует Сокджин. — Как всегда слишком много работы. Но ты не волнуйся, они справятся. Намджун делает всё, чтобы ноша Императора не убила Хосока, — он нежно улыбается и тянется рукой, мягко и ненавязчиво перебирая пряди волос младшего омеги. — Хочешь позавтракать вместе? Чонгук кивает, потому что его переполненное благодарностью и смущением сердце не способно на слова.

***

Когда Сокджин предлагал позавтракать вместе, Чонгук не предполагал, что они будут не одни. В королевском зале за огромным столом сидит Чимин, уплетая за обе щеки сукчхэ. Его длинные тёмные волосы собраны в высокий хвост, а оттуда ручейками овивают плечи. Напротив, уткнувшись в книгу, сидит Юнги. Он скучающе и сонно подпирает острый маленький подбородок тыльной стороной руки. Осеннее солнце заливает светом зал через огромные узкие окна. Чимин радостно приветствует его, привычным жестом поглаживая свой живот, а Юнги сдержанно кивает. Между Юнги и Сокджином есть немного неловкости и напряжённости, и в разговоре они стараются не пересекаться, но Чонгук чувствует эту натянутость даже без слов. Или, возможно, он просто слишком много думает и чувствует в последнее время. В остальном же, они завтракают в тишине, умиротворении и спокойствии. Слышен звук посуды, щебет ещё не улетевших на юг птиц и шаги снующих туда-сюда слуг. Чимин изредка что-то говорит и переплетает свои ноги с чонгуковыми под столом. Сокджин активно поддерживает разговор, постоянно добавляя ччим в чонгукову тарелку. Юнги изредка вклинивает в разговор свои фразы и расстилает на чонгуковом кимоно рисовую салфетку. Чонгук знает, что он не часть стаи, но позволяет себе этим утром раствориться в заботе и внимании старших омег и взять всё, что они могут и хотят ему дать. Он запомнит этот день как и множество предыдущих, что он провёл рядом с ними. И он будет наслаждаться этими моментами столько, сколько ему их отведено. И отдаст им взамен много больше, чем просто себя. Он тихо смеётся над глупыми шутками Сокджина, предлагает Юнги помузицировать после обеда и обещает Чимину прогуляться с ним по окрестностям города, переодевшись в бедняков. Потому что теперь у него с ними будет одна судьба, он разделит с ними одну дорогу и всю свою жизнь… если только он сможет получить признание Императора и его метку. И он знает, что нужно делать, чтобы получить её. Ему просто нужно быть смелым, как никогда в своей жизни. И дерзким, да. Потому что, разве он уже не такой, верно?

***

Чонгук решил быть смелым, но руки его всё равно теряют силу, когда он пишет записку для Императора. Он переписывает её вновь и вновь, меняет местами слова, но все оказываются не теми. Омега отказывается от помощи учителей и до самого обеда выводит слова, что станут его началом. А потом нервно приближается к заветной комнате, в которой не был с того самого дня, как Сокджин привёл его во Дворец. Он оглядывается по сторонам перед дверью в императорский кабинет, и подкладывает записку под сёдзи, стуча и прячась за ближайшим поворотом, приваливаясь к прохладной стене разгорячённым лбом. Смелость Чонгука, если честно, закончилась ещё на записке. Он тяжело дышит и с замиранием сердца ожидает, когда дверь отодвинется и Император найдёт под своими ногами сложенный в четыре раза листок. Когда это, наконец, случается, Чонгук чувствует обволакивающий альфий запах и сердце его сбивается с привычных ритмов. Он идёт в сторону своих покоев на ватных ногах и с таким же ватным сердцем. Это случится сегодня. Они увидятся лицом к лицу, наедине. Потому что Чонгуку нужно знать, есть ли у него будущее рядом с ними. Достаточно ли он хорош, чтобы дышать с ними одним воздухом и отдавать себя так, как он этого действительно хочет. В этот раз он не отказывается от помощи слуг. Те купают его, втирают в кожу пахучие сладкие ароматы, одевают в расшитое полевыми цветами голубое кимоно и укладывают волосы. Они увешивают его уши, руки и шею серебряными и жемчужными нитями, перетягивают пояс кимоно потуже, выделяя талию и попутно делают комплименты его послушанию и благодарности. Чонгук отвечает им сдержанной улыбкой и лёгкими кивками головы. Сегодня он хочет быть красивым настолько, насколько способно его тело и лицо. Он знает, что до совершенной красоты Сокджина или милой лёгкости Чимина ему очень далеко, но он надеется, что сможет понравиться Хосоку хоть немного. Омега долго смотрит на бисерную заколку, что сделала для него мама. Вплести её в свои волосы — значит раскрыть её тайну. Интересно, альфа узнает эту заколку? Хосок поймёт, кто её сделал? Хранит ли он в своём сердце воспоминания о чонгуковой матери, так же, как та хранила воспоминания о нём до своего самого последнего дня? Чонгук не узнает, если не рискнёт. И он не знает более подходящего времени, чем прямо сейчас. Поэтому со всей аккуратностью вплетает заколку в свои вьющиеся до шеи волосы, и идёт к зимнему саду. Чонгук после множества попыток так и не смог придумать ничего лучше, чем простое и краткое: «В полночь, в зимнем саду. Буду ждать» и засушенную тигровую лилию, значение которой Император хорошо знает. Он не оставлял своих инициалов, но альфа и так поймёт, кто это, верно? Чонгук надеется, что да, потому что эта ночь многое для него значит. Зимний сад встречает его теплотой и чистотой. Разноцветные бабочки спят в закрывшихся на ночь цветах, райские птицы отдыхают на ветках цветущих сакур, а ночные мотыльки и светлячки ленточками вьются от цветка к цветку. Лунный свет проникает через стекло, поднимает в воздух пылинки, а омега затаивает дыхание. Хосок ведь придёт? Всевышний, пожалуйста, ему нужно стать ближе к этому альфе. Но время идёт, неумолимо движется к новому рассвету, но ни одной тени не мелькает рядом с ним. Чонгук нервно исхаживает каменные дорожки вдоль сада, мнёт в руках нежную ткань кимоно, а потом судорожно расправляет её. Он делает глубокие вдохи и выдохи и пытается усмирить своё громкое непослушное сердце. Всё в порядке, даже если Император не придёт. Он может быть слишком занятым, чтобы вспомнить о нём, а у Чонгука будет ещё много шансов. И всё же ему кажется, что кусочек от его сердца откалывается, когда первые лучи рассветного солнца касаются синего стекла, а он по-прежнему остаётся один. Омега разминает свои затёкшие ноги, шею и руки, и собирается уходить, чтобы перехватить несколько часов сна перед завтраком и уроками, как слышит щебет просыпающихся птиц и лёгкий ненавязчивый запах альфы. Аромат заполняет всё пространство и чонгуковы лёгкие, и омега внутри него почти отчаянно отзывается на альфу, что прямо сейчас медленно идёт к нему. Чонгук поднимается со стула и дыхание вмиг покидает его лёгкие. Господи, это правда случится сегодня. Он делает тщетные попытки вдохнуть и совладать с собственными дикими эмоциями, что переполняют его. После их самой первой встречи, после долгих ночей, когда Хосок стоял у двери музыкального зала и слушал его мелодии, после записки, рояля и тигровой лилии — после всего — он снова видит его. Уставшего, живого и настоящего. У Хосока мягкие черты лица, острый разве что только подбородок и скулы. Усталость складками покрывает его лицо, а тёмные тени залегли под узкими глазами. Шоколадные волосы спутаны, а плечи ссутулены из-за тяжести короны или иксонгвана, что положено носить Императору. Но несмотря на это, Хосок одной своей аурой излучает величие и силу. И лицо его, и походка, и даже мерное непоколебимое дыхание выказывают в нём особу королевских кровей. — Я опоздал, — выдыхает альфа, взъерошивая свои волосы, не отягощённые головным убором этой ночью. — Всё в порядке, — выдыхает Чонгук. Невероятной силы облегчение заполняет всё его тело. — У вас много работы, так что прошу прощения, что заставил вас отвлечься от дел. Чонгук склоняет голову в неглубоком поклоне и ждёт императорского разрешения сесть в плетёное кресло, в котором дремал до этого. Хосок садится в кресло напротив и движением руки призывает омегу присесть. Чонгук обнаруживает себя сидящим ещё до того, как императорская рука заканчивает движение. И у него даже не хватает сил удивиться тому, как послушно его тело отзывается на эту невероятную силу, которую излучает альфа. Чонгук никогда прежде не ощущал на себе влияния альф, даже собственного отца. И вот, они сидят напротив друг друга, райские птицы щебечут вокруг них, цветы просыпаются ото сна, а утреннее солнце ласкает кожу прохладными осенними лучами. И Чонгук находит себя достаточно дерзким, чтобы не опускать свой взгляд. И они смотрят друг на друга, и Чонгук видит в хосоковых глазах бесконечную усталость и непосильное бремя, которое он несёт в себе, не позволяя разделить с кем-либо. И вдруг хочет это бремя с ним разделить, сделать для этого альфы хоть что-то… что угодно. И это ново для него, но Чонгук достаточно откровенен с самим собой, чтобы отказываться принять то, что чувствует. — Я опоздал не из-за работы, — спустя долгие минуты всё же отзывается альфа, будто нехотя нарушая тишину. — Я просто хотел посмотреть. — На что? — На сколько хватит твоей решимости. Хосок придвигается чуть ближе и подпирает тонкой рукой свой острый подбородок, заглядывая в Чонгука будто насквозь. Горячие мурашки холодят кожу, и омега вздёргивает плечами, надеясь их стряхнуть. — Даже если бы вы не пришли, я бы попробовал снова, — отзывается Чонгук, стараясь звучать твёрдо. В хосоковых глазах мелькает удивление, а лёгкая улыбка трогает уголки доселе опущенных губ, оголяя глубокие ямочки. Чонгуку вдруг хочется в них утопиться. Он думал, что тэхёновы картины приукрашивают действительность, но они на самом деле удивительно точно передают уникальную и ни на что не похожую красоту Императора. — Потому что ты хочешь остаться? — спрашивает альфа. — Да, — облегчённо выдыхает Чонгук, внутри ликуя, что его мотивы поняли правильно, не сочли за лесть или притворство. Значит ли это, что ему доверяют? Если да, то чем он это доверие заслужил? — Ты всё для себя решил, — кивает альфа, скорее сам себе, чем младшему. — Да. Я хочу остаться рядом, если это правда возможно. Намджун, Сокджин, Чимин с Юнги — они невероятные, — решает поделиться Чонгук. Он в глубине души надеется, что получит откровение за откровение. И… он больше ничего не хочет держать в себе. То, что рвётся из него — его необъятные чувства, его раненная душа, его мысли — всё будет озвучено и оставлено в этом рассвете. В этом миге, что они разделят вдвоём. — И я горд называть их своими, — заключает Хосок и будто выравнивается в спине. Его глаза наполняются утренним сиянием, нежностью, теплотой и уязвимостью. И даже в этой уязвимости есть скрытая сила. Хосок без стеснения и страха оголяет своё сердце, когда говорит про своих любимых, и Чонгук мечтает, чтобы однажды альфа с таким же чувством произнёс и его имя. — Да, это так. — И эти невероятные люди приняли тебя, так что тебе не о чем волноваться, Чонгук. — Хосок улыбается, трёт усталые глаза, а сердце младшего переполняется благодарностью ещё больше, до самых краёв. Но потом лицо альфы снова становится серьёзным, и глубокие тени вновь западают в каждую усталую морщинку. И даже красные предрассветные лучи не избавляют его лицо от темноты. Чонгук чувствует, как его тело напрягается, а руки начинают нервно подрагивать. — Но есть кое-что, что нужно сделать прежде, чем ты войдёшь в гарем, — в голосе альфы звучат сдержанные, но твёрдые ноты. — Что мне нужно сделать? — Чонгук хрипит и сглатывает сухой комок в горле куда-то прямо к горящим лёгким. Правда в том, что он согласен на всё. Он сделает что угодно. — Не тебе. Это нужно сделать мне. — Хосок поднимается со своего места и подходит к чонгуковому стулу вплотную, возвышаясь над ним тёмной фигурой. Он смотрит сверху вниз, и весь его силуэт обрамляет сине-красный свет. — Мне нужно освободить твою омегу, Чонгук. Я знаю, что ты с ней сделал, мой альфа чувствует это. Чонгук теряется на несколько секунд, а после поднимается со своего места следом за старшим, хоть ноги его и дрожат. Как хорошо, что под многослойной одеждой этого совсем не видно. У Императора сильный доминантный альфа — это все знают. Так что нет ничего удивительного в том, что он чувствует чонгукову омегу, даже когда они не связаны. Пока ещё не связаны. — На самом деле, я должен был сделать это раньше, но дела поглотили меня, и я не смог уделить тебе должного внимания. Альфа говорит что-то ещё, но Чонгук уже почти не слышит его, поглощённый своими мыслями. Он почти не чувствует свою омегу. Она распята внутри него его же гвоздями и отзывается в редкие моменты. Она жаждет свободы и ласки, неприкаянная, недолюбленная, слабая и больше не ищущая спасения. И даже если Чонгук хотел, он не мог её освободить, потому что не знал, как. Он звал её, но не получал ответа, он пытался найти её внутри себя, но не мог отыскать верную дорогу. А когда слышал её эхо — не успевал за этот звук ухватиться. Чонгуку жаль, что ему пришлось сделать это со своей сущностью, но ему нужно было спрятать свой запах и подавить её, потому что он больше не был дома и не было ни одного человека, способного защитить его. Он сделал это для собственной безопасности, а потом уже не смог вернуть всё на свои места. Поэтому, если у альфы есть способ освободить его омегу, Чонгук сделает всё от него зависящее. Потому что он знает, что ему это нужно. Он снова хочет стать прежним собой. Он готов, потому что чувствует себя в безопасности рядом с ними. — Я могу чем-то помочь? — со всей решимостью спрашивает Чонгук, заглядывая в глаза альфе и скорее всего прерывая его на полуслове. Он даже не вслушивался в слова Хосока, погружаясь глубже в себя. Это дерзко и некрасиво с его стороны, но сейчас это совсем неважно. Хосок тоже не заостряет на его манерах своего императорского внимания и позволяет Чонгуку продолжить. — Я тоже хочу освободить её. — Тогда расслабься. Позволь мне и моему альфе прикоснуться к тебе, хорошо? Легко сказать, когда внутри всё не горит от нетерпения, предвкушения и дикого волнения. Чонгук старается усмирить собственные чувства, делает глубокий вдох и кивает. Хосок подходит в нему вплотную, дышит на него своим воздухом, обволакивает успокаивающим ароматом и со всей осторожностью касается своими длинными тонкими пальцами его руки. Ведёт ими вверх, забирается под широкие рукава кимоно, оставляет опаляющие кожу следы. Чонгук силится сделать вдох, но грудь его становится такой тяжёлой и горячей, что ему не хватает на это сил. — Закрой глаза, — шепчет Хосок и, не дожидаясь ответа, прикасается своими сухими прохладными губами к горячим воспалённым губам Чонгука. Рассвет закручивается вокруг них, птицы на ветках затихают и весь мир замирает, когда они целуются. Господи, это правда происходит. Чонгук закрывает глаза и придвигается ещё ближе, не в силах выдержать того, что чувствует. Он пускает тёплый влажный язык альфы в свой рот и отвечает сразу, как умеет, как помнит — неловко и слишком быстро, но это неважно. Потому что Чонгук чувствует, как пол под ним на две части расходится, и они проваливаются куда-то вниз, сквозь землю, воду и магму — прямо к мёртвому пшеничному полю, где умершие светлячки могилы вьют. Посреди этого поля стоит одинокий крест, овитый увядшей виноградной лозой, а на нём такая же одинокая женская фигура — чонгуково омежье начало. Небо над этим полем чёрное-чёрное, а облака — красные. И ни конца, ни края ему нет. И Чонгук будто бы со стороны смотрит, как размытый силуэт из-за черты горизонта появляется, свои следы на сухой земле оставляет, к кресту приближается, медленно, осторожно. Он не может рассмотреть, но точно знает, что это альфа Хосока. Прямо к его омеге подходит, в шаге останавливается. И чонгукова омега в себе силы откуда-то находит, чтобы взгляд на него поднять, освобождённой кровавой рукой к нему потянуться. Лишь бы не оттолкнул, лишь бы принял её в свои объятия и освободил от тяжести не только тела, но и сердца. А она ему всю себя — покорно, верно, до конца, без остатка. И альфа срывает толстые ржавые гвозди, сам руки изранивает — до крови, до порванной кожи — но со всей осторожностью вынимает каждый и на руки слабое тело подхватывает, гладит холодную кожу, горячо что-то шепчет в висок, оставляет поцелуй на взмокшем лбу и убаюкивает в своих объятиях, покуда чёрное небо не превращается в голубое полотно, а сквозь сухую землю не прорастают новые пшеничные колосья. Красные облака розовеют и дарят измученной земле свои первые капли долгожданных слёз. Дождь усиливается. Проржавевший деревянный крест рушится и уходит куда-то под землю — и всё это выглядит как абсолютный конец и новое начало. И ощущается чонгуковым перерождением. А потом всё заканчивается, резкой вспышкой рассекает перед глазами и Чонгук открывает их с большим усилием. Он обнаруживает себя в зимнем саду, на том же месте, стоящим в объятиях Хосока, когда рассвет сменяется ранним утром. — Ну вот, всё закончилось, теперь всё хорошо, — шепчет альфа куда-то в висок, удерживая Чонгука в своих крепких тёплых объятиях. — Дальше всё зависит только от тебя. Ты должен позаботиться о своей омеге. Предстоит ещё долгий путь, но главный шаг сделан. Она свободна. Совсем скоро ты более остро начнёшь чувствовать запахи и твой собственный проявится распустившимся цветком. Тебе станет легче. Чонгук не находит в себе силы даже на кивок, вся энергия будто разом покинула его тело. Он лишь сильнее втирается носом в шёлковую ткань императорского наряда и чувствует натянутые нити между ним и его омегой… а ещё свои горячие, опаляющие щёки, слёзы. Всё, на что его хватает, это надрывное, хрипящее и очень тихое, но самое искреннее «Спасибо». — Тебе не за что меня благодарить. Хосок позволяет им побыть вдвоём вот так, не отрываясь друг от друга, не упрекая Чонгука за его слёзы и свою испачканную одежду. Альфа просто молчит и продолжает укачивать его в своих объятиях, гладит по спине и плечам, а после нежно перехватывает руку и выводит из зимнего сада, ведя во Дворец. Все слуги, что встречаются им на пути, опускают свои головы, не смея на них взглянуть, и неглубоко кланяются. — Ты устал, всю ночь меня ждал, а после ещё и через такое прошёл. Тебе нужно отдохнуть и поспать, хорошо? — Хорошо, — отзывается Чонгук, когда они следуют к его покоям. Есть ещё кое-что, что он должен сказать, пока может. Ему важно, чтобы альфа правильно его понял. Смелость уже не кажется чем-то сверхъестественным. Не после всего, что он пережил этой ночью. — Я сделал это со своей сущностью, потому что хотел защититься. — Конечно. Я знаю это. Ты был вынужден так поступить. Всё в порядке, ты не должен оправдываться. — Хосок поглаживает его руку большим пальцем и мягко улыбается, снова оголяя свои глубокие ямочки. Чонгуку почему-то очень не хочется его отпускать. Но к моменту, как они доходят до чонгуковых покоев, дикая усталость и сонливость одолевают омегу полностью. Они останавливаются у самой двери и Император отпускает его руку. Чонгук неожиданно чувствует себя плохо от этого, но не решается потянуться и вернуть её — туда, где ей самое место — в свою руку, потому что слишком устал. Они негромко прощаются и Чонгук разворачивается, чтобы скрыться за дверью своей комнаты, как вдруг горячая и сильная хватка альфы возвращается на его запястье, оставляя след. — Подожди, — слишком громко и хрипло говорит Хосок. Так, что сам пугается собственного голоса, передёргивая плечами и пытаясь совладать с собой. — Эта заколка… откуда она у тебя? Чонгук совсем забыл о мамином украшении в своих волосах, пока был с Императором. Он оборачивается и смотрит альфе в глаза. Хосок выглядит взвинченным и немного растерянным. И всё это выражение лица совсем ему не идёт. В его тёмных узких глазах тревога с беспокойством смешиваются, и глубокая морщинка пролегает между густыми бровями. Чонгуку хочется её своими губами выровнять. Но всё, что он может себе позволить, — это откровенность. — Моя мама сделала её для меня. Хосок мрачнеет и через силу разжимает хватку на чонгуковом запястье, отмечая, какой глубокий след оставил на его коже. И то, что Чонгук позволил ему это, даже не поморщившись. — Вы хотите об этом поговорить? — спрашивает Чонгук. Он безумно устал, но это то, что нужно сделать им обоим. Потому что по растерянному и ошеломлённому выражению императорского лица Чонгук понимает, что альфа всё понял. И, наверное, это даже к лучшему. Омега обещал больше никогда не лгать и ничего не скрывать, и намерен сдержать своё обещание. Хосок глубоко о чём-то задумывается, а после качает головой из стороны в сторону в отрицательном жесте. — Нет, ты слишком устал. И я тоже. Давай отложим этот разговор, — произносит Хосок и Чонгук неожиданно облегчённо выдыхает. Да, им нужно поговорить. Но, возможно, они оба не готовы к этому разговору. Не прямо сейчас. — Конечно. Как скажете, — выдыхает омега. — Спокойной ночи, Чонгук-и, — улыбается альфа, стараясь вернуть на своё лицо прежнее спокойствие и умиротворение. И дарит Чонгуку милое прозвище, что так безумно тепло отзывается во всём теле младшего. — Хороших снов, — вторит младший, а после, немного подумав, несмело добавляет. — Пожалуйста, если это будет возможно, отдохните немного. Ваши омеги очень волнуются о вас. — Хорошо, я сделаю всё возможное, чтобы выделить время на отдых, обещаю, — улыбается Император. Они ещё несколько долгих секунд смотрят друг на друга, будто бы не в силах расстаться, а после альфа неспешно уходит. Чонгук провожает его фигуру, пока та не скрывается в одном из коридоров, а потом скрывается за сёдзи своих покоев. Он падает на кровать, проваливаясь в мягкие шёлковые облака постельного белья, и прислушивается к себе, к своей глубине, к освобождённой, но пока очень слабой омеге внутри. Он мысленно просит прощения у своей сущности, которую вынужден был сдерживать, и обещает отныне заботиться о ней, сливаясь с ней воедино. И позволить себе любить, и позволить быть любимым. И взять всё, что они могут ему предложить. И отдать взамен втрое больше. Потому что теперь ему есть что им предложить. Помимо своего невинного тела у него теперь излеченная душа, сердце, переполненное чувствами, и мысли о том, как он может сделать их счастливыми. Горячий поцелуй всё ещё горит на чонгуковых губах и не остынет даже если умыться ледяной водой. Император пришёл, они разговаривали, были наедине… целовались. И если капли сомнения ещё были в его сердце до этого дня, то этой ночью рассеялись в тёплых уютных объятиях альфы, перед которым Чонгук хочет обнажить свою шею. И теперь он с нетерпением ждёт завтрашнего утра, чтобы снова им всем улыбнуться самой искренней улыбкой, которая у него есть.

Будь, пожалуйста, послабее. Будь, пожалуйста. И тогда подарю тебе я чудо запросто. И тогда я вымахну — вырасту, стану особенным.