***
Осеннее солнце вот-вот покажется над ровной чертой горизонта. Предрассветные сумерки неспешно рассеиваются, белый туман каплями оседает на пожелтевшей траве. Вся природа замирает в ожидании нового дня. У Чонгука тоже дыхание перехватывает, как это бывает обычно. Они с Намджуном, как и всегда, спешиваются у самой черты города, где каменная дорога сталкивается с кромкой небольшого леса. Их лошади пасутся остатками летней роскоши, пока Намджун держит его руку в своей большой шершавой ладони, уже привычно сплетая пальцы. Чонгук ценит эти моменты всем сердцем: когда они только вдвоём, наедине, когда его омега рвётся к старшему, стремится его узнать, догнать, разгадать. Когда он сам этого хочет. И в первых лучах осеннего солнца Намджун так прекрасен: его глубокие ямочки рассекают щёки, загорелая кожа блестит золотом, а короткие платиновые волосы ласково обрамляют его мужественное лицо. Чонгук хочет узнать, какие они на ощупь, но пока ему не позволено быть к ним ближе, чем сейчас. Ему остаётся только ждать, но теперь, когда его омега свободна, Чонгук ощущает в себе ни с чем несравнимое нетерпение, и ждать совсем не может. — Ты выглядишь обеспокоенно, — говорит старший. — Что тебя тревожит? Чонгука, на самом деле, тревожит множество вещей: он не может совладать с дикой жаждой, с которой ему теперь приходится жить, он не может бороться с ревностью, что живёт в нём с того самого дня, когда он увидел Хосока с Чимином в библиотеке. И он всё ещё не чувствует себя достаточно хорошим, чтобы быть с ними наравне. Но больше всего его волнует совсем другое. — Сокджин и Юнги… — несмело начинает Чонгук, вдруг ощущая тяжесть в груди. — Они… не ладят? Они продолжают идти, собирая росу с пожелтевшей травы, но Чонгук чувствует усилившуюся хватку на своей руке. Глубокая морщинка залегает между бровей Намджуна, и всё его лицо омрачается, а в глазах появляется что-то печальное. Чонгук уже жалеет, что задал этот вопрос. — Если ты не можешь мне сказать, я пойму, — взволнованно выдыхает омега. Возможно, ему не доверяют так сильно, чтобы делиться чем-то настолько личным. И это нормально. Всё же, Чонгуку предстоит ещё долгий путь, чтобы в конце концов прийти к ним. Намджун продолжает хмуриться. Так проходит несколько долгих минут. Красный свет кометами испещряет небо, полосами делит его пополам и глотает звёзды. — Я бы правда рассказал тебе, если бы знал, что между ними, — выдыхает наконец бета. — Но я не знаю. Пытался узнать. Много раз. И не только я. Но каждый раз, как я пытался поговорить с кем-то из них, я видел, какой болью наполняются их глаза, поэтому, в конце концов, просто не смог. — И как долго это продолжается? — решается спросить Чонгук. — Почти два года, я думаю. — Намджун заправляет прядь своих волос за ухо, но те всё равно непослушно падают на его широкий лоб. Чонгук находит это всё очень красивым. — Они не очень ладили в самом начале. Были слишком разными. Но у них была одна боль на двоих — они оба не могли иметь детей. Потому что Юнги много болел в детстве, а Сокджину просто не позволили стать родителем. И эта общая боль сделала их самыми близкими людьми, понимаешь? Юнги никому из нас не открывался так, как Сокджину. И Семь Ночей Юнги для Сокджина написал. Это их песня. Теперь в голове Чонгука всё становится на свои места. И ночь, когда он впервые увидел лицо Юнги, когда тот спрашивал о Сокджине, и отчаянный танец старшего омеги в ту судьбоносную ночь в Доме Кисэн. И их потухшие взгляды каждый раз, как они смотрят друг на друга, и как не находятся, что сказать, и как напряжение волнами плывёт между ними. И Чонгуку нестерпимо сильно хочется сделать для Сокджина и Юнги хоть что-нибудь. Потому что он правда очень сильно успел их полюбить. Нечаянно и немного слишком глубоко. — Сокджин танцевал под эту музыку в ту ночь, когда мы впервые встретились. Это было так отчаянно, — доверительно делится Чонгук, заглядывая в глаза старшему и снова теряясь в них, как день, два, месяц назад. Как делает это каждый раз, как смотрит на него. — Это особенная музыка, — отвечает Намджун, отворачиваясь и напрягаясь в плечах, словно ему стало вдруг очень тяжело. Он болезненно закусывает губу, будто раздумывая, стоит ли рассказывать Чонгуку что-то очень личное, но потом тяжело выдыхает и продолжает. — Семь неудавшихся беременностей Юнги. И семь ужасных ночей после каждой. И в каждую из этих ночей Сокджин был рядом с ним. Ни Хосок, ни я с Чимином никак не могли ему помочь. Лишь Сокджин спасал его от разрушительных мыслей, потому что только он мог по-настоящему понять и разделить его боль. Внутри Чонгука всё холодеет с каждым сказанным Намджуном словом. Сколько всего он ещё не знает? Сколько боли способны вынести их души и сердца? — А что случилось потом? — спрашивает Чонгук будто не своим голосом, охрипшим и низким, почти неслышным в утреннем шуме деревьев. В желудке образовывается тошнотворный ком, а глаза и нос щиплет холодным осенним ветром. И в груди становится так болезненно тяжело, что нужно остановиться и продышаться. — Не знаю, — отвечает старший, ещё глубже погружаясь в собственные мысли, омрачающие его лицо. — Они просто в какой-то момент перестали быть друг у друга. — Но ведь так не бывает. — Но я правда не знаю. Это могут быть лишь мои предположения, но я думаю, что Юнги просто в какой-то момент… оттолкнул Сокджина. — Почему? — Потому что боялся стать ближе к нему? Не знаю. Юнги очень чувствительный человек, но ещё он закрытый и всегда всё держит в себе. И он… он правда любит Чимина и Тэхёна, но он никогда не нуждался в них, в их физической близости. Ты понял, о чём я. Он не был заинтересован в омегах. Его тело любило и знало только Хосока. И прошло много времени прежде, чем он смог открыться мне. И возможно, я не знаю, он просто почувствовал тягу к Сокджину и испугался этого, воспротивившись. — Юнги не выглядит как человек, который способен испугаться этого, — тяжело выдыхает Чонгук. — Но именно такой человек он и есть. И, в конце концов, это всего лишь мои предположения. Всё может быть совсем по-другому. Чонгук видит, как Намджун напряжён, как этот разговор приносит ему боль, хоть бета и пытается выглядеть сильным. Чонгук понимает, что они все немного надломлены, но их сила в том, что они вместе. Он останавливается, удерживая руку старшего и заставляя того обернуться. — Намджун, — обращается он неформально. Впервые так открыто, дерзко, так отчаянно и по-сумасшедшему смело. Его всё ещё тошнит, а руки дрожат, и он уверен, что голос его дрожит не меньше. Но это на самом деле совсем неважно. Всё в порядке, пока в нём достаточно смелости, чтобы говорить то, что он действительно хочет сказать. — Я узнаю, что произошло. Возможно, от меня не будет толку, но я приложу свои силы, чтобы помочь им. Я не знаю, как, но я сделаю это. Потому что это то, чего я хочу. Потому что, — он набирает в разгорячённые лёгкие больше холодного утреннего воздуха. Он уверен, что щёки его пылают не хуже солнца на рассвете, а сердце вот-вот проломит стальные прутья грудной клетки. Но он справится, он уже учится с этим чувством жить. — Потому что я не хочу, чтобы в мире существовали темы, на которые тебе больно со мной говорить. Чонгук стыдливо закусывает губу, но взгляда упрямо не отводит. Это звучит как признание, да. Потому что это оно и есть. Он не может позволить себе выразить свои чувства по-другому. Пока нет. Но скоро, ещё совсем немного. Намджун ведь и так всё понимает, правда? Он ведь читает его, как открытую книгу, как делает это всегда. — Чонгук, ты… — как-то восторженно выдыхает старший, не находя других слов. — Ты правда потрясающий. Намджуново загорелое лицо блестит в алом свете, в белых волосах купаются первые солнечные лучи, а выражение лица лишается чего-то тёмного и тяжёлого. Росчерк бровей становится ровной чертой, а глубокие ямочки снова озаряют его щёки. И весь он такой странно красивый и мужественный в этом рассвете. Такой для Чонгука желанный и сильный, и открытый. И Чонгук бы не променял этот момент ни на какой другой. — Ты такой чертовски красивый и смелый сегодня, — говорит старший, крепче сжимая его ладонь. — Я бы сейчас так хотел тебя поцеловать. У Чонгука перехватывает дыхание. — Пожалуйста, — шепчет он, не в силах больше бороться с тягой и жаждой. Он лишь помнит, что приближается первым, первым берёт лицо Намджуна в свои руки и тянется за поцелуем. У Намджуна большие руки, что так хорошо и правильно ложатся на его талию, и тёплый шершавый язык, и немного обветренные губы с подсохшей корочкой, и действительно очень мягкие волосы. И Чонгук никогда не думал, что будет плакать от этого, но горячие слёзы то и дело опаляют его щёки. Намджун вытирает их своими грубыми тёплыми пальцами — и рассвет поглощает их полностью. — Я скажу это только раз, так что слушай внимательно, — говорит Намджун огрубевшим севшим голосом. — Ты способен изменить нас. Я понял это, как только увидел тебя. Даже если ты пока не знаешь, как это сделать. Даже если не подозреваешь о своём влиянии на нас, о силе, которой ты обладаешь. Сокджин сказал, что ты будешь лучше всех нас, и я теперь понимаю, что это значит. — Я не… — Чонгук ошеломлён своими чувствами, словами Намджуна, его откровением. Он открылся и ему открылись в ответ. И это лучшее чувство, что он способен испытать. — Не надо ничего говорить, давай просто постоим так и будем возвращаться. Становится холодно. Они обнимаются. Намджун прижимает его ближе к своей груди, к своему размеренно бьющемуся сильному сердцу. Чонгук утыкается в его шею, дышит глубоко, находит свои руки на его спине, а своё успокоение находит в его приятном запахе. Чонгук состоит из таких моментов.***
Чонгук задаётся вопросом, как может помочь Сокджину и Юнги, когда снова чувствует напряжение между ними во время завтрака. В большом зале только они и много прислуги. Намджун с Императором как всегда заперты в кабинете в куче иноземных бумаг. Чимин ещё не проснулся, потому что, скорее всего, снова среди ночи шастал по Кёнбоккуну в поисках еды. И они сидят втроём. И всё становится каким-то до жути неловким. Или так кажется только Чонгуку? Юнги, подперев свой маленький подбородок ладонью, читает книгу, а Сокджин громко стучит позолоченными палочками по стеклянным тарелкам. И они ни о чём не говорят. Сегодня нет Чимина, нет Намджуна — нет тех, для кого нужно притворяться, что им комфортно быть рядом. Чонгук не знает, дар это или наказание — что перед ним не притворяются. Это одновременно и льстит, и отягощает. И Чонгук не знает, что может сделать для них. Сейчас, когда он знает о трагедии, что скрывается за Семью Ночами, становится только сложней. Он переводит дыхание и хочет было сказать хоть что-то, чтобы немного отвлечь их, но в зал врывается запыхавшийся Чимин — вихрем, цунами, маленьким водоворотом. Он в полураспахнутой ночной чогори — неприлично и откровенно — с растрёпанными ручейками волос по плечам и спине и припухшими ото сна глазами, но такими блестящими и сверкающими, что вполне бы могли заменить солнце. Из-под шёлка чогори видны розовые метки и неровные края свежих укусов. Возбуждение Чонгука поднимается с самого дна — быстро и неожиданно. На него снова наваливаются воспоминания из библиотеки, которые он предпочёл бы забыть, а в желудке завязывается тугой узел. Но потом всё резко обрывается, потому что Чимин говорит то, что всё меняет. Мысли Чонгука обрываются на полуслове, а из лёгких пропадает весь воздух. — Тэхён возвращается. Он написал, чтобы мы ждали его ближе к закату через два дня. — Чимин машет свитком перед лицом и улыбается ярче звёзд. Чимин кружит по залу, а нухи опускают взгляды в пол из-за неприличного убранства омеги. На сокджиновом лице рождается нежная улыбка. Такая, которая Чонгуку до этого была неведома. Всё его лицо вдруг становится ещё красивей, лишённое хмурости и напускного безразличия. И это в который раз заставляет Чонгука затаить дыхание. На лице Юнги тоже появляется подобие лёгкой улыбки, хоть он и старается безуспешно скрыть её за обложкой книги. Всё во дворце оживает со скоростью света — и даже хмурый пасмурный день обретает новое сияние. Чонгук и не думал, что одно лишь упоминание тэхёнового имени может так изменить всё вокруг.***
Следующие два дня все во дворце сходят с ума: нухи суетятся, вычищая до блеска полы, перестилая во всех комнатах постели и обновляя букетные композиции из Зимнего сада. Королевские повара закупают продукты и делают новые заготовки. Чимин уделяет особое внимание своему внешнему виду, сияя предвкушением и радостью, а Юнги говорит, что почти закончил новую мелодию для тэхёновой картины. Сокджину, наконец, удаётся вытянуть Намджуна и Хосока из императорского кабинета и заняться их внешним видом. Чонгук же не знает, куда себя деть. Он пробирается на рассвете в тэхёнову мастерскую и снова смотрит на все картины, не в силах усмирить своё взволнованное сердце. С тэхёновых картин струится жизнь, и раньше Чонгуку казалось, что он через эти мазки масляных красок всё о Тэхёне знает. Но сейчас, когда Чонгук видит, как Хосок готовится к этой встрече — будто он с омегой не виделся двадцать лет, словно он собирается встретить свою самую большую любовь — сейчас, когда чонгуково сердце переполняется чёрной ревностью, он чувствует себя самым недостойным человеком. Тэхён не признает его. Потому что Чонгук на самом деле совсем не такой, как они. Он ревнивый, эгоистичный, грязный в своих желаниях и самый недостойный человек. И даже если он пытается стать лучше, даже если стремится стать таким, каким его хотят видеть, — он не может. И Тэхён это непременно увидит. — Ты понравишься Тэхёну, — улыбаясь, говорит Чимин, сжимая его руку. И Чонгуку хочется в это верить. По крайней мере, он должен сделать всё перед тем, как сдаться. Он будет бороться со своей тёмной стороной, покуда сможет, до тех пор, пока последний вздох не покинет его тело. Потому что он хочет быть с ними. Сегодня. Всегда. Но всё становится серьёзней, когда они все стоят на площади перед Кынджонджоном и ждут возвращения главного омеги Императора. На улице по-зимнему холодно. Северный ветер забирается своими скользкими лапами под полы одежды. Чонгуку приходится сильнее кутаться в топхо. Первые снежинки летят с белого небесного полотна, тая, даже не успев коснуться земли. В свете засыпающего осеннего солнца они видятся красными. Император стоит впереди всех них. Его тяжёлые золотые одежды не шевелятся под порывами ветра — и весь он стоит неподвижно уже четверть часа. Даже не шелохнётся. И Чонгук видит, как преданно он ждёт своего омегу — как волк свою пару. Нет, даже как верная собака дожидается своего хозяина. Чонгук не верит, что можно так ждать, но альфа ждёт. Чонгук не верит, что можно так любить, но Хосок любит. И это всё непостижимо настолько, что становится по-настоящему неуютно. Рядом с ним стоит взволнованный Чимин. Чонгук видит, как Сокджин нежно поглаживает его маленькую ладошку. Юнги с Намджуном тихо о чём-то перешёптываются. И почему-то именно сейчас Чонгук чувствует себя лишним и слишком неподходящим для них. Это нормально, потому что он не часть стаи, не часть их семьи. На нём нет ни одной метки, и он ни с кем не связан узами. Эта мысль почему-то сейчас причиняет особенную боль. Но Чонгук не успевает в неё сполна погрузиться, потому что стража с усилиями открывает массивные Кванхвамун, и у Чонгука перехватывает дыхание. На лошадях впереди шествует королевская охрана. И её так много, что она занимает почти весь периметр площади перед Тронным залом. А потом появляется Тэхён. О, это безусловно он. Омега сидит верхом на огромном тигре, почти ласково поглаживая его по массивной шее. Его густые тёмные волосы струятся за ним почти до самой поясницы, украшенные заморскими цветами и золотыми нитями. На его красивой шее азуритом переливаются драгоценные камни, они же сверкают на его запястьях, длинных пальцах и щиколотках, виднеющихся из-под бархатного дорожного кимоно. Если про красоту Сокджина можно было слагать легенды и писать книги, то в мире не существовало слов, способных описать тэхёнову красоту. Он был неземным. Тэхён будто бы сошёл со своих же картин: таких же фантастических, ярких, загадочных и немного мистических. Его необъяснимая красота буквально сбивала с ног и лишала дара речи, настолько она была ошеломительной. Но дело было не в красоте. Потому что Чонгук за это время уже привык быть окружённым красивыми людьми. Он уверен, что смог бы смириться и с тэхёновой. Когда-нибудь. Правда в том, что Чонгука пугало то, что происходило прямо сейчас. Тэхён, не видя никого и ничего вокруг — его глаза были устремлены лишь на одного человека — легко спрыгивает с тигра и бежит без оглядки в единственные для себя объятия. В хосоковы. И альфа обнимает его так сильно, что отрывает тэхёновы ноги от земли — будто пытается вжать в себя кожей, рёбрами, костями. Будто хочет укрыть его собой от всего мира. Они обнимаются, не произнося ни слова — и на фоне них меркнет, умирая, и этот закат, и красота дворца, и сам этот мир. Остаются лишь они одни — и в Чонгуке поднимается дикая волна ревности — тёмная, вязкая, тошнотворно противная. И он не может с собой ничего поделать, не может унять это ужасное чувство внутри себя, не может успокоиться. Он панически оглядывается по сторонам, и пока на него не обращают внимания, скрывается за большими дверями Тронного зала. Он оседает на холодный пол, стараясь побороть панику и привести в порядок дыхание. Вдох-выдох, снова вдох. Его тошнит от собственной отвратительности. И ещё в груди так больно-больно. Куда эту всю боль деть? Чонгук вдруг ясно осознаёт, что Хосок никогда не полюбит его так. Он может его пожалеть, может заботиться о нём, но сердце его уже переполнено любовью и там не хватит места для него. И Чонгук не должен жаловаться, потому что за то, что они все уже сделали для него, благодарности никогда не будет достаточно. Но Чонгук любит их. А это совсем не то же самое. Внезапно он чувствует теплоту руки, гладящей его по волосам. Чонгук поднимает взгляд и видит Юнги: он всё так же излучает спокойствие и какое-то удивительное чувство умиротворения. — Ты в порядке? — спрашивает старший, и Чонгук почему-то совсем не может ему лгать. Он и не хочет. Поэтому просто мотает головой из стороны в сторону. И, возможно, что-то мелькает в его взгляде такого, что заставляет Юнги нахмуриться. Боже, Чонгук так не любит заставлять их волноваться. — Давай поговорим, — выдыхает Юнги и кивает куда-то вглубь зала, безмолвно призывая младшего омегу следовать за ним. Чонгук не знает, что ему нужно будет сказать. Он чувствует себя каким-то разбитым и плохим. Он отчаянно хочет заполучить всю их любовь, и это так отвратительно эгоистично и неправильно, что разрушает его. Они подходят к самому подножию императорского трона, и Юнги легко садится в него, закидывая ногу на ногу под длинной тканью ханбока. Он держит высоко свой подбородок, приосанивается, расслабляет руки на подлокотниках и как-то даже грациозно прислоняется к спинке. Чонгук впервые видит его таким… невозможным. Будто Юнги точно знает, где его место в этой жизни. Будто он был создан для того, чтобы сидеть на этом троне и править всем миром. К Чонгуку впервые приходит осознание, какой на самом деле силой обладает супруг Императора, какой властью наделён. Это совсем не тот вечно уставший Мин Юнги, что музицирует с ним ночи напролёт. Сейчас между ними целая пропасть: глубокая, тёмная и непреодолимая. И Чонгуку хочется то ли пасть перед ним на колени, то ли бежать как можно дальше, не оглядываясь. Потому что он понимает, что никогда не сможет преодолеть это расстояние между ними. Чонгук болезненно морщится, потому что это неожиданно причиняет почти физическую боль. — Сядешь? — спрашивает Юнги и взглядом указывает на трон рядом. Он чуть меньше по размеру, но тоже богато и даже вычурно украшен драгоценными камнями. Чонгук понимает, что этот трон самого Юнги. Старший омега позволит ему — тому, кто даже не заклеймён их метками — занять его место, место, принадлежащее ему по праву? Пусть даже на пару минут, но всё же… так просто? Вот так вот, одним словом перешагнёт через эту пропасть и младшего за руку за собой проведёт? Чонгук тяжело сглатывает. — Я не в стае, — только и выдыхает он, не следя за собственным голосом. Он смотрит на Юнги озадаченно, будто эта нелепая фраза способна всё объяснить. Будто она способна отделить его от них. — Разве это имеет значение? — спрашивает Юнги, приподнимая уголки губ и хитро щуря глаза. Чонгук теряется, не зная, что ответить. Ему хочется закричать, что это имеет самое большое значение, но в конце концов он просто передвигает свои ноги в сторону трона и садится в него, не произнеся ни слова. Они вдвоём сидят: Юнги на троне Императора, а Чонгук на троне Юнги — смотрят на внушительные массивные двери у входа в Тронный зал и молчат. Чонгук находит что-то спокойное в этом молчании, оно такое же ненапряжённое, как и сам Юнги. Это молчание немного тушит чёрный огонь внутри него. — Может расскажешь, что тебя беспокоит? — всё же нарушает тишину старший омега. — Ты последние два дня сам не свой. Между нами нет связи, и я не могу почувствовать тебя с полувзгляда. Пока не могу. Поэтому тебе придётся говорить о том, что ты чувствуешь. Если ты желаешь быть понятым. — Я не хочу никого обременять, — честно отвечает Чонгук. В конце концов, его собственные ожидание и чувства — это лишь его проблемы. Он должен справиться с ними сам. — Если честно, своим молчанием ты обременяешь меня сильнее, — выдыхает Юнги, подпирая свой маленький острый подбородок рукой. — Прости, — Чонгук стыдливо закусывает губу, продавливая бархатную ткань подлокотников. Чувство вины почему-то захлёстывает его ещё больше. Он даже не знал, что его молчание может кого-то ранить. — Вместо извинений просто попробуй быть более откровенным с теми, с кем, если всё получится, ты проведёшь бок о бок всю оставшуюся жизнь. Чонгук вдруг вспоминает свою первую встречу с Императором. Хосок сказал ему быть честным. Это всё, что от него требовалось, а он не справляется даже с этим. Ладно, хорошо. Он будет честным, рассказывая о своей слабости, даже если это причинит ему самому боль. Даже если после всего он почувствует себя униженным и ещё более недостойным. — Я чувствую себя лишним, — тихо и несмело начинает он. — Я увидел сегодня любовь, которой не могу найти объяснений. Ревность захлестнула меня. Я вдруг захотел такую же любовь себе. Не знаю… сейчас, когда я говорю это, всё кажется таким смешным. — Это не кажется смешным, Чонгук, — говорит Юнги, смотря на него слишком сосредоточенно и серьёзно. Понимание плещется на дне его медных глаз. — Всё, что причиняет тебе боль, никогда не будет смешным. Я знаю, что ты чувствуешь, правда. Я был таким же. Рос вместе с Хосоком и Тэхёном, видел, как развивалась их любовь. Я был свидетелем этой любви. А ещё я рос с осознанием того, что мне суждено стать супругом Хосока. И правда была такова, что Хосок никогда не полюбил бы меня так сильно, как он уже любил Тэхёна. Потому что Тэхён был его первой любовью. — Это больно, — выдыхает Чонгук, ловя каждое слово старшего омеги. Ему вдруг кажется, что Юнги так хорошо понимает его боль. — Да, это было больно. — И как ты справился? — Я не справился. Я просто… продолжал любить Хосока. Потому что это всё, что я мог. — Это до сих пор причиняет тебе боль? — осторожно спрашивает Чонгук. Ему вдруг самому становится ещё больней. — Нет. Потому что Хосок сказал, что не видит своим супругом никого, кроме меня. Потому что он заботится обо мне, каждый день. Потому что он сказал, что я нужен ему. И ещё много таких «потому что», — улыбается Юнги, так непривычно открыто и приятно. — Возможно, это звучит не слишком хорошо, но на самом деле это не так уж плохо. Хосок любит свою стаю как альфа и как человек: каждого из нас он держит в своей душе и в своём сердце. Он любит нас по-разному, но это всё равно любовь. Возможно, тебе кажется, что в хосоковом сердце нет места для тебя, но это не так. Ты уже в его сердце, даже если пока не чувствуешь этого. Когда между вами появится связь, ты сможешь ощутить все те необъятные чувства, которые он уже испытывает к тебе. — Откуда ты знаешь? — спрашивает Чонгук, пытаясь утихомирить собственное дикое сердцебиение. — Я чувствую это по связи. Каждый день всё больше. С того самого дня, как ты появился, — Юнги загадочно улыбается и прикладывает палец к нитке своих тонких губ. — Только не говори, что я тебе рассказал об этом. Хосок старается избегать таких смущающих вещей. Так что это будет нашим секретом. Вокруг юнгиевых глаз собираются мелкие морщинки. Чонгук думает о том, что больше всего старший омега прекрасен именно тогда, когда улыбается. А ещё он впервые чувствует себя таким причастным. Именно сейчас, когда он сидит на троне Юнги, с разделённым на двоих секретом, он чувствует себя близким к нему, а значит и к ним всем. И осознание этого приносит ему удовольствие, пусть даже внутри него что-то продолжает болезненно ныть. — К тому же, после смерти своего отца, Хосок распустил гарем и никогда не собирался создавать его вновь. Но гарем был единственным выходом, чтобы быть с Тэхёном. И даже здесь Хосок пошёл против всех существующих правил. Он сказал, что собирается создать стаю, и тогда я назвал его сумасшедшим. Потому что нельзя насильно связать узами кого-бы то ни было. Я был уверен, что невозможно создать узы между столькими людьми. — Но это сработало, — вставляет Чонгук, ловя откровенность Юнги в звуках, словах и вздохах — он старается забрать себе каждую крупицу этой откровенности. — Но это сработало, — повторяет Юнги. — Потому что судьба как-то столкнула нас, идеально подходящих друг к другу. И Хосок почти никогда не выбирал сам. Он выбрал только Тэхёна, а чуть позже привёл Сокджина. Я частично поспособствовал тому, чтобы Намджун оказался здесь, а спустя долгое время Тэхён привёл Чимина. А сейчас вот Сокджин нашёл тебя. Или ты нашёл его. И Хосок так естественно принял и полюбил каждого, словно по-другому и быть не могло. Я не знаю, определил ли это кто-то свыше, но я не представляю свою жизнь лучше той, которую уже живу. Потому что все мы естественно связаны и все, в конце концов, чувствуем одно и то же. И все мы возмещаем друг другу ту любовь, в которой нуждаемся. С кем-то мы стали лучшими друзьями, с кем-то любовниками, а с кем-то даже чем-то большим. И раньше я думал, что мне не будет этого достаточно, что мне нужна была вся чёртова любовь этого мира, чтобы почувствовать себя хоть чуточку удовлетворённым, но этого оказалось достаточно. Больше, чем просто достаточно. Поэтому, Чонгук, даже если сейчас ты не чувствуешь себя полным, не думай, что так будет всегда. Просто дай нам и себе немного больше времени. — Спасибо за эти слова. Я нуждался в них, — на выдохе произносит Чонгук. Наверное, он просто не умеет ждать и хочет всего и сразу. Но ведь так не бывает. Получают только те, кто умеет ждать. Чонгук думает, что может научиться ждать. По крайней мере, сейчас, рядом с Юнги, который пытается утешить его своим откровением, это не кажется чем-то сложным. — Я рад, если правда смог тебе помочь, — улыбается старший омега. — Потому что я счастлив, когда могу музицировать с тобой. Поэтому я не хочу, чтобы ты чувствовал себя плохо. Ох, чёрт, почему это звучит как признание? И почему Чонгука снова затапливает невыразимой нежностью и болью оттого, что он не может так же искренне выразить свои чувства в ответ? — В любом случае, нам нужно поприветствовать Тэхёна как следует. Думаю, наше исчезновение уже заметили, а значит, скоро начнут паниковать. Мы должны идти. — Юнги поднимается с трона и хочет было направиться к выходу, а Чонгук вдруг обнаруживает, что цепляется за кромку рукава его кимоно и тянет её на себя. — А с Сокджином? Как у тебя с ним? Как с другом? Или как с любовником? Или… как с кем-то большим? — Эти слова вылетают из его рта быстрее, чем он вообще успевает осознать, что происходит. Чонгуку кажется, что от его дерзости и прямоты по стенам дворца идут трещины, и весь потолок с дорогими западными люстрами для свечей прямо сейчас просто рухнет на них и погребёт под своими развалинами. Его сердце клокочет где-то прямо под горлом, а на лбу появляется холодная испарина. Возможно, Юнги прямо сейчас закроется от него, и это не лучшая благодарность за его поддержку, но Чонгуку кажется, что лучшего момента, чем прямо сейчас, уже не будет. Даже если сейчас он ковыряет рану двухлетней давности, выворачивая всё наизнанку. Даже если так, он хочет помочь в ответ на их доброту. Хоть чем-нибудь, чем угодно. Поэтому, господи, пожалуйста. Лицо Юнги становится совсем серым, почти прозрачным. Мелкие морщинки-ручейки собираются на лбу и выдают его настоящий возраст. Он всё ещё старается держать себя в руках, но бледная полоска губ взволнованно подрагивает. Чонгуку кажется, будто весь воздух из пространства куда-то испарился, потому что Юнги силится что-то сказать, но только открывает и закрывает рот, так и не набирая воздуха. — Пожалуйста, — пробует Чонгук, — только не закрывайся от меня сейчас. Я знаю про Танец Семи Ночей, и что эта музыка для Сокджина. Поэтому пожалуйста, не отталкивай меня. Юнги всё же берёт себя в руки и громко выдыхает весь воздух сразу. Он аккуратно поддевает руку Чонгука, отдирая от помятой ткани своего ханбока, и тихо произносит: — Я не собирался… отталкивать тебя. Я просто не знаю, что тебе рассказать. — Всё, что посчитаешь нужным. Всё, что мне дозволено знать. Чонгук всё ещё не знает, откуда в нём эта бешеная смелость плещется прямо сейчас. Возможно, Намджун был прав, и он действительно как-то может влиять на них. И если это так, то Чонгук собирается воспользоваться этим влиянием, чтобы помочь им. — Было время, когда я и Сокджин были самыми близкими людьми. Мы были очень разными, но одновременно с этим были так похожи. Нас объединяла одна боль и то, что мы держали в себе множество вещей. Мы оба были полностью разбиты и ошеломлены болью, навалившейся на нас. И она сблизила нас. Сблизила настолько, что я испугался. Сокджин хотел утешить меня. И он не знал другого способа, кроме как предложить мне себя: свои губы, руки, своё тело. А мне казалось это таким нелепым и неуместным, что я рассмеялся. Мне казалось, что Сокджин хочет воспользоваться мной в момент, когда я был разрушен полностью. Ведь Сокджин всегда был таким. Он брал всё, что ему дают и даже больше. То, чего ему не давали, он выхватывал руками и зубами, потому что именно таким человеком он был. Потому что в прошлом он только так мог выжить. — Юнги устало прикрывает глаза, переводя дыхание. И Чонгуку не нужно быть связанным с Юнги, чтобы видеть, как сильно этот разговор выматывает его. Чонгук выматывается и сам. Слышать всё это больно настолько, словно он сам прошёл через всё то, через что прошли они. — И, несмотря на то, каким родным он мне был, несмотря на то, сколько боли мы пережили вместе, в тот момент, когда он опрокинул меня на кровать, я не узнал его. И я испугался того, что чувствовал в тот момент. Я наговорил ему так много всего, я вспомнил его грязное прошлое, надавил на кровоточащую рану и сказал даже больше того, что мог. Даже то, о чём я никогда бы не посмел подумать. И вот к чему это привело. — Сколько вы не разговаривали? — Почти два года прошло. Сокджин оборвал нашу связь, я совсем его не чувствую. А даже если бы и чувствовал, всё равно не смог бы с ним заговорить. Я за два года так и не нашёл ни одного подходящего слова, чтобы извиниться. Таких слов просто нет, сколько бы я ни искал. — Но как Сокджин смог оборвать вашу связь? Разве на это не способен только альфа? — в недоумении выдыхает Чонгук. — Сокджин — доминантный омега. Тэхён по праву глава императорского гарема, но негласный вожак нашей стаи именно Сокджин. Он столь тонко всё чувствует, что может найти внутри себя все связывающие нас нити. И он может оборвать любую. Именно это он сделал с нашей. Чонгук впечатлён. Он задавался вопросом, почему Сокджин так сильно влияет на него, теперь это становится очевидным. Нет, это всегда было очевидным. Сокджин может влиять на Чонгука, потому что Чонгук в него влюблён. Но потом, когда... если Чонгук станет частью стаи, он будет полностью под его контролем. Не то чтобы это пугает младшего. Скорее будоражит, удивительно сильно и волнующе. — Мне жаль, — выдыхает Чонгук. Он не знает, что ему сказать. Он не знает, чем может помочь, и прямо сейчас это убивает его. Юнги вдруг касается рукой его груди и давит на неё, заставляя снова плюхнуться на трон. И Чонгук во все глаза смотрит на Юнги, пока тот освобождает свою грудь от кожаных ремней на кимоно и оголяет своё белое бледное плечо. Старший омега со всей осторожностью снимает повязку, и концентрированный, но мягкий запах лечебных трав забивается в ноздри. Под повязкой, среди бледно-розовых меток одна красная, болезненная и глубокая, будто её поставили вчера и забыли залечить. — Вот, что становится с меткой, если оборвать связь. Она гноится, — говорит Юнги. — Это значит, что Сокджин больше не принимает меня. И также это значит то, что даже если бы я нашёл подходящие слова, это всё равно уже не помогло бы. Слишком поздно, понимаешь? Из глаз Юнги струится тихая печаль — и весь он возвышается над Чонгуком одинокой и полупрозрачной фигурой, тонкой, будто сделанной из рисовой бумаги и подброшенной холодным ветром куда-то далеко и бесцельно. А Чонгук хотел совсем не так. Обнажённая душа Юнги выглядит так уязвимо, так отчаянно красиво и болезненно, так надломлено и безнадёжно, что Чонгук не знает, куда от неё деться. Он сглатывает, и что-то тяжёлое проваливается прямо в его желудок. Чонгук поднимает своё отяжелевшее тело и со всей осторожностью обнимает Юнги, давясь ароматом лечебных трав. Старший омега не отвечает на объятие, но позволяет обнять себя, вдавливаясь в Чонгука сильнее, чем, наверное, можно. — Ты… поверишь мне, если я скажу, что ещё не поздно? — шепчет Чонгук тихо-тихо, боясь даже своим голосом ранить Юнги. Но старший, кажется, совсем никак на это не реагирует. — Я видел… в ту ночь я видел, как танцевал Сокджин под твою музыку… под вашу музыку. Он танцевал, будто бы последний раз в своей жизни. Будто завтра не наступит никогда. Словно, оступись он хоть на шаг, этот мир разрушится до самого его основания. У него тоже болит. Я видел, я знаю, поверь мне, пожалуйста. Поэтому вы должны хотя бы поговорить. Даже если это ни к чему не приведёт, даже если вам не удастся понять и прийти друг к другу. Вы должны хотя бы попытаться. Ты и сам это знаешь, ведь так? Юнги молчит несколько мучительно долгих минут, а после слегка отталкивает Чонгука, снова перевязывая плечо и накидывая сверху тяжёлую ткань кимоно. — Да. Вот только я до сих пор не нашёл ни одного подходящего слова, — он говорит глухо, хрипло, будто больше не намерен продолжать этот разговор. Будто вселенская усталость вдруг разом легла на его плечи. Чонгук больше не настаивает. Ему и так кажется, что он слишком сильно надавил, буквально силой заставил рассказать правду. Но он не будет мучиться чувством вины, потому что ему, кажется, просто жизненно необходимо было узнать, что происходит. Он вытирает свои влажные щёки, лишь сейчас осознавая, что всё это время беззвучно плакал, и идёт вслед Юнги к выходу. Чем ближе они приближаются к массивной двери, тем ярче слышны голоса снаружи: звонкий смех Чимина, тихое бормотание Намджуна и громкий голос Сокджина. И почему-то именно сейчас какая-то неуловимая мелодия заплывает ему в уши — вместе с этим смехом, с голосом, с чувством. Он останавливается, пытаясь осмыслить это всё, и ловит вопросительный взгляд обернувшегося к нему Юнги. — А может, слова вовсе не нужны? — спрашивает Чонгук, еле сдерживая какую-то странную улыбку, рвущуюся из груди. — Может, музыки будет достаточно? Юнги выглядит всё таким же уставшим, но уже куда более заинтересованным. Он разворачивается к Чонгуку полностью и скрещивает руки на груди, готовясь слушать. У Чонгука пересыхает во рту. — Вы больше не связаны, а значит, не можете чувствовать друг друга, да. Но это не значит, что тебе нужны слова, чтобы достучаться до него. У тебя, Юнги, всегда будет музыка. Эта неисчерпаемая, исцеляющая, необъятная музыка. Она всегда есть у тебя. В те ночи, когда мы играли с тобой, слова едва вылетали из наших ртов, но я почему-то знал всё, что ты хотел мне сказать. Ты можешь ничего не говорить — твоя музыка, твоя мелодия, то, что ты вкладываешь в неё, обязательно дойдёт до его сердца. Как это было всегда. Юнги не говорит ни слова, лишь продолжает заинтересованно изучать чонгуково лицо. А после склоняет голову к плечу и позволяет лёгкой улыбке вспорхнуть на свои бледные губы. Именно той улыбке, из-за которой он всегда становится таким невероятно привлекательным, что все мысли в чонгуковой голове превращаются в облака. — Ты такой забавный, Чонгук-и. Хосок сказал, что с твоим приходом он почувствовал себя завершённым. И, кажется, я сейчас тоже это почувствовал. — Что это значит? Каждый раз, когда кто-то говорит, что альфа говорил или думал о нём, сердце Чонгука сбивается с привычного ритма. Кажется, к этому просто невозможно привыкнуть. — Неважно. Поймёшь позже, — всё так же загадочно улыбается Юнги, разворачиваясь к выходу и лишь немного тормозя у двери. — Я ничего не обещаю, но попробую. Использовать музыку вместо слов кажется неплохой идеей. Поэтому я попробую. Юнги скрывается за дверью, оставляя Чонгука перевести дыхание в одиночестве. Что это? Почему на сердце так хорошо и легко? Чонгук чувствует сладкий привкус своей первой маленькой победы на кончике языка. И он даёт себе время насладиться ею, пропустить её через себя, через свои поры, кожу, кости. Он наполняется ею просто потому, что может это сделать. Потому что быть честным и открытым, оказывается, не так уж сложно, когда тебе открываются в ответ. И пусть Чонгук не знает, что ждёт его впереди, он сделает всё, что в его силах, чтобы это чувство не терять. Нет, он сделает даже больше.***
Чонгук выходит на площадь почти через четверть часа после Юнги. Тэхён как раз заканчивает кружить на руках без устали смеющегося Чимина и ставит его на ноги. — Ну вот, у меня теперь голова кружится, — смеётся омега, утирая слёзы в уголках глаз-полумесяцев. Чонгук ещё никогда не видел Чимина настолько красивым — сияющим ярче звёзд и луны на помрачневшем небе. Любовь так ему к лицу. Им всем очень подходит эта любовь. Она их всех делает такими чертовски красивыми. Или, возможно, это чонгукова любовь делает их красивыми в его глазах. Намджун стоит чуть в стороне и с нежной улыбкой, обнажающей глубокие ямочки, поглаживает огромного тигра по мягкой густой шерсти, благодаря за то, что тот доставил к ним омегу в безопасности и что охранял его верным псом. Тигр ластится к нему игривой кошкой и громко мурлычет. Тэхён подходит к Юнги и стискивает его в своих объятиях. Юнги нехотя обнимает его одной рукой, будто его кто-то заставляет это делать. Но глаза его мгновенно наполняются вязкой медовой нежностью, когда Тэхён шепчет ему на ухо, что он, наконец-то, дома. Позже Тэхён подходит к Сокджину и целомудренно целует его в губы, нежным движением поглаживая длинные волосы-лианы, а после они сталкиваются лбами и смотрят друг другу в глаза — и Чонгуку кажется, что они о чём-то говорят. Без слов — одними только прикосновениями, взглядом и дыханием. Они красивые по отдельности, но Чонгук думает, что они становятся в два раза красивее, когда находятся вместе вот так. Они невероятные: до ушедшего дыхания, до бликов в глазах, до огненного кома в груди, желудке, под лопатками и коленями. И Хосок смотрит на них точно так же, как смотрел с той картины почти двадцатилетней давности, что написал Тэхён. На той картине Император был тринадцатилетним мальчишкой с белозубой огромной улыбкой. Сейчас Хосок улыбается сдержанно, одними лишь губами. Но глаза его… они всё такие же. Смотрящие влюблённо, зачаровано, заворожено — на каждого из них. И Чонгук такую любовь впервые видит и совсем не может сосредоточиться на чём-то другом. А потом Хосок переводит взгляд на него — и ничего в лице его не меняется, лишь уголки губ чуть подрагивают во всё той же улыбке. А потом к Чонгуку подходит Тэхён и обнимает его сразу крепко и сильно, бесцеремонно врываясь в его пространство, переходя все границы приличия и манер. И чонгуково омежье сердце даже не успевает взорваться в волнении и трепете — лишь набухнуть, увеличившись в размерах — как Тэхён отстраняется и восторженно смотрит на него. Он что-то говорит — его красивые розовые губы точно открываются и закрываются — но у Чонгука вода в ушах и в голове. Он будто плавится разогретой глиной от всего тепла, что льётся на него тихой рекой. Ревность не покидает его сердца, не оставляет души, но слегка утихает под патокой внимания, которым его одаривают. — Ты точно такой же, каким тебя описывали Хосок и Чимин-и, — улыбается Тэхён, не сводя с него своих пронзительных, великолепных глаз. Чонгук сглатывает и вопрос застревает в его горле, как птица в клетке. Как его описывали? Что про него писали? Каким они его видят? Видят ли они его тем, с кем бы могли прожить всю жизнь? — Вот, я даже постарался нарисовать тебя по образу в моей голове. Это тебе. Тэхён протягивает ему свиток, перевязанный тонкой шёлковой лентой. Чонгук несмело тянется к нему, стараясь унять дрожь в руках, и разворачивает плотную бумагу. Чонгук с тэхёнового рисунка одновременно похож и не похож на него. Его подбородок заострён, а длинные прямые волосы ниспадают на плечи шёлком восточных морей. И весь он на бумаге такой красивый: тонкими мазками кисти, грубостью чёрного угля, отпечатками тэхёновых пальцев. В жизни у Чонгука вьющиеся у шеи шоколадные пряди и грубые черты лица. И ему немного жаль, что он не именно такой, каким его представлял Тэхён. Чонгук хочет сказать, что это волшебно, что руки омеги отлиты из чистого золота, не меньше, а его картины — будто голос самой вселенной. Но в голове так пусто, так пусто и хорошо, легко, воздушно. Там одни облака и что-то распирающе огромное и внушительное. Чонгуково сердце переполнено любовью, особенно сейчас, когда все дорогие Хосоку люди здесь, не просто под одним небом и звёздами, а совсем рядом — лишь руку протяни — и сможешь коснуться руки. А если обнажишь перед ними своё сердце, то откроется удивительная возможность прикоснуться к душе. — Жаль, что не удалось в точности перенести твой образ на бумагу. Но думаю, что мне не удалось бы сделать это, даже если бы я знал тебя, — говорит Тэхён. — Ты слишком красив для любой моей кисточки. Тэхён отворачивается и говорит что-то Намджуну, потом они ярко смеются, обнимаются, держатся за руки. Густое тёмное небо укрывает их своим звёздным одеялом, усыпляет стрекотом цикад, морозной колыбелью. Сердце Чонгука гудит у него в ушах, отдаётся покалываниями в кончиках пальцев, в уголках глаз и глубоко в грудине. Сокджин берёт его за руку, переплетает пальцы, возвращает ему воздух и голос. Старший омега смотрит на Тэхёна и выдыхает тёплое облако пара изо рта прямо в морозную предзимнюю ночь. — Добро пожаловать домой, — говорит он, обхватывая руку Чонгука сильнее, и тот сжимает сокджинову руку в ответ, потому что, господи, он больше никогда не собирается отпускать их рук. Он собирается держаться за них всю свою жизнь.Можно, я не отпущу твою руку? Ты оставишь ладонь открытой, Я окольцую твой палец без имени — станешь ты окольцованной птицей.