Бесприданница

      «Папа,       Я ушла из дома, и не вернусь до тех пор, пока в нём эта женщина. Это не каприз — это моё искреннее желание.       Можешь не поднимать на уши всю деревню и милицию со служебными собаками. Я нахожусь на соседней улице, в доме с крышей из шифера и серым гаражом. Если захочешь поговорить, то просто позвони, но, пожалуйста, не приезжай — я не хочу тебя видеть после нашей ссоры. Мне надоело, как солдату, принимать любые твои решения и молчать.       Понимаю, что и я перегнула, но поверить не могу, что ради малознакомой шал девушки ты встал против меня. И вообще, просто взял и привёл её к нам после всего, что случилось: мы оба с трудом пережили, когда мама ушла. И, если ты готов найти себе новую, то мне новая мам мачеха не нужна.       Дай мне всё переварить, если не хочешь, чтобы я отдалилась ещё сильнее.       Денег мне не надо, школу посещать буду.       Твой кошелёк на тумбочке. Я давно знала, что ты мне врёшь.       

Мира.»

***

Опять с тридцать первого ночью ко мне ты придёшь, Смешается снова смертельно-любовная дрожь. «Любовь загробная», Сектор газа.

      За покосившимися воротами, следами мотоцикла на талом снегу и закрытой на ночь дверью дом Пятифановых вновь принимал гостей. Казалось бы, волчье логово, которое стоит обходить десятой дорогой всем тем, кому дорогá спокойная жизнь, не должно привлекать жителей деревни, но практически ни дня оно не пустовало. И сегодня февральская ночь, разжигающаяся на кухне огнём газовой плиты, в очередной раз привела к волкам Миру Черешенко. Девочка, измотанная и преданная, чувствовала себя здесь также умиротворённо, как прихожане чувствовали себя перед иконой в церкви. Священные минуты тянулись медленно, затаённо, с каждым тиком настенных часов откусывая от внутренних стенаний по кусочку.       — Охренеть, на, — разинув рот, слушал рассказ друзей Бяша. Они вернулись от силы минут двадцать назад, и бурят сразу был посвящён в курс дела. Больше всех, что ему несвойственно, вещал Ромка — уж больно впечатлил его момент, когда Мира полетела с крыши. Он, выжимая в ведро промокшие насквозь варежки и носки, аж несколько раз повторил эту часть истории. Славка же, шмыгая носом, отогревалась горячим чаем и с сожалением посматривала на Ертаева. Он это видел, но вёл себя так, будто и не держал на неё зла: переживал, оказывал моральную поддержку, не осуждал. Она искренне благодарила друга за отходчивость. — Вот бы засада была, если б Миронкин батя запалил.       — Да сплюнь ты, окаянный, — тявкнул Пятифанов, встряхивая варежку. — Ну, всё, завтра всё сухое будет. — Девочка покивала. — Теперь рассказывай, чё твой коммерс отчудил, а то обещалась, вроде как. Зачем так резко понадобилось сваливать?       Рома отставил в сторону своё занятие и подсел за стол. Марат тоже склонился ближе, неотрывно смотря чёрными, как смоль, глазами прямо Славке в душу. Он сочувствовал ей, ведь сам не понаслышке знал, каково это — не хотеть не то что ночевать, а даже есть в собственном доме. Когда все стены, все двери, посуда — всё становится опостылевшим, чужим. Только кудлатая псина Вальтер любит и встречает хозяина радостным воем. А девочка тем временем замялась от чувства, что сидела не в компании друзей, а на допросе у следователя, где одну и ту же историю — травмирующую и болезненную — приходилось повторять миллионы раз.       — Папа… — начала Мира, но не смогла продолжить из-за моментально подступившей к горлу горечи. Она не ждала от себя подобной реакции, ибо все слёзы выплакала ещё в тот злополучный день. Вот только эффект был и вправду велик. Комок всё катился и катился из глубин груди, мотая на себя каждое воспоминание, каждую секунду той сильной пощечины, благо, не оставившей после себя следов. Парни подпёрли по обе стороны, дабы девочка не развалилась подобно малодушной размазне. От картины, как бурят гладит Славку по предплечью, Рому неприятно сконфузило, и, казалось бы, не время и не место для невербального выяснения отношений, но волчонок протянул руку над подрагивающими плечами и буквально сгрёб Черешенко под своё крыло. — Он… он привёл домой любовницу, — на последнем слове голос сорвался.       Пятифан прижал ладонью чернявую макушку куда-то в район ключицы, упёрся губами в лоб. Марат же, хоть и стойко ощущая себя третьим лишним, не мог поступить, как в прошлый раз — собраться и уйти. Как он мог оставить её в слезах? Наплевать, что рядом с ней Ромка — Бяша должен самолично убедиться, что девушка успокоилась. Не сказать, что Ертаев сделал это без страха, но, выдохнув так резко и тяжело, что по ощущениям словно похудел на пару килограмм, он обвил пальцами нежное запястье.       Мало волновало, что выглядела ситуация двусмысленно — особенно для Ромы, от цепких глаз которого ничего не утаилось, — Марат же просто-напросто пытался пожалеть. Рука Миры чуть шевельнулась, ладонь на короткое мгновение сжалась в ответ. Сердце стукнуло громко-громко. При желании его могли услышать соседние дома, но Бяша с уверенностью держал марку невозмутимости. Оторвавшись от пятифановского плеча, Славка утёрла ледяными ладонями раскрасневшееся лицо.       — Её зовут Маргаритой… Риткой! Видели бы вы этого крокодила, — превозмогая новый приступ слёз, скрипела зубами девочка. Рома как-то зло прыснул. Его то ли подивило, что такая паинька, как Мира, может выдавать подобные ругательства, то ли презрение к липовому тестю только лишний раз укрепилось в его голове. — Столько времени пропадал у неё — неделями! Ещё он… он так легко рассуждал об этом: тебе, говорит, новая мама нужна. А он у меня спросил? Мать у меня одна, хоть ей бабло и дороже, чем я.       — Ладно, — Рома вновь потянул Черешенко на себя. Та покорно прижалась к крепкой грудине, — чё слёзы-то лить? Ты папаше своему нос утёрла. Пусть, вон, своей шалаве теперь обеды в школе оплачивает.       — Ещё не утёрла, на, — вдруг довольно резко высказался Марат, поднимаясь со стула. — Вот нагрянут завтра всей толпой, а мы без пряников.       — Не каркай, бля, — хлестнул взглядом серых глаз Ромка. Затем он на пару секунд задумался: по большому счёту, в словах друга сквозила правда. И искорка озарения вдруг скользнула на его лице. Соболиные брови чуть приподнялись, выражение лица приобрело сардонический оттенок: — Может, предлагаешь обратно её отвезти — и пусть она хлебает, а? Нагрянут — я ничё отрицать не буду. Кто защитит-то её, кроме меня?       Мира посмотрела на Бяшу грустными глазами, как будто целиком и полностью верила в то, что товарищ действительно так считает.       — А может, мне надо было среди ночи помогать сбежать из дома, чтобы ей потом вдвойне влетело, а, Ромыч? — защищался Бяша. — А может, имело смысл не влезать в чужой конфликт, чтобы защищать её не было нужды, на?       — Слышишь, ты не газуй давай, — вскакивая со стула, моментально оказался возле бурята Рома. — Благородный дохуя? Ссышься, бля — так можешь уматывать. Чё, двери-то мои всегда открыты. — Глаза его пронзительно смотрели куда-то глубже, чем сердце или душа — ему в сознание, в его мысли и чувства. Бяша мог бы положить руку на отсечение, что волчонок прочитал всё до единого секрета, просканировал, как рентген, и теперь только и делал, что ронял его репутацию в глазах Миры. И ладно ронял — он топтал её, вдавливая в землю подошвами армейских берцев. Ертаев понимал друга: вряд ли кому-то захочется, чтобы ему наступили на грудь, потому Пятифан бурно отстаивал границы того, в кого вложил все свои самые сокровенные чувства. Настолько агрессивному собственничеству способствовало и то, что за четыре года всё нежное и человечное в волчонке притупилось, а теперь рядом та, с кем хочется раскрываться только с положительных сторон. Поэтому, хлопнув хулигана по плечу, Марат сквозь горечь сказал:       — Остынь, рак варёный, а то на горе свистеть будет нечем, на. Можно подумать, я порожняк гоню.       Рома усмирился, не получив ответной реакции — видно, что растерялся. И Бяша знал, почему: вякни бурят что-нибудь поязвительней, то вряд ли волчонка можно было бы хоть чем-то остановить. Под удар пойдёт всё, начиная от пола и заканчивая крышей. Не сказать, что Пятифанов внушал вселенский ужас, да только драк и ссадин парень не боялся — если и вовсе не назвать его отбитым на этой теме. Влепить кому-то в физиономию за гнилой базар он мог без промедления, а вот вести диалог способен был только в тех случаях, когда собеседник прогибается под моральным прессингом. Марат же, несмотря на лёгкий нрав и способность искать компромисс, не являлся тем, на кого можно вот так запросто надавить, отчего все их споры заканчивались по разные стороны баррикад: Ертаев оставался при своём, Пятифанов — при своём.       — Посрать, забыли. — Парни, ещё пребывая во взвинченном состоянии и косо поглядывая друг на друга, уселись назад за стол. — Кстати, батя мой после ночи путешествовать поедет — бабушка соленьев приготовила, да так, хоть повидаться. Времени у него с гулькин хер будет, поэтому, когда завтра придёт, то ты, — коснулся костлявого девичьего колена, — не высовываешься, а ты, — пихнул друга локтем, — контору не спали. Батьку похрену, конечно, кого я привожу, но пока отсвечивать перед ним не надо — вдруг коммерсу этому цинканёт.       Друзья покивали, после чего единогласно решили отправиться на боковую: толку-то сидеть-высиживать — если что-то станет ясно, то только завтра утром, когда председатель колхоза намылится в свои имения. Да и накручивать себя не самое благодарное занятие. Только вот Миру, насквозь промокшую и продрогшую после поездки на мотоцикле, не останавливало ничего. Мало того, что девочка дрожала так, что одеяло ходило ходуном, так ещё и сон ни в какую не хотел наступать. Она понимала, что обратного пути нет, однако подсознательно желала отсрочить свою участь посредством смакования каждой минуты в спокойствии и рядом с тёплым волчонком.       Он не спал — это было слышно. Когда Рома находится в забытье, дыхание у него либо глубокое, ровное, либо же становится настолько тихим, что кажется, будто хулиган почил вечным сном. А сейчас — то шмыгнет, то фыркнет. Сильная рука по-хозяйски заползла на тощий бок, со спины почувствовалось тепло. Пятифан прижался так плотно, что ощущался каждый сантиметр, каждый изгиб поджарого тела.       — Долго зубами-то стучать собралась? — без раздражения поинтересовался Рома. — Захворала, поди. Знаешь походный способ, чтоб согреться?       — Растереть ладонями? — Голос на последней гласной так прыгнул, что если преобразовать его в кардиограмму, то извилистая ушла бы за пределы бумаги. Хватило ей кустарных методов для борьбы с холодом. Бяша, конечно, всегда привлекал Миру своей темпераментностью — он очень тонко чувствовал людей, несмотря на образ глумливого шпанёнка, — однако подобный порыв чувств ей был совсем непонятен. Ранее девочке казалось, что все знаки внимания, оказываемые Маратом — не более, чем дружеский жест, но теперь, когда Ертаев раскрыл истинный смысл, любое действие обретало совсем иную ипостась.       — Да не, — прервал её мысли хулиган, томно шепнув на ухо. Край футболки отогнулся, по голой коже вверх поползла горячая рука. Тепло прошлось от бедра до середины рёбер. Девочка громко выдохнула. — Надо прижаться друг к другу.       Зашуршало одеяло — то Ромка, рванув руками через голову, одним движением снял с себя майку. В оголённую вереницу позвонков упёрся не менее горячий, чем рука, торс. Без ярко выраженных мышц, как у Ивана Драго, осуждающе смотрящего с плаката, но крепкий, словно отвесная скала. По сравнению с таким задохликом, как Мира, Пятифан ощущался и выглядел машиной для откусывания голов — породистым и массивным алабаем. Волкодавом, что оторвёт руку по плечо, если вздумаешь гладить его против шерсти.       Страшно красивым.       Он развернул подругу к себе лицом. Получилось грубо, как и любое другое действие, которому он попытался бы придать нежность. Славка же, благодаря уличному фонарю видя очертания слаженного тела, в смущении вжалась хулигану под бок. Бегать от его намёков не оставалось никаких сил. Отчасти ей и самой движело желание надкусить запретный плод, но необъяснимый страх шевелился внутри колючим комком. Особенно в этот момент — когда ни о чём, кроме грядущих лещей от отца, думать не можешь.       — Я не могу сейчас, — шептала Черешенко, мягко держась за пульсирующую шею где-то под ухом. По напряжению мышц и характерному скачку кадыка становилось ясно, что, пусть ответ Миры для него предсказуем, однако надоевший. Она прекрасно видела, как Рома в подобные моменты вмиг загорался и искрил, точно сварка, на которую нельзя смотреть, но к более близкому взаимодействию идти не решалась. В конце концов, глупо ущемлять себя, ради чьего-то желания, но по натянувшемуся между ними бикфордову шнуру со стороны Пятифанова скоро пойдёт огонёк. И переломит её.       Отказы Рома принимать не любил. А особенно возненавидел их после того, как рядом лежащая особа стала вызывать жар одним лишь своим появлением. Он хотел, он желал, он сгорал. Дотла.

***

      Воскресное утро началось со стука в дверь. Мире, уснувшей в объятиях вселенского ужаса, спросонья почудилось, что отец пришёл за ней прямо сюда — к Роме, еле раскрывающему глаза. Волчонок морщился, разминая затёкшую шею. Казалось, опасения застали врасплох и его, однако он всего лишь приходил в себя. Оказалось, за дверью вовсе не отец.       — Э, голубки, на, хорош хари плющить — я уже затрахался один тут шататься. Даже батя твой уже уехал. — Глядь: на электронных часах давно пробило полтретьего дня. Пятифанов и сам не поверил, что продавил койку столько времени. Понятно, отчего так затёк и еле соображал головой поперёк неприятной боли в темени и висках. Переспал. И не в том смысле, в котором хотелось. Проверив, что девочка накрыта — ночью он таки стянул с неё футболку, оставив в майке, — Рома вытек с кровати и прошествовал до двери.       — Ты чё, мудила. — Мира тихонько прыснула. Смешно наблюдать за таким потерянным и туго соображающим хулиганом, который в обычное время собран и серьёзен. Взъерошенные волосы, сжёванное непониманием лицо и нахмуренные брови — чистой воды проснувшийся среди зимы ёж. Пятифанов дёрнул за ручку, прижался лбом к косяку. Пара секунд многозначительного взгляда и короткий вдох. — Я тебе счас кабину снесу.       — Да пошёл ты, — забиячничал бурят, толкая друга в плечо. — Хуль ты дремлешь, друг прелестный? Там мороз и солнце — день чудесный. — Бяша обернулся на окно. — Хотя, не, напиздел. Там солнце шпарит, птички поют.       — Чурка говнистая. — Волчонок пихнул в спину зазевавшегося Ертаева, и тот картинно шмякнулся на заправленный диван. — Телик бы включил.       — Так он у вас в комнате, на.       — Батя, говоришь, уехал?       — Но, — кивнул.       Рома смежил веки с такой силой, словно мысли лезли в голову через ухо — с болью и хрустом хрящей. Он редко так забывался даже после гулянок, в среднем спал по шесть или восемь часов, а тут — двенадцать с лишним. И отцовский отъезд в деревню не застал, чем, конечно, не был сильно огорчён, но и радоваться поводов не находил. Что за напасть-то такая? Хоть прыгай через окно в палисадник, где они с батей собрали снег в аккуратный сугроб, ибо для того, чтобы освежиться, одного умывания будет мало. Собственно, потому волчонок прошёл мимо умывальника.       Выпершись на улицу в одних спортивках и без майки, хулиган отметил правдивость Бяшиных слов: солнце действительно буйствовало, утекая с крыш громкой капелью. Снег во дворе, что лежал примятый тонкий слоем, почти стаял, обнажая заспанную, как Пятифан, траву-мураву. Подойдя к крану, через который выходила вода из скважины, Рома открыл его во весь напор и, набрав полные ладони, окатил ледяной водой сразу всю голову. Бодрость воспряла так резко и свежо, что хулиган выпрямил спину и закинул голову назад — ещё чуть-чуть, и острый кадык проколет кожу. Окатил торс, подмышки, сунул под кран всю черепушку.       Одним словом, накупался вдоволь. И пока капли, цепочкой падая с собравшейся в один локон чёлки, не замочили штаны до трусов, Рома поторопился в дом. На кухне уже базировались Мира с Бяшей, последний из которых неотрывно наблюдал за тем, как девочка раскладывает по чашкам сахар. Скуластое лицо с россыпью родинок зарумянилось, серые волчьи глаза открыли ясный взор. Натираясь вафельным полотенцем, Ромка по-свойски хлопнул Черешенко-младшую по бедру и посоветовал:       — Сходи тоже, ополоснись.       — Нет, — усмехнулась Мира, любуясь заметно посвежевшим Ромкой. От трения волосы распались на мелкие мокрые пряди и теперь трепетали по лбу от каждого его движения. — Там холодно. Мне хватило просто умыться.       — Там тепло! — Уселся за стол. — Весна пришла. Скоро Масленицу жечь будем.       — Жечь? — голубые глаза расширились от изумления.       — Ну, — кивнул Ромка, каждый раз поражаясь скудности городской жизни, не познакомившей подругу с таким простыми вещами. — Ну, не мы — вся деревня. Может, как в прошлом году, ярмарка будет или, это, — парень провалился в воспоминания, щёлкая пальцем, — когда пацаны на кулаках лупцуются. Помнишь, Бяш?       — Да, козырно было, на, — согласился Марат, аккуратно сдвигая к себе любимую алюминиевую чашку. — Помню, как нас тогда Тихонов бухих гнал на УАЗике по всей деревне — еле уехали от этого беспредельщика. А ещё Ромыч чуть в костёр не упал. — Волчонок запротестовал:       — Скользко потому что было. Я виноват разве?       — Ага, намазались потому что мы. — Ертаев зашёлся смехом. Атмосфера стала похожей на те вечера за телевизором и тарелкой жареной картошки: Ромка ершится, пытаясь не запятнать репутацию, а Бяша бесхитростно выкладывает всё, как есть. Славка даже на минуту забылась. Однако, невзирая на веселье, Марат причину вчерашнего побега помнил, а потому одним лишь вопросом вернул компанию с небес на землю: — Чё, тебе батя-то не звонил?       Улыбка тут же увяла. Вперив глаза в кружку молочного чая, девочка покачала головой. Мобильник действительно молчал уже больше суток. Отец не мог продрыхнуть до обеда, а затем не заметить её отсутствия, ибо она предусмотрительно открыла дверь перед своим уходом. Посему для обнаружения пропажи было достаточно лишь подняться на второй этаж. Да ведь и ботинки с курткой отсутствовали!       — Может, уже ищет, на?       — Он бы приехал.       Славка не лукавила: Владислав Сергеевич лёгок на подъём в таких вопросах — его мерин стоял бы у ворот Пятифановых с первыми петухами. Тем более в записке она точно указала место своего пребывания, чтобы отец, в случае импульсивного решения приволочь чадо домой за косы, точно знал, куда ехать, и не поднимал по деревне лишнюю суету. Иначе на следующий же день все будут в курсе проделок городской соплячки. Да и, честно сказать, хотелось уберечь от дурной славы и своих друзей, так отчаянно помогающих ей в любой ситуации — уж они-то явно ни при чём.       Незатейливый завтрак-обед в виде яичницы, щедрым слоем запёкшейся на чугунной сковороде, проходил под ниочёмные обсуждения: то школа, то масленица, то Дом культуры, то вновь школа. Славка успела запутаться в хронологии повествования. Друзья одновременно обсуждали несколько тем и сделались на фоне тикающих часов каким-то белым шумом. Грандиозных планов на день не намечалось: всё, что могли — сделали, прогуляли, прошлёпали. Разве что Рома предлагал съездить на речку и карьер, дабы проверить, как сходит лёд. Бяша не видел в подобной затее ничего интересного: дескать, рано ещё для полноценной весны, но хулиган стойко гнул свою линию.       — Мирке наши красоты покажем, — пожимал плечами он. — Да и можно снасти взять — глядишь, поймаем кого на ужин.       Черешенко беззвучно усмехнулась, а её смешок передался Марату. Сетуя на друзей, что с ними никакой каши не сваришь, и вообще лучше лишний раз им ничего не предлагать, Ромка доел свою порцию и отправил посуду в мойку. Так совпало, что стационарный телефон в коридоре зазвонил сразу после звякнувшей о раковину кружки, отчего создалось ощущение громкого перезвона.       — О, добрался, поди, старый, — шмыгнул носом Рома и выдвинулся в сторону звука. Мира с интересом проследила за парнем. — Аллё, — тявкнул в трубку волчонок, но голос его тут же сменился, стих, — а, ты, ба? Привет. Как ты? — Он пошаркал носком по половичку. — Я тоже… Чё, нормально он там доехал? Не убился по дороге?.. Да ничё я не хохрюсь… Ага… — Крепкая туша уместилась на краю полки для обуви. Рукой со вздувшимися венами Рома уцепился за спиральный провод, а пятка принялась выстукивать по половицам нервный ритм. — Да у меня дела здесь, не смог. Лучше ты приезжай… Да с кем мне? С Бяшкой только если… — Сиплый смешок прокрался в телефонную трубку, из которой в ответ послышалось громкое «Дурище!». — Я вечером позвоню, хорошо?.. Да… Пока. — Трубка щёлкнула, на пороге кухни материализовался Пятифан. — Чё притихли-то, морды любопытные?       Мира и Марат, в присутствии друг друга способные лишь многозначительно молчать, изредка пересекаясь неловкими взглядами, только развели руками. Ертаев добавил:       — Тебя, бля, конспектировали. Каждое твоё слово, на.       — Не свисти, ирод, — отшутился Ромка. Затем, приняв закрытую позу, каждой клеткой тела говорящую, что спорить абсолютно бесполезно, продекларировал: — Давайте, дожёвывайте — и погнали. Чё дома-то сидеть в такую погоду?       — Доебался, как пьяный до телевизора, — покачал головой Марат, страдальчески смотря на Славку. — Самому не сидится — так он к другим пристаёт. — Черешенко, искренне радуясь, что напряжение между ними стремительно понижалось, с вымученной улыбкой покивала. Пятифанов возмутился:       — Совсем охренели. — И, стрельнув хитрым взглядом в затеявшего революцию бурята, поставил толку в данной дискуссии: — Давай не выкобенивайся. Закидывай уже остатки, а то мотак сам себя не прогреет.       Спорить с Ромой — всё равно что дерево переубеждать, что оно не на том месте выросло. Успешно отложив мытьё посуды на время перед ужином, друзья расположились в гостиной, подбирая шмотки по погоде. Пятифан и Ертаев, у последнего из которых часть одёжи хранилась в волчьем логове, быстро экипировались в более лёгкую одежду, но обязательно надели по свитеру — весна весной, а у воды будет холодно. Мирка же, растерянно оглядывая непросохшие вещи, силилась не упрекнуть в обещаниях волчонка, который во всеуслышание вещал о том, что за ночь всё высохнет.       Однако Рома смекнул положение дел, ещё когда полез на печку: варежки и носки отдавали приятным теплом, а вот гамаши — неприятно влажными шерстяными нитками. Куртка и вовсе просохла лишь сверху. Посему в полупустом шифоньере Пятифанов уже подыскивал что-то на замену. Нашлась его детская куртяга со стёршейся биркой и штаны, высотою достигавшие Миркиной груди.       — Померь-ка, — хмуря брови, прислонил к плоскому животу одежду Рому. — Если чё, под мышками завяжем.       Не осознавая комичность ситуации, девочка влезла в любезно предложенные спортивки. Стоило вытянуть ткань во всю длину, как парни разом покатились со смеху — при желании, Черешенко можно всунуть в них целиком и собрать плотный узел на макушке, чтобы не сбежала.       Однако про подмышки, как оказалось, хулиган не шутил. Отдышавшись от приступа хохота, он, под гнетущим взглядом враз надувшейся Славки, просунул пальцы в шов и, вытащив наружу потрепавшийся бантик, завязал его на ещё один оборот. Бельевая резинка туго обтянула девичье тело, делая Мирославу похожей на спустившегося с корабля космонавта. Бяша не упустил возможности раздать порцию каламбура:       — Цаца — не въебаца, на. Мы так до речки не доедем — она всех мужиков по деревне соберёт. И Тихонова, в том числе.       — Тихонов явно за тобой увяжется, — неумело отшутилась Мира.       — Ну, значит, у него есть вкус.       Бурят деловито поправился, вскинул вихрастый чуб. Рома только философски сморщил лоб, смотря на двух мнимых шутников, как на идиотов. В такие моменты взрослость, которой он кичился в своих же глазах, имела возможность покрутиться перед окружением во всей своей красе, давая хозяину ощутить себя гораздо старше, нежели остальные. Но он и не подозревал, что корчась в попытках хотя бы отдалённо походить на закалённого жизнью мужика, Ромыч выглядел ещё более смешно, чем его товарищи.       Так и прошли сборы в атмосфере подшучивания друг над другом. Мотоцикл, едва почуяв рядом владельца и точно сгорая в нетерпении размять закисшие механизмы, с полуоборота педали запуска громко взревел на весь двор. И пока парни подготавливали технику и собирали в небольшой багажный отсек некоторые манатки, Мирослава оценивала обстановку на улице. И впрямь тепло, веет мокрым деревом, свободой, а не зажатым морозным воздухом. То тут, то там с земли сходил снег, проклёвывалась трава, стучала капель. Будь она в зимней куртке, то точно спарилась бы до самых костей.       Друзья выкатили мотоцикл за пределы ворот, махнули подруге рукой. Та, передвигаясь в непривычной одежде, словно в заяц в медвежьей шкуре, неуклюже примостилась в люльку гогочущего Урала. Бяша прикрыл калитку, ловко запрыгнул на пассажирское сиденье позади Ромки, и агрегат с буксом тронулся. Сквозь рёв Пятифан вещал:       — Сначала на карьер попробуем проехать — тут до дороги ближе! Если её развезло, то рванём на речку!       — Ага, а если увязнем, на? — перекидывался к нему Ертаев, держась за металлическую ручку с резиновой окантовкой.       — Вытолкаем, да дальше поедем.       Бяша покачал головой. Простота товарища всегда поражала его и без того впечатлительную натуру. Двухцилиндровый Урал, весивший более трёхсот килограмм, вытолкать вдвоём вполне возможно, но не из мокрой грязи, что с приходом весны поглощает липким телом все лесные дороги. В таких условиях передвигаться без ущерба для одежды можно только по протоптанным тропинкам.       Но Пятифанов, имеющий к технике настолько сильную страсть, что сосватать ему можно не девушку, а автомобиль, при первом же намёке на весну мог залезть в такую чачу, что даже втроём не факт, что вытолкнешь.       В доказательство тому — прошлогодняя вылазка на озеро Шайтанское, что находилось в двенадцати километрах езды по лесу, — весьма популярное среди молодёжи и рыбаков место. На каменистом берегу широченного озера стоял настоящий охотничий домик, в котором обосноваться мог любой желающий. Единственным условием проживания являлась чистота: отдохнул — уберись. Того, кто позволял себе устроить неприличный бардак, сельские мужики карали тумаками. Два раза домик жгли, но неравнодушные люди находили виновных и возводили строение по новой, беря весомую часть затрат с поджигателей.       Вот и Рома, едва завидевший просыпающуюся от спячки природу, сманил Ертаева прокатиться до Шайтанского. Как бы бурят ни переубеждал лихого товарища, у того шило в пятой точке шевелилось с такой силой, что слушать наставления он не стал. Как итог, на середине пути они увязли аж по самое днище мотоциклетной люльки. Обувь мокла, колёса выбрасывали из-под себя комья грязи, закапывая агрегат всё глубже и пачкая одежду. Так и пришлось Бяше шуровать пешком до деревни, матеря друга детства на своём родном языке. Вытаскивали Урал трактором.       С тех пор поездки по ненадёжной дороге стали вызывать в Марате ещё больше скептицизма, ибо ещё раз он пробираться сквозь мокрые залежи не хотел. Благо, путь до карьера оказался уж слишком непролазным. Глядя на опасно проступающую под снегом воду, Пятифан привстал и задумчиво почесал репу:       — Бля, хер проедешь.       — Ну, слава богу, на, — выдохнул бурят. — Погнали на речку лучше — она хоть не в ебенях, а с деревней рядом.       — Это ты всё сглазил, чуркабес, — фальшиво ругнулся Рома и плюхнулся на сидушку.       Бяша был бы рад, если это он. При таком раскладе необходимо выбирать меньшую из двух зол, коей и являлась речка, протекающая в реденьком пролеске. Она имела видавший виды плотик, сколоченный ещё в молодости пятифановского отца, и небольшой, вырытый специально для ребятни, лягушатник, где вода такому, как Ертаев, едва доставала до колена. Река Ольшанка была на редкость чистой, синевато-прозрачной, словно донышко бутылки, однако по-своему опасной: если пойти вниз по течению, то глубина начнёт поглощать, медленно, но верно подбираясь к горлу, а ступни — соскальзывать со встречающихся всё чаще и чаще подводных камней.       Дед Ромки называл такие части реки порогами и рассказывал, как, будучи молодым, он с друзьями неоднократно ходил к истоку и сплавлялся до самой деревни на деревянной лодке. Приключение каждый раз выдавалось опасным, и случилось так, что лодка перевернулась, накрыв товарищей, точно крышкой гроба. Роман Мироныч наставлял внука не пытаться повторить его опыт, но волчонок, поражённый рассказом, говорил маленькому Бяшке, что когда-нибудь они точно выберутся в подобную вылазку.       Сейчас же Марат, как и Ромкин дед, сомневался в безопасности этой затеи. Одно дело застрять на мотоцикле посреди леса, а другое — оказаться в бурной реке под мокрым днищем деревянной лодки, которую несёт течением черти знают куда. Помирать молодым не хотелось, а потому остаётся только молить судьбу, чтобы летом Ромке никакая моча в голову не ударила. Тем временем из-за поворота показалась почерневшая от количества грязи, прокатанная дорога, а чуть подальше, где деревья реденько торчали из ещё заснеженного поля, железный мост.       Мотоцикл быстро донёс до места назначения. Ромка, гарцуя перед Мирой, с пробуксовкой переехал металлическую конструкцию. Девочка лишь с любопытством глазела на широкую речку, кое-где уже освободившуюся ото льда. У берега, радуясь сходу ледяной корки, кружили ребятишки с длинными палками — они толкали громадную глыбу, что никак не хотела отделяться от насиженного за зиму места. Звук мотоцикла мигом привлёк внимание пацанят. Трое из них, побросав найденные в валежнике орудия, метнулись навстречу железному коню.       — Ромка, а, Ромка, прокати! — стрекотали мальчишки наперебой агрегату. — Ну прокати, а!       — Позже, — глуша двигатель, отмахнулся хулиган. — Чё у вас тут?       — А мы лёд ломаем! — радостно оповестил Пятифанова паренёк с подбитым глазом — как пить дать, подрастающее поколение шпаны, что придёт на смену Ромке с Бяшей, когда те закончат школу. На последовавший вопрос, мол, «а это ещё зачем?», второй мальчик прояснил ситуацию:       — Чтоб весна пришла быстрее! Ну и вопросы ты, конечно, задаёшь!       — Счас как дам по ушанке, раз такой умный, — деловито сползая с мотоцикла, шугнул малышню Рома. Те стушевались под натиском старшего. — Показывайте давайте. Чё застыли-то? — Словно бригадир, пришедший оценивать работу низкорослых подрядчиков, Пятифанов, дождавшись друзей, полез по веренице детских следов. Один из мальчишек, оставшийся у мотоцикла, громко крикнул вслед:       — Ромка, а можно посидеть?!       — Не трогай только ничё. Сломаешь — руки вырву и бате твоему отнесу, усёк?       Паренёк радостно закивал, точно заведённый, и лихо запрыгнул на мотоцикл, мечтательно берясь за металлические ручки. Шедший позади всех мальчик оглянулся на товарища, словно находясь перед важным выбором, и за секунду оказался рядом с агрегатом. И ему Рома разрешил присесть под тем же условием.       Возле воды, и правда, очень прохладно. Пока девочки, разодетые в валенки с калошами и шапочки на резинках, подтянули Мирку в свою компанию, Рома, Бяша и подбитый на глаз парнишка с многозначительными взглядами склонились над ледяным разломом. Лёд, толщиной в вытянутую ладонь, прохрустел почти до самой воды. Детских сил на то, чтобы окончательно сдвинуть глыбу с места, уже не хватало. Ромка, прищурив от солнца правый глаз, серьёзно спросил у маленького товарища:       — А если б пизданулся кто туда? Ладно ты, Валёк: ты пацан — выплывешь. Так ведь с вами девочки.       — За Наташкой с Дунькой я бы полез, а вот Симка Селивёрстова мне снежок за шиворот запихнула — её я туда первым делом бы окунул. — По темечку пришёлся подзатыльник, что аж растрёпанная шапка-ушанка съехала на бок. — Я мамке скажу! — гаркнул на старшего Валька.       — У-у, лошок, сними флажок, — покачал головой Рома. — То девочку утопить хочешь, то к мамке за юбку прячешься. Неси лучше палки — толкать лёд вместе будем. — Мальчишка тотчас воодушевился, выпучив глаза. — Давай-давай, рогóче. — В момент в руках Бяши и Пятифана оказались длинные палки, внаглую отобранные у не принёсших толку девчонок. Рома покосился на мальчика с философским осуждением, на что тот лишь пожал плечами. — Щас вон туда упираемся вместе, — показал пальцем в глубину трещины, — и толкаем.       — Может, лучше не надо? — скромно высказала свои опасения Мира. — Оно всё равно скоро само отвалится.       Мальчишка шкодливо оскалился:       — Бабам слова не давали, — за что тут же схватил второй подзатыльник. Более крепкий и прицельный. Теперь Валька не возмущался — Ромкины нахмуренные брови напугали больше, чем мнимая бравада перед его же девушкой. — А может, и вправду не надо? — заблестевшими от слёз глазами повернулся на товарищей Валька.       — Надо.       Действовали по озвученному Пятифаном плану: острые концы отсыревших за зиму веток впились в ледяное туловище треклятой глыбы. Ромка командовал парадом уверенно, бойко, временами поглядывая на обеспокоенную Миру. «Тю, не жила ты в наших краях — тут ещё не такое возможно» — наслаждаясь вниманием девчонок, важно думал Рома. Послышался хруст, вдоль обледеневшей речной каймы пошла трещина. Под указом Пятифанова женская половина перебежала подальше от разлома.       — Ну! — рявкнул волчонок, и парни совместными усилиями навалились на орудия. Ледяная амбразура сопротивлялась. И вдруг Ромка, то ли чрезмерно расхрабрившийся, то ли решивший произвести авторитетное впечатление, сделал широкий шаг и оказался по ту сторону трещины. Мирослава и звука издать не успела, как хулиган, упираясь палкой точно в середину ледяной прорехи, подпрыгнул и со всей силы топнул ступнями. Бяша предостерёг, хватая друга за рукав:       — Придурок лагерный, окунёшься, на!       — Да ничё не будет!       Будет.       Видать, на уроках безопасности жизнедеятельности Пятифан ковырялся в носу или попросту отсутствовал все десять учебных лет, ведь учителя строго-настрого запрещали выходить на льдистую корку не то что весной, но и в зимнее время года, когда, казалось бы, целостность льда можно нарушить только рыбацким коловоротом. С громким хрустом глыба откололась от берега, враз превратив строптивого вожака волчьей стаи в беспомощного мамонтёнка на льдине. Только, если малыш доплыл до своей мамы, то Рома рисковал доплыть только до песчаного дна, ибо своим немаленьким весом хулиган спровоцировал крен. Одна сторона ледяного корабля вырвалась из журчащей речки.       — Еблан! — громко крикнул Марат, мало волнуясь за то, что младшее поколение подхватит забористое словечко. Здесь впору заматериться и Мире, что, собственно, та и сделала. Словарный запас детишек сегодня изрядно пополнится. Беспомощно чавкнули сначала берцы, затем под покровом воды скрылся и сам Пятифан. Послышался девчачий визг и крик ребятни, что Ромка упал в воду. — Хватайся, блять, хватайся! — протягивая щёрбатый конец палки тонущему товарищу, Ертаев еле сдерживался, чтобы не сигануть следом. Нельзя нырять за ним — начнут тонуть оба, и помочь будет некому.       Берег реки оброс настоящей паникой, поперёк которой Бяша строго требовал не бегать по льду, ибо сам находился на грани опасности — от наледи, помимо отдаляющейся по течению глыбы, мог отколоться ещё один кусок.       — Мира, не подходи сюда! — брызжа слюной, кричал Марат. Еле всплывший из ледяной воды Рома, чьё лицо моментально приобрело синюшный оттенок, вцепился в древесину, как упавший в ванну котяра. Помогать Бяше, явно не справляющемуся с весом товарища и скользящими по льду кирзовыми сапогами, подскочил Валька, а следом и Мира, несмотря на бурятские проклятия, сыпавшиеся им на голову. — Придурки, отойдите, вы мешаетесь!       — Тяни! — в один голос орали помощники.       На дымящихся парусах, черпая валенками снег, подлетели и остальные, что околачивались возле мотоцикла. На щербатом сколе показалась трясущаяся от холода рука. Бяша, не раздумывая и секунды, бухнулся на колени, таща из воды промокшего насквозь товарища, как тащил бы по полю боя солдат раненого сослуживца. С криком, вырвавшимся от натуги, Марат вытянул Ромку по копчик, считая секунды до ещё одного крена, ибо на помощь потерявшему голову Пятифану сорвалась вся пацанская орава — корка под таким весом могла треснуть в любой момент.       Тащил за шкирку волчонка и Валька. Пацанёнок мало, чем облегчал Бяше задачу, но, на удивление, он, несмотря на ранее пришедшийся по темечку подзатыльник, действительно искренне хотел помочь. Наконец, из воды показались колени. Ертаев из последних сил взвалил на себя истекающего ледяной водой друга. Одежда враз промокла до самой майки, но полнейший идиот, чьё присутствие в жизни Бяши порой рождало нехилые проблемы, был спасён.       За серьёзным лицом встающий на ноги Ромка пытался скрыть бьющую его дрожь. Губы с чётким контуром посинели настолько, что по цвету вполне могли посоревноваться со спелой огородной сливой.       — На мотик, мухой, на! — приобнимая волчонка за плечи, суетился бурят. — Он вам должен теперь, герои, — обратился Бяша к малышне. — Придёте завтра к гаражу — каждого прокачу, если этот заболеет. — Ребятки, не помня себя от шока, ошарашенно переглянулись. — И не трепитесь по деревне, иначе хрен вам!       — Съездили, блять, на речку, — бубнила под нос выбитая из колеи Мирка, ни на шаг не отступающая от волчонка. Она жалась к нему, надеясь передать хотя бы грамм своего тепла.       — Чё, разм… разматерилась, б-бля? — рыкнул Рома. Марат вступился:       — Заткнись! — Откидывая брезент, что защищал люльку от попадания снега, он с несвойственной ему твёрдостью скомандовал: — Лезь! А ты, Мир, за мной падай!       Если бы не сковавший в тиски холод и риск заработать воспаление лёгких, Пятифанов бы грубо огрызнулся, однако от того, что в клыкастой пасти зуб на зуб не попадал, хулиган погряз в гневном молчании. А вот его друзья думали об одном и том же: поводов для недовольства в сложившейся ситуации у Ромы вообще существовать не должно. Он может злиться разве что на себя любимого, ибо не поддайся он бессмысленной браваде и бахвальству — ехал бы домой сухим.       Мотоцикл, шлифуя покрышками, торопливо отъехал от реки Ольшанки. Каждую секунду, что Пятифан проводил в мокрой одежде, озноб прокрадывался всё глубже. Девочка, поймав момент, когда езда стала медленной из-за раскисшей дорожной грязи, заботливо стянула с макушки покрывшийся коркой головной убор и водрузила на неё свой. Да, шапочка с помпоном, но зато тёмно-синяя — издалека уж точно никому не увидеть, что она женская. Удивительно, но строптивый волчонок даже не оказал сопротивления, как будто и впрямь примёрз к сиденью мотоцикла.       Бяша гнал быстро. Мирка на секунду аж вцепилась в металлическую ручку, ибо по размякшей сельской дороге ездить на большой скорости весьма опасно, ведь один неловкий поворот колесом — и ты в кювете кверху брюхом. Но, благо, водил Марат не хуже своего названного товарища, посему ребята доехали до пристанища Пятифановых минут за десять. Ромку с люльки сдуло махом: не успели заехать во двор, как он уже торопливо поднимался по ступенькам крыльца, оставив в мотоцикле после себя ледяную лужу. Судорожно шаря по карманам в поисках ключей, Пятифан, по цвету походивший на водяного из мультфильма «Летучий корабль», еле-еле сдерживал челюсть, так и норовившую раскрошить зубы в мелкую труху.       — С-сука, — тихо ругнулся он, понимая, что если хочет найти ключ, то заныривать придётся второй раз. И то не факт, что заплыв окажется успешным. Как назло, и бати нет в деревне. — Б-братан, — пропустив через плечи сильный импульс дрожи, Рома с трудом обернулся на товарища, — ключ т-того… Достань с-с чердака.       Ещё не отошедший от шока Ертаев, припарковав ненагулявшийся агрегат, вперился в друга уничижительным взглядом. В чёрных глазах так и читалось: «Ну ты хотя бы ключи мог умудриться не просрать, на?». Но тянуть и без того ограниченное время не представлялось возможным. При помощи длинных ног и жилистого телосложения Бяша быстро раздобыл заветный запасной ключик и провернул его в замке лишь со второго раза. К тому моменту Ромка уже не синел, а белел, как первый снег на фоне желтоватой осени.       Так резво из штанов он ещё никогда не выпрыгивал. Даже месячное отсутствие секса не придало бы его движениям столько скорости. Под словесные пинки Марата, оперативно подкидывающего в печку дров, Пятифан, аки архаровец, проскакал в свою комнату. Скрипнула кровать, зашуршало одеяло.       — Закутывайся лучше, на! Счас печура раскочегарится, а я пока в погреб.       — Зачем? — стаскивая с тонкой шеи вязаный шарф, тихонько осведомилась Черешенко-младшая.       — За настойкой — лечить будем недоноска этого.       — Нах-хуй иди! — послышалось из-за стенки. Ертаев только закатил глаза, подпирая кочергой металлическую дверцу поддувала. И всё-таки в долгу не остался:       — Пардоньте, хуй не троньте!       Славка только беззвучно прыснула под аккомпанемент ворочающегося под тремя одеялами Ромки, что каким-то магическим образом успел запрыгнуть в сухую одежду. Пройдя в комнату и скромно присев на краешек кровати, она с осторожностью запустила руку под образовавшийся ворох и нащупала ледяную лопатку. Донеслось утробное «О-о!», когда горячая ладонь прошлась по гребню позвонков. Предложение перебраться к нему поближе девочка укоризненно проигнорировала: чуть не потонул — а всё про одно и то же. Под активное растирание заиндевелой кожи вернулся Бяша:       — Харэ его лапать-то — ему греться надо. Пошли, поможешь мне лучше. — И, когда, обронив обеспокоенный взгляд на укутанного, как ляльку, Рому, Мирослава с сожалением покинула комнату, Марат забрал насквозь мокрые шмотки, небрежно брошенные у кровати, и с расстановкой произнёс: — Слышь, счас чай тебе сделаем, выпьешь и поспи попробуй. — Дёрнувшаяся бровь и молчаливо отведённые в сторону глаза говорили о принятии озвученных правил. Бяша подвёл черту: — Сон лечит. Глядишь, завтра уже бодрячком будешь… дегенерат.       И прикрыл дверь, чтобы источаемое печкой тепло не циркулировало, а скапливалось в волчьей комнатушке. На кухне Мирка взялась за оставленную с обеда посуду, а пузатый чайник, деловито восседая над огнём, начинал выпускать тонкую струйку пара. Марат рухнул на стул с таким грохотом, что девочка обернулась:       — Понимаю, — тихо сказала она, ставя глиняную плошку в ряд с чистыми тарелками. — Сама чуть не поседела.       — Да ладно, на, — вздохнул — глубоко и устало. — Это не первый его заплыв, да и не последний, походу. Прошлой зимой два раза падал, но, видать, жизнь не учит ничему. Хорошо, что вытянуть помогли. И ты помогла.       — Помогла, — как-то горько усмехнулась Черешенко, закручивая барашковые вентили на крану. — Так, — махнула ладонью, — под ногами только мешалась. Не пнул ботинком, слава Богу. — Марат хмыкнул ей в ответ.       После того, как знобящий под одеялом Пятифан напился горячего чаю, ему стало значительно легче. Лоб покрыла прохладная испарина, губы сменили оттенок на более схожий с человеческим. А ближе к вечеру волчонок, отказавшись от грелок и прочих атрибутов, любезно предложенных Мирой, и вовсе выпутался из нагретого гнезда. Видно, что отогрелся не до конца, ибо не снимал с себя колючий свитер и периодически ёжился, да и характерная для жара бледность по-прежнему оставалась на месте. На волнение друзей хулиган упрямо утверждал, что ему лучше, чем добился того, что к нему перестали приставать.       На деле же брехал, как сивый мерин — он намеренно выполз так скоро.       Пялясь на медленно запотевающее от тепла стекло, за коим деревенская жизнь ожила с приходом оттепели, Рома под одеялом высчитывал секунды ожидания, когда с поджарого тела спадёт дрожь. Он был бы и рад покинуть ложе ещё раньше, но, уже имея опыт случайных зимних купаний, знал, что надо дать организму оправиться от шока, отогреть поражённые холодом ткани. Однако, отдалённые голоса Мирки и Бяши, заползавшие через щель под дверью, не давали ревнивому Пятифану совершенно никакого покоя.       «Разговорились там, — гневно думал Рома, борясь со сбивающимся от дрожи дыханием. — Морда бурятская, видимо, совсем спутал берега. И знает ведь, что я счас ничерта сделать не могу! Долбанные пиздюки со своим приходом весны…»       Естественно, в запоздалом крещенском купании он винил кого угодно, но не себя. Ему просто-напросто не удавалось смириться с мыслью, что он позорно плюхнулся в воду прямо на глазах у перепуганной до смерти Славки. Ещё и после самодовольного бахвальства. Как полнейший идиот. И всё же, стоит поблагодарить судьбу за мгновенную реакцию ехидной чурки, с которой он дружил едва ли не с соседних горшков, — в одиночку Мирка бы его не вытянула, даже с учётом имеющихся малолетних помощников. Ертаева можно поздравить: теперь у него ещё больше веских аргументов для предотвращения интересных вылазок.       — Хряпни — полегче станет, на, — выдернул волчонка из размышлений последний. Посередь стола, отбрасывая на клеенку красноватый оттенок, возвышалась стопка. Рецепторы сжались от воспоминаний вкуса красной смородины. Эту настойку в прошлом году сварганил батя, что так скоропостижно смылся в отчий дом, где ему, в отличие от собственного, всегда рады. Да, уехал к тестю и тёще — те, что парадоксально, любили его и самого Ромку, словно собственных детей. Именно дед Роман Миронович научил делать из ягод не алкогольное жужево, отдающее спиртягой, а крепкие и прогревающие от одного только глотка напитки. Марат дело говорит. Взяв рюмку, Ромка втянул в себя небольшое количество пряной жидкости, и внутри сладкой амброзией потекло приятное тепло. Кивком головы и изогнутыми губами Рома сказал о достойности хмельной настойки. Затем, обведя взглядом друзей, предложил:       — Может, со мной? Чё, я ж не алкаш какой-нибудь. — Мира наотрез отказалась, а Бяша подобрался и протяжно вздохнул. — Давай, шайтан, хоть стресс снимешь, — сделал ещё одну попытку уговорить Ромка. Уговоры ему несвойственны, ибо приравнивались к позорному унижению, но предложить столь распрекрасному спасителю пригубить сладкой смородиновой для Пятифана не было проблемой. Марат прищурился одним глазом:       — После первой подключусь. Я-то не купался сегодня — только ножки обмочил.       — За ножки ваще штрафной, — пожал плечами Рома и, даже бровью не поведя, опрокинул стопку целиком. — Бери тару.       Мира выказала опасения:       — Напьётесь вот. Как вас потом раскладывать-то?       — Сами уползём, на, — хмыкнул Бяша. Они пересеклись взглядами, и бурят залихватски подмигнул ей.       Рома гавкнул:       — Кто-то, может, и поползёт, а я ровной походкой пойду. Давай, начисли, — и подтолкнул к товарищу свою рюмку.       И уже две стопки оказались наполненными. Друзья, держа подозрительно стойкий зрительный контакт, чокнулись и синхронно опустошили посудины. Славка только глазами хлопала, с прискорбием понимая, что не находит никаких вариантов помешать парням. По большей части она переживала за подрывной нрав Ромки: если Бяшу, по её оценочному суждению, на приключения тянуло не так сильно, то Рома, особенно после сегодняшнего дня, создавал впечатление бедового раздолбая — дай только возможность покуролесить, а уж повод сам отыщется. Оставалось надеяться лишь на то, что ледяная речка значительно остудила его пыл.       — Мирк, мож, всё-таки? — Рома стукнул ногтем по краю стопки. — Это же не бодяга магазинная.       — Да нет, откажусь, — повела плечами. — Боюсь, захмелею.       — Давай, я те говорю. — Он мягко коснулся угловатого колена. — Хоть на минуту перестанешь думать про своего коммерса.       И, либо папочка слишком лёгок на помине, либо Ромка больно языкастый, но после его слов в комнате раздалась знакомая трель. Славка вздрогнула, чувствуя, как область над поясницей медленно покрывается холодным потом. Неужто отец только сейчас заметил её отсутствие и теперь рвёт и мечет, желая лишь одного: чтобы оторва-дочь, слинявшая ночью через окно второго этажа, оказалась перед ним? Девочка поспешила к телефону.       — О, сейчас у тебя будет возможность дать папаше леща, — вдруг сказал Рома ей вслед. — Если, конечно, не хочешь, чтобы об тебя и дальше ноги вытирали.       Мира зарделась от мигом нахлынувшего желания вступить с хулиганом в спор, дескать, никто об неё ноги не вытирал. Только сердце не обманешь. Она вновь вспомнила наплевательское отношение к себе, приведённую домой полюбовницу и треклятую пощечину, поставившую жирную точку в хорошем отношении к отцу. Волнение, еле трепетавшее крыльями, перекрыла поднявшаяся изнутри обида. Ведь отец сейчас может одной лишь интонацией вогнать её в состояние безволия. И тогда Мира, супротив своей отваге, послушно встанет, оденется и выйдет ко двору в ожидании серебристого Мерседеса.       Прав был Рома. Отвечая на вызов, она уже приготовила воображаемые копья, коими будет метать в папочкину любовь к командованию.       — Алло, — сипло буркнула в трубку, нахмурившись. На удивление Миры, с другого конца провода донёсся ровный отцовский голос:       — Я думал, ты не подойдёшь. — Славка пришла в полное замешательство, усаживаясь на кровать под гнётом собственных чувств. Диссонанс сбил с ног в прямом смысле этой фразы. Она с трудом удержала колкий язык, чтобы не пуститься в язвительный пляс раньше времени, и, проглотив вязкую слюну, уведомила Владислава Сергеевича, что ждала его звонка. — Домой-то планируешь возвращаться? — Мира, со всей холодностью, что у неё имелась, сухо буркнула в трубку:       — А эта женщина ещё там?       — Да, и очень хочет тебя видеть.       — Это не взаимно. — Переполнявшая душу желчь в одно мгновение оказалась у самых губ, стоило только услышать, что отцовская пассия до сих пор околачивается в их доме. Мира с превеликим удовольствием сообщила бы родителю, насколько «рада» за их союз, но фокусировалась лишь на одной мысли: всё, что крутилось в голове, она уже излила на бумагу оставленной в ночи записки. Папа, чья легковоспламеняющаяся аура потихоньку начала нагревать трубку телефона, тихо выпустил из лёгких спёртый воздух. Несмотря на вскипающий гнев, он предпринял ещё одну попытку примирения:       — Давай я всё-таки заберу тебя? Посидим, — нервно кашлянул, — поговорим. Мы оба выслушаем тебя, Славка. Обещаю.       Она знала эти ноты. Владиславу Сергеевичу сейчас очень тяжело не щёлкнуть рубильником, переключающим тон со спокойного на приказной. Пресловутые опасения роем закопошились на задворках её собственной бравады. Всё-таки папа — это тебе не одноклассница какая-нибудь, вроде Катьки. Хоть и выстоять в сражении против последней также было на грани фантастики, отеческий авторитет имел для Славки более подавляющую силу. Мира, не позволяя себе сдать позиции, ядовито ощерилась:       — Если только по пути ты увезёшь свою Марго туда, где взял.       — Мирослава, — грозно прозвучало в трубке. Такая резкая смена уменьшительно-ласкательной формы имени на официальную говорила лишь о том, что терпение Черешенко-старшего подошло к крайней черте. — Имею я право на личную жизнь, как ты считаешь?       — Но ведь не так быстро. И не с ней! — мгновенно отреагировала Мира.       — Это уже мне решать. Ты ничего о ней не знаешь!       — Тогда счастливо оставаться.       — Дочь!       Пока разговор Миры с отцом не клеился, Рома и Бяша сообразили под настойку то, что можно пожевать, и раздавили ещё по рюмке. Среди всплывающих тем то о машине, то о мотоцикле, проскользнула главная:       — Слышь, — пихнул друга в плечо Ромка. До этого сиплый голос его обрёл твёрдость, — ты чё о Мирке думаешь?       — Я? — изумился бурят такому вопросу, так и застыв с куском консервированного яблока у рта. Рома кивнул, не сводя с Марата льдистых глаз. Тот, пожав плечами, умял за щёку фрукт и вполне бесхитростно ответил: — А чё мне о ней думать-то, на?.. — Отвёл задумчивый взгляд на пыльный циферблат старинных часов. — Хорошая она, чё. Хорошая подруга.       — Нравится с ней дружить? — с явным подвохом спрашивал Ромка. Бяша просёк недобрые намерения товарища, а потому умело съехал с ответа:       — А тебе?       — А я не только с ней дружу. Если ты не заметил, — напряжённые желваки перекатились по острой линии челюсти, — братан.       Материализуйся эти слова в предмет — это был бы наточенный до бритвенной остроты топор, что с размаху вонзили в толстый пень, где секунду назад лежала ертаевская шея. Марат невольно сглотнул вязкую слюну, резко ставшую горькой. Что ж за человек этот Ромка, ведь идёт в открытый конфликт в то время, как его подруге и без того плохо! Ладно, их дружба — она склеится сама собой, как и сотню раз до этого, но кто склеит Мирку? Видимо, в вопросах склеивания от отчаяния, а не склеивания Катьки Смирновой Пятифан укоренился редкостной дубиной. Бяша вновь повёл разговор мимо щекотливых вопросов о Черешенко:       — Да это понятно. Может, попиздим про дело? Чё с Казимирычем-то не договорился?       Обветренные губы товарища сжались в тонкую нить. Марат знал, что попадёт в точку — для Ромыча тема про тачку стала больной и набила такую оскомину, что тот нервно дёргался об одном только упоминании четырёхколесного агрегата. Признаться, и самого Бяшу покупка автомобиля будоражила не меньше, чем безрассудного товарища, поэтому в данном вопросе наполовину заложены его собственная тревожность и невоплощенные детские мечты.       — Ну-у, — протянул задумчиво Рома, болтая в рюмке красноватого цвета жидкость. Необъятная ревность, что лезла за пределы его собственной головы, вдруг потерпела крушение, точно застрявшую на переезде машину сбил рассекающий весенний воздух поезд. Лобовое стекло выдавил свернувшийся от удара металл, колёса сорвались со ступиц, сиденья лопнули, словно ветхие плюшевые игрушки. То, что недавно было автомобилем, собралось безобразным ворохом на носу тепловоза. Так и ревность, протащенная несколько десятков метров по ребристому полотну шпал, еле-еле подавала признаки жизни. Её сила и сравниться не могла бы с той, что будила желание прижучить гадостного старикашку. — Не хочет эта падаль престарелая торговаться.       — Да и ты, поди, пытался девятину по цене бутылки водки купить, на.       — А чё, мне колёса-то потом на какие ей брать? — резонно подметил Рома, сёрбая. — Сольём всё лавэ на эту помойку, вечерок покатаемся и сядем на жопу.       На слове «помойка» Бяша непроизвольно сморщил лоб: быстро, конечно, дружбан переобулся из кроссовок в тапочки. Ещё несколько дней назад готов был наяривать на одну только мысль о красной карете, а сегодня уже приписал её к металлолому, который годится только такому скупщику, как Казимир. Вот тебе и «Бяша, давай я сам с ним договорюсь» — некому было затормозить лодку, плывущую от адекватной цены в сторону мизерных копеек, которые просто-напросто позорно предлагать за машину в таком хорошем состоянии.       — Чё, может, я с ним поговорю? — Марат удостоился скептического волчьего взгляда, однако в нём, несмотря на упёртость Пятифанова, проскочила призрачная вера в возможность осуществления желанной грёзы. — Не сторгуюсь, конечно, внаглую, но на колёса сэкономлю.       — Базаришь?       — Отвечаю, на.       — Только я ему звонить ваще не хочу…       — Ты мне номер черкани — сам наберу. — Бяша помолчал и, ударяя друга по плечу, беззлобно хмыкнул: — Не гордый, на.       Не успел Рома и рта раскрыть, как на пороге кухни материализовалась разъярённая Черешенко. Девочка, переставшая походить на девочку, сжимала в ладони телефонную трубку, и казалось, что пластмасса с секунды на секунду жалобно треснет в её тисках. Она с хлопком опустила мобильник на стол и одним движением загребла пятифановскую рюмку. Бяшкино «Там настойка, если че!» Славка, не поморщившись, выпила вместе с содержимым стеклянной посудины. На мгновение, когда и сам Марат растерялся, Черешенко уже подносила к губам его порцию ягодного марева. Рома строго дёрнул подругу за кисть, и жидкость выплеснулась на пол.       — Э, э, куда полетела, молодая? — рыкнул он. Привыкший к тому, что малейшее недовольство с его стороны загоняет собеседника в панический ужас, Рома завис вместе с Маратом, когда Мира, обычно осторожная и покладистая, даже не удостоила вниманием возмущение волчонка. Вместо этого она взвилась, как ужаленная, и опрометью кинулась в коридор, бормоча под нос что-то про отца. Выглядело это всё, как внештатная ситуация в палате для душевнобольных с весенним обострением, а посему очнулись парни лишь в тот момент, когда зашуршала куртка. — Куда ты собралась, бля? — холодно и твёрдо осведомился Рома, схватив верхнюю одежду за ворот и тем самым не давая Черешенко проскользнуть в рукава.       — Он у меня узнает, — твердила она беспрестанно, путаясь в мягкой ткани. — Счас я поговорю с ним.       — Кто узнает?       — Отец! Отец мой узнает…       — Да стой ты, — схватив за кисть, притормозил Миру Рома. — Чё ты делаешь?       — Нам надо поговорить! — возразила девочка, попытавшись выдернуть руку. Пятифан сдержал порыв, и она, понимая, что противостоять другу не может, растерянно заметалась, готовая выскочить на улицу в том, в чём сейчас была. Бяша, сложа руки и с тихим беспокойством наблюдая за бушующей стихией, заговорил спокойным тоном:       — Мир, — та воткнулась в него взглядом, полным отчаяния, — что произошло? Расскажи хотя бы коротко.       В словах бурята, в отличие от Ромки, который при желании мог бы построить целый взвод таких суматошных девчонок, Черешенко не услышала ничего, кроме сочувствия. Бесноватые искры в глазах замедлили свой бег, а потом и вовсе улеглись, словно исчезнувшая на озере рябь. И оказалось, что пресловутой рябью всё это время было отражение звёзд, теперь же облегчённо покоящихся на глади озерной воды. Хапнув ртом немного воздуха, Славка пискнула:       — Мне дали понять, что шалашовка сельская дороже собственной дочери.       — Тогда, может, эмоции надо угомонить, на?       И обречённость её вдруг сменилась глубоким оцепенением.       Больше не пытаясь вывернуться из хватки Ромы, она опустилась на скамеечку с полками для обуви. На лице застыла не безумная растерянность вперемешку с желанием отправиться прямиком к папаше, а вполне трезвое осознание. То, что она озвучила, сработало неким переключателем. Зачем бежать и устраивать разборки с человеком, которому на тебя наплевать? Есть ли в этом хотя бы грамм здравого смысла?       Тебя всё равно не услышат.       — Марат, — сглотнула Мира, чувствуя, как слёзы постепенно засыхают и оставляют после себя неприятную солёную стянутость, — спасибо.       — Эт за что это? — Рома нахмурился, переключив внимание на товарища, который, похоже, и сам не понял, что сделал. Черешенко-младшая пояснила:       — За то, что открыл глаза. — Смекнув что к чему, Ертаев поспешил вывести подругу из заблуждения:       — Не, я имел в виду, что ты могла не так понять его слова и сделать не те выводы. — Черешенко обратила к нему внимательный взгляд, внимая каждому слову. — Как левая баба может быть дороже дочери? Тебе счас надо остыть, собраться и пойти, с батей поговорить…       — Слышь, — вдруг перебил Бяшу Рома. Бурят, всё это время державший в поле зрения лишь свою подругу, теперь перевёл глаза на Пятифанова и обомлел: тот стоял в такой ярости, что, казалось, даже волосы на затылке искрили злобным пламенем. Подобное состояние Ромы Марат видел не в первый раз, однако осознав, что объектом столь ужасающего гнева в этот раз был он сам, его сконфузило так, что негнущиеся ноги сами сделали шаг назад. — Советы свои при себе оставь. Правильно она всё делает: выбрал прошмандовку вместо ребёнка — пошёл далеко и надолго. Не навязывай свою блаженную муть.       — Ты не прав, Ромыч.       Глаза волчонка вспыхнули, как два факела в непроглядной тьме.       — И в чём же?       — Нельзя родных отталкивать. Надо брать себя в руки и через гордость пытаться всё выяснить, прийти к какому-то согласию.       — Она уже пыталась — нихера не вышло. Чё, до конца жизни, что ль, лебезить перед всеми? Ты сам-то понимаешь, чё городишь? — Марат вновь нашёл глазами Миру. Она старалась не пропустить ни слова из их диалога, словно бы силясь понять, чьё мнение ей ближе. Но как бы Бяша ни старался — не смог прочитать, какую же сторону она в итоге выберет. Чужая душа — потёмки. Он не знал, какие отношения с отцом у неё были до этого, а посему судить-рядить здесь бесполезно как ему, так и Ромке. Однако волчонок упрямо продавливал свою линию. — На меня смотри! — ворвался в его мысли Рома. — Иди проспись — может, в себя придёшь.       — Да, пожалуй, пойду, — со скрипящими зубами прогнулся Марат. Его принцип, гласящий о том, что нельзя принимать решения с горячей головой, также поспособствовал тому, чтобы вновь — чёрт подери, опять! — оставить ситуацию без логической оконцовки. И оставить Миру. В конце концов, он видел, как вся она трепещет от одного только факта существования такого засранца, как Рома. Бяша закусил щёку с внутренней стороны. Кого он обманывает? Нетрудно догадаться, чьё мнение займёт в сложившейся ситуации более приоритетную позицию. Лезть к ней в чувства он не мог — сделал бы гораздо больнее и ей, и себе. — Домой пойду, на.       — Марат! — вдруг кинулась к нему она. Рома преградил путь:       — Пусть идёт.       Бяша, обувшись, сорвал с вешалки куртку и вышагнул за порог. Побросав свои вещи, Мирослава за несколько секунд оказалась в комнате Ромы, с сожалением наблюдая за долговязой фигурой, накидывающей одежду и быстрым шагом продвигающейся в сторону нелюбимого дома. Обернувшись на Пятифана, что стоял, прижавшись плечом к косяку и также провожал друга глазами, она, помедлив, спросила:       — Зачем ты так?       — Случается дерьмо, — безразлично качнул головой хулиган. — Ты, видимо, думала, что лучшие друзья никогда не ругаются. Так я тебе больше скажу: он был в одном шаге от того, чтоб я ему втащил.       — Он хотел как лучше, — скромно возразила Мира. Почему-то Рома задумался, кинув последний взгляд на опустевшую сельскую дорогу. Затем, почесав подбородок, ответил:       — Ты сама должна решать, чё для тебя лучше. — Он неотрывно буравил её льдистыми глазами. Выражение лица приобрело едва заметный прищур. — Или чё, я, может, для тебя хочу плохого?       Славка ощутила укол совести. Нет, конечно, нет! Рома защищал её от Семёна, он приехал за ней посреди ночи, он неоднократно видел её слёзы. Неужели при всём этом он мог желать ей зла? Да, изначально их общение не заладилось, но ведь сейчас всё по-другому? Верно?       — Нет, — повторила Мира свои же мысли. Поставленный Ромой вопрос вынуждал оправдываться, чувствовать вину. И она чувствовала. Парень, подойдя, очертил ладонью контур её лица:       — Вот и славно. Отлипни от окна. Пошли на кухню.       Спорить не стала — для патовости ситуации не хватало ещё поцапаться между собой. Чайник вскипел, когда солнце уже падало за горизонт. Горячая кружка обжигала руки, пока кухня блистала в предзакатном свете. Опрометчиво выпитая рюмка настойки вскоре дала о себе знать через густой румянец, лёгкую туманность взора и духоту. Славка потянула за ворот свитера, впуская прохладный воздух под вязаную кольчугу. Также где-то за затылком словно скапливался тяжёлый ком. Он тянул к покою, к томному лежанию на только-только заправленной постели, к тихим разговорам вполголоса.       — Есть хочешь? — Голос Ромы донёсся издалека и еле-еле коснулся до затянутого хмельной поволокой сознания.       — Не, я не голодна, — ответила Мира, отмечая, что и язык как будто бы стал очень ленивым. — Лучше вот это, — она коснулась кончиком пальца наполненной рюмки. — Хочу забыться.       — С непривычки поплывёшь, — предостерёг её волчонок. — Хотя… — и вновь он задумался, — в твоей ситуации как раз то, что надо. Но учти, что утром может быть херово.       Черешенко покивала, и Рома не стал препятствовать тому, чтобы она налила себе стопку. В этот раз девочка пила размеренно, не резко. Жидкость обволакивала всё глубже, прогревала сильнее. Мирослава, захмелев, чуть придвинулась к Пятифанову, положила ватную голову на плечо.       — Ром, — протянула она, прикрыв глаза, — с Маратом помириться надо. — В ответ он прыснул с настолько явной усмешкой, что не заметил бы её только глухонемой. Однако одурманенная Мира продолжала: — Он хороший друг. — Слова сами выпадывали изо рта, чему она никак не могла противостоять, ибо говорила от души и искренне считала, что парни просто обязаны сохранить дружбу в целости. Рома молчал, вибрируя каждой клеткой своего тела. Черешенко погладила его по предплечью, пискнула заплетающимся языком: — Такого фиг где найдёшь.       — Думаешь? — Туманное сознание не уловило в данном вопросе никакого подвоха, и Мира бесхитростно сообщила:       — Конечно. — И вновь ответом послужило молчание. — А знаешь, так обидно: у тебя друг надёжнее, чем мой отец. — Руки, находящиеся вне контроля головного мозга, крепко сжали массивное запястье. — Марат не променял бы на престарелую… — она проглотила то слово, что встало поперёк горла, однако ненависть, как известно, сильнее воспитания. Собравшись с духом, Славка всё-таки выпалила: — Престарелую суку!       — Может, хватит уже про него? Нашла себе кумира.       — Да я же только… — захлопала глазами Черешенко.       — Хорош. Проехали. — Крепкое плечо перестало служить опорой. Сквозь вязкую пелену пробились два холодных омута. Рома смотрел на неё внимательно, хмуро, отчего взгляд его серых глаз втыкался в размякшую Мирку, как острейшая игла в комок пушистой ваты. Она невольно обхватила себя, пытаясь защититься. Волчонок серьёзно проговорил: — Нельзя тебе пить — развезло, как говно на солнцепёке. Иди, тож приляг.       Спорить не получилось бы, даже если бы Славка очень хотела. Состояние расслабленности перешло в безволье и некую сонливость. Скинув жаркий свитер, что неприятно колол и без того разгорячённую кожу, девочка с наслаждением перетекла в объятия одеяла, а затем и волчонка. Рома устало примостил голову рядом с чернявой макушкой, крепко прижался, словно Мира незаметно для него могла дать дёру. Девочка прижалась плотнее, накрыла ладонью пальцы Пятифанова.       — Тебе легче? — подняла на него большие, как два бездонных колодца, глаза. — Согрелся?       — Да не особо. — Их руки переплелись. И тон его сменился на манящий: — Но если ляжешь ещё ближе — согреешь.       Сейчас голос Ромы, несмотря на хрипотцу, что неминуемо шла в комплекте с частым курением, звучал елейно и бархатно. Он закрадывался в голову, щекоча уши, и вызывал волнующий столбняк — такой же появился в момент их первого поцелуя. Ладонь парня уложила пальцы Мирославы на вздымающуюся грудь и медленно двинулась вверх по предплечью, пока не достигла очертаний нижней челюсти. Рома требовательно притянул девочку к себе и завлёк в глубокий поцелуй. В силу выпитой пряности Мира оказалась более открытой к взаимодействию, однако всё так же робко поджимала ноги, когда его рука спускалась ниже рёбер.       Пьяное сознание так же пьяно ликовало, подкошенное матовой нёгой. Именно этого и желала осоловелая Мирка: нежных, чувственных поцелуев под покровом ночи в уходящей зиме. Хотя бы на несколько мгновений стать настолько слабой и уязвимой, что крепкие мужские плечи послужат опорой, укрытием от любого катаклизма или угрозы. В ком ещё искать защиты, как не в Роме? Сквозь сладострастную порывистость она прижималась к нему с неуправляемым желанием прикипеть сердцами навсегда.       Незащищённость Черешенко Пятифан быстро считал, отчего инициатива сама собой перешла в его власть. Пылко, но не без осторожности он, перенеся вес на локоть, одним атлетичным движением перекатился на неё. Костлявые колени, что упрямо сжимались, как два мощных магнита, разъединились под немаленьким весом воспламенившегося Ромы. Дом был пуст, а потому шумное дыхание и мокрые причмокивания жадных губ звучали как нельзя громко — это только больше заводило волчонка. Футболка с узкогрудого девчачьего торса слетела в одно движение, поставив на очередь майку. Неуправляемой волной возбуждения грубые ладони скользнули под лёгкую ткань, между пальцами проскочили набухшие горошины. Крышу сорвало так, что, будь она настоящей — летела бы уже где-то в районе соседней деревни.       Жарко, морно, влажно. Клочки разума старались цепляться за то, что массивное тело до сих пор не восстановилось после зимнего заплыва, но сердце напрочь отключилось от мозга и работало отдельно, качая кровь, как мощный поршень. Внутренний запал, тлеющий где-то под солнечным сплетением, обжигал внутренности все разы, что девочка оказывалась так близко, и теперь, спалив нутро до основания, рвался наружу оголодавшим зверем. Того и гляди — края смятой простыни покроются слоем копоти. Блуждавшая под майкой ладонь накрыла едва выделяющийся бугорок, который у любой девчонки из класса был больше, но сейчас ни одна другая не интересовала Ромку так, как одурманенная Мира.       Он силился убедить себя в том, что не преследует цели затащить чадную девочку в постель — всё-таки чувства к Черешенко пылали в его душе всепожирающим кострищем. Временами выедало так, что бороться с желанием сорваться и преодолеть любые расстояния, лишь бы утонуть в бледных губах, не хватало никаких сил. Но не мог не признаться, что страстно хотел её. Хотел с того самого дня, когда каменная глыба в груди дала трещину. Ещё никогда влечение к какой-то сопливой девчонке не одолевало с такой мощью.       Грудь, сокрытая не под слоем одежды, оказалась ещё более миниатюрной, однако упругой, слегка приподнятой в зоне ареол. Мозолистые пальцы загребли нежную горошину соска, поглаживая, точно настраивая радиоволну. И она не заставила себя долго ждать: Мира протяжно заскулила, отчего влажный поцелуй прервался — нёбо завибрировало от столь томного и утробного стона. Внизу живота потянуло.       — Снимай. Я хочу видеть, — рыкнул Рома, словно оскалившийся и замученный голодом волк. Серая радужка глаз приобрела стеклянный блеск, лоб покрылся холодной испариной. На робкое, но крайне размазанное наливкой возражение со стороны девочки парень промолчал.       Нет сил ждать, нет сил терпеть.       Когда губы вновь слились, и Черешенко отвлеклась от пустого трёпа, Пятифан сам взялся за край её майки. На секунду отпрянул — и предмет одежды, оказавшись над макушкой, плавно скатился по волосам на кровать. Даже без освещения было видно, насколько ареола тёмная и набухшая. Честно признаться, Рома впервые видел подобный цвет вживую, в связи с чем мысли, что Мира тоже отчасти станет его первым опытом, подпалили бикфордов шнур с двух концов.       И пусть бурятская физиономия с сей минуты в эту степь и головы не поворачивает.       Она — его.       Сквозь мокрые дорожки, что волчонок неистово оставлял на тонкой шее и неспелой груди, девочка всё ещё пыталась сопротивляться, но задыхалась своими же словами, стоило только Роме расчертить языком затвердевшие, словно древесные почки, соски. Он запретил ей хвататься за его волосы, одним лишь движением пригвоздив обе кисти над головой.       — Рома, — тихо умоляла она, дыша настолько глубоко, что кончик волчьего языка отрывался от кожи. — Рома, я не могу.       — Тише, — затыкал поцелуем он и вновь возвращался к худощавому телу, опускаясь всё ниже.       — Я боюсь.       — Ты должна верить мне, если любишь. Иначе нахрена ты со мной?       Под коротким, но тяжёлым взглядом, намертво пригвоздившим язык, Мира дала секундную слабину. Этого хватило для окончательного захвата контроля.       Честно признаться, Рома и сам не ожидал от себя столь жёсткого ультиматума. Услышь такое от любого своего знакомого, то мог бы подумать, что планку у пацана переклинило окончательно, только вот в отношении себя он чувствовал абсолютно противоположное: полное согласие со своими словами. Неужели её доверие к нему не настолько сильное и крепкое, чтобы перевести их отношения на новый уровень?       Она же знает, как для него это важно!       — Стой! — девочка вдруг сжала его блуждающие по бёдрам ладони и, поймав момент, приподнялась. Слова её уколом вонзились в возбуждённый нарыв. Рома и правда остановился, внимательно смотря в две блестящие в темноте бусины, где жёлтый свет фонаря отражался мокрыми бликами. Мира, встревоженная и испуганная, создавала впечатление загнанной в угол жертвы. Мышки, коей секунду назад игрался кровожадный деревенский котяра. Она прислонила к алеющим щекам ледяные руки, прикрыла нагую грудь. — У меня до тебя никого не было, Ром. Мне очень страшно. Почему ты так груб со мной?       — Я… — завис Пятифанов. Вопрос поставил его в тупик. Затуманенный пылом разум пытался воедино сложить картинку происходящего, дабы понять, где он оказался с ней груб. Ведь он так делал со всеми. И никто — никто! — не указывал на излишнюю бесцеремонность. Мирка, как обычно, отличилась, мать её. Всё ещё держа подругу в тисках разгорячённых ладоней, он взвесился над ней громадной, вздыбленной тушей и, приблизившись к лицу, тихо сказал: — Не сдержался. Просто я хочу, чтобы у нас было больше доверия. Сколько можно бегать друг от друга?       В васильковых глазах промелькнула искорка.       А Рома продолжал, одной рукой опуская девочку обратно на кровать:       — Чтобы прошла эта хрень, когда мы хотим, но не можем быть ближе. — Худенькое тело поддалось сильному плечу. Помятая подушка обняла чернявое темечко, чёрный волос волной улёгся аккурат по тканевым складкам. — Перестань бояться. — Мира посмотрела на него с доверием, покорно. Рома шепнул в припухшие от поцелуев губы: — Ну… иди ко мне?       А она только моргнула — медленно и хмельно — и моментально растворилась в глубоком и влажном поцелуе.       Рядом на простынь приземлился свитер, следом — майка. В темноте блеснул крестик на серебряной цепочке. Как уже запомнила Мирослава, ничего не видящая, окромя его опущенных ресниц: Рома далёк от своих кумиров. Тело мощное, широкое, с густой волосяной дорожкой до середины живота, однако без рельефных очертаний, что присущи главным героям из обожаемых волчонком боевиков. Но волнение и страх, чудом перекрывавшиеся совершенно непритворным и даже немного наивным доверием, размазывали происходящее, сжимая мышцы по всему телу так яро, что девочку слегка подташнивало. Она не могла сфокусироваться ни на чём — только на намозоленных пальцах, стягивающих с неё те дурацкие штаны.       Славка искренне надеялась, что никаких изъянов на её голом теле не имеется, и она не выглядит хуже тех девушек, что он знал, — зажатая и трепещущая в объятиях взбороненного одеяла, которое, к слову, Рома предусмотрительно отпихнул в сторону. Когда же с гардеробом на Мире было полностью покончено, волчонок по-особенному собрался, свёл у переносицы соболиные брови. Тонкий силуэт, совсем как в тот банный вечер, струился, подобно дикой лозе, но в этот раз его обрамлял не лунный блеск, а жёсткий свет уличного фонаря, отчего изгибы становились чётче, острее.       И он мог к ним прикоснуться.       Рома ощущал, как близок тот самый волнующий воображение момент. Как изнемогало всё нутро, окаменели ткани, а таз стал тяжёлым и горячим. И ради пущего эффекта, он решил самую малость, самую капельку оттянуть наступление возбуждающей пелены.       — Теперь ты можешь не сдерживаться, — рыкнул он на ухо Черешенко.       Та зарделась и глубоко вдохнула, когда сухая ладонь, пересекая мокрые следы от поцелуев, стала опускаться ниже — к пульсирующей точке. Ещё в прошлый раз парень изучил каждый миллиметр молочной кожи, впадины у пупка, бугорков подвздошных костей, а посему знал, что вот-вот — и девочку парализует, как от удара током. Сначала волна была слабой — только вниз растущие ресницы слегка трепыхались в такт его движениям. Но когда поглаживания стали набирать обороты, а кожа вокруг вульвы увлажнилась, став скользкой, с поджатых губ сорвался первый вскрик. Короткий, робкий, как будто сама Мира испугалась своих же эмоций.       Пристально всматриваясь в пылающее истомой личико, Рома, чуть надавливая, накрыл губы подруги своими и ускорился ещё — в ту ночь он не мог действовать в полную силу, поэтому для девочки такой напор оказался в диковинку: её выгнуло так, что край рёбер рисковал надорвать тонкую кожу. Она выла ему в рот на одной изнуряющей ноте. И когда губы с острым контуром сполна напитались плохо сдерживаемым удовольствием, Пятифан разорвал поцелуй, и комната наполнилась протяжным стоном. Затем другим, и ещё. Они отскакивали от стен, рикошетили в голову, в уши, в сердце. От одного только закусывания губы Рома был готов кончить сквозь штаны и откинуться на кровать. Но доводить подругу до пика не стал.       Влажная ладонь прекратила сладострастные терзания, а сам парень переместился к концу кровати, где на спинке висели парадно-выходные треники, и выудил из кармана блеснувший прямоугольник. Зашуршала упаковка, и в следующую секунду, судя по звуку, надорвалась. Вместе с ней надорвалось и Миркино самообладание. Приоткрыв глаза, едва видящие после мощной встряски, ей хватило одного взгляда, чтобы опустить голову назад к подушке. Рома не церемонился и, кажется, вовсе не собирался готовить её к демонстрации мужского полового органа. Он привычным движением отогнул край штанов и расправил на члене презерватив. Она имела мало представления о размерах, толщине, а потому и адекватно оценивать параметры своего партнёра не могла. Какие ощущения скрывались за новым опытом?       Девочка крепко ухватилась за край одеяла, чувствуя, как сжавшиеся от волнения колени начинает разводить рука волчонка. К её лицу вновь склонился Рома.       — Разрешаю царапаться, — вновь влился в уши горячий шёпот. — А то первый раз ни хрена не малина. Главное — не бойся.       Спасибо, что предупредил. Если бы Мира только знала, что напутствие не сработает ни в начале, ни в конце.       Внутренней стороны бедра коснулась его обжигающая плоть. Скользнула промеж малых половых губ, вплотную касаясь набухшего клитора. Тело Черешенко пропустило слабую дрожь — соприкосновение интимных мест с чем-то инородным порождало дискомфорт. Подобный стыд и ужас Мирослава испытывала лишь на школьном медосмотре. Зажмурившись, точно перед прыжком в бездну, девочка сглотнула образовавшийся в горле ком. Она не знала, как ведут себя при первом разе, не знала, что должны чувствовать и чего не должны ни в коем случае. Страх оттягивал за ниточки, каждый миллиметр кожи волнующе саднил.       Рома опустился на локти и, не отрывая глаз от дырявивших подушку пальцев, направил таз вперёд. По влажной коже головка проскользнула вверх, следом Пятифан себе под нос фыркнул что-то невнятное, но очень похожее на «бля». Мира не пускала в себя. Скалистые лопатки напряжённо поджались. Он взял упор поудобнее и попробовал ещё раз, более настойчиво. Твёрдая плоть, протаранив мышечный барьер, прошла вовнутрь. Парень напружинился настолько сильно, что без труда мог переломить тонкое тело под своей здоровенной тушей. Медленно, но без пауз он погрузился почти во всю длину и, давая девочке привыкнуть к ощущениям, громко, почти сорвавшись на утробный рык, одним махом освободил лёгкие от спёртого воздуха.       Под ухом скулила Мира.       Сказать, что изнутри распирало — это не сказать совершенно ничего. Ей не стало бы легче от информации, что член Ромы, пусть и не из самых тонких, однако по размеру близок к стандартному. Пальцы на ногах поджимались от всплеска не то боли, не то натяжения тканей. Область между подвздошных костей обрела прощупывающуюся припухлость. От обрушившегося шока хмель быстро покинул голову, уступая место трезвому уму, дескать, «я тут заварил кашу — иди, разгребай». И рассудок взял ситуацию в свои руки. Он побуждал девочку умолять волчонка отпрянуть, перенести это занятие на другой раз. В эту секунду все забастовки и поводы для истерик растворились в прошлом, как кинутый в воду пушистый снег.       Ещё никогда она не чувствовала оторопь и страх так отчётливо, как сейчас!       Крепкую грудь пересекла ладонь, Мира тихо позвала парня по имени. Да, ей вновь хотелось остановить действо, зашедшее слишком далеко. Да, она хотела попросить остановиться. Да, испуг завладел ей целиком и полностью. И если до этого приходилось, как выражался Рома, «ломать кайф» из-за банальной неопытности, то лишаться девственности ей было элементарно больно. Но Рома, увлекая подругу в развязный и циничный поцелуй, издал лишь один звук:       — Т-ш-ш.       И в этот же момент привёл таз в движение — нерасторопное, тягучее и обжигающее до кровавых пузырей, словно вылитая на кожу расплавленная карамель. Мира приглушенно застонала ему в шею с единственной фразой, всплывшей в голове: «…первый раз ни хрена не малина». Пятифан не останавливался. Он двигался в ней, смакуя каждую секунду, и пытался до мелочей запомнить всю сегодняшнюю ночь.       Ещё никогда секс не приносил столь колоссального удовольствия.       Он с ней. Он, наконец-то, блять, с ней.       Толкающий на грех плод был не просто надкушен — укус лишил его половины, высыпав на землю блестящие семечки. Рома наслаждался всем, чем мог: изогнутыми домиком бровями, поджимающимися мышцами шеи, пульсирующей под ухом веной. Будь в его крови хотя бы капля звериной, он бы вгрызался в эту фарфоровую статуэтку, пока на кристально-белой коже не появятся алые следы. Но оставалось лишь пылко целовать, хватая губами ещё нетронутые ими места. Ритм увеличивался постепенно. Лапищи загребли измятую простынь, громкое дыхание превратилось в угрожающий волчий клёкот.       И в какой-то момент пик наслаждения прошёл точку невозврата. От впивающихся в кожу ногтей хулиган покрылся багряными пятнами, которые по температуре были настолько горячими, что от них можно прикурить. И Рома не отследил ту черту, где сорвалось со старта его животное нутро.       Оторвавшись грудью от подруги, Пятифанов распрямил покрывшуюся мелкой испариной спину. Липкая капля стянулась от хребта до самого копчика. Если бы не секундная передышка, он бы даже не отразил, что в порыве возбуждения не выскочил из спортивок. Но тряпьё его интересовало мало. Обхватив вспотевшими ладонями талию Черешенко, Рома вошёл почти до самого основания. Громкий вскрик сообщил ему что-то очень важное и животрепещущее, но затуманенная голова откинулась назад, оттопыривая кадык. Из горла таки вырвался полуночный разнузданный рёв.       Насаживая на себя девушку, он, нахмурив брови, одновременно стал покачиваться сам. Чего греха таить, Мирка лёгкая, как пушинка, а посему власть над её телом полностью перекочевала в его захапистые руки. Рома наращивал темп, чувствуя, как внизу живота затягивается знакомый тугой узел — он пока не был слишком близок к финалу, но ему всё равно казалось, что, сука, ещё рано. Он не успеет насладиться, запомнить её такой! Пальцы на талии продавливали нежную кожу всё глубже, комната наполнилась бесстыдными пошлёпываниями, крестик на цепочке болтался на рельефной шее.       — Рома-а-а, — растянулась последняя гласная в такт фрикциям.       Так его имя не выстанывала ещё ни одна. И вновь, как обухом по темечку, ударила огненная волна. Дыхалка до последнего вывозила возложенную на неё нагрузку, однако на моменте, когда он машинально закинул одну из ног себе на предплечье, член погрузился в подругу по самый лобок, и Миру выгнуло под ним раскалённой дугой. От каждого нового толчка сила того, как она тянула подушку, увеличивалась, и Рома был готов поклясться, что слышал треск. Всё стало происходить быстро, громко, глубоко. Вколачиваясь в Черешенко с неистовой силой, он видел, как с тёмной ореолы соскочила прозрачная капля собравшейся на груди росы.       Всё выглядело так, как на той кассете: утончённый силуэт в объятиях содранной простыни, чёрные длинные волосы и приоткрытый в отдышке рот.       Он долго держал в себе рвущийся наружу оргазм. Трогал, целовал и гладил её столько, сколько душе угодно. Блядская скрипучая кровать весь секс отвлекала его от процесса, чем очень пособила, но когда ноготочки прочертили по воспалённой коже новый красный след, сознание охватило всю развернувшуюся картину, и развязка — необычайно сильная и пронизывающая до самых пяток — наступила сама собой. Он прижал подругу так сильно, как только мог. Мира, почувствовав забрезжившую на горизонте свободу, тоже покорно затихла под ним. Рома опустился, ещё оставаясь внутри неё, и поцеловал девушку в лоб.       — Я, бля, так люблю тебя.       Ответа он не получил.

***

      Трещащие в раскочегаренной печке дрова, до этого способные добавить ещё больше уюта в и без того комфортную обстановку, теперь же вгоняли в состояние напряжённости и нервозности. Дрожащая Мира, укутанная в одеяло, сидела на диване в гостиной, и смотрела в центр узора на ковре пустым взглядом, пока за окном наклёвывалось утро. Она не грустила, не боялась и не рыдала — только размышляла: имеются ли приличные слова для описания её состояния? На теле всё ещё огнём горели прикосновения Ромы. Как охарактеризовать их она тоже не знала.       Черепная коробка вздутая, но как будто бы совершенно опустошённая. Навязчивая мысль, что если прямо сейчас ударить по затылку половником, то слух кольнёт неприятный металлический звон, всё больше одолевала её.       И как реагировать на такой опыт? Должен ли он быть столь неконтролируемым, жёстким и оставляющим горькое послевкусие?       Пустота не отвечала на её вопросы, оставляя наедине с разрывающейся в клочья душой.       На пороге комнаты образовался Рома. Такой же обыденный, как всегда. Он присел рядом с подругой, протянул кружку со сладким чёрным чаем. Мира безразлично приняла посудину, ставя донышком на угловатые колени.       — Горячий, — приподнимая чашку за края, качнул головой Пятифан. А она и не чувствовала — гораздо горячее на груди, на талии, ниже пупка. Торчащих из-под одеяла ледяных ступней коснулась мозолистая ладонь. — Мирок, — позвал он, — ну скажи чё-нибудь уже. — Говорить было нечего. Бесполезный чай, сварганенный как будто для проформы, отправился на тумбу. Рома аккуратно, но вполне твёрдо и решительно обвил опущенные плечи. Вздохнул. — Буду знать, что ты у меня такая неженка. Я же говорил тебе, что первый раз может не понравиться.       — Ты говорил, что он не малина, — сипло выдавила она из себя, не переставая сверлить взглядом ковёр.       — Так это одно и то же. — Влажный лоб прижался в область её виска. — Я не хотел.       Прозвучало, на удивление, искренне. Или же Мире так показалось?       На секунду она всё же переползла глазами в его сторону. Девушка, не шевелясь, вглядывалась в льдистые омуты, словно пытаясь уличить Пятифанова во лжи. Тот оставался непоколебим. Что-то там отыскав, Черешенко вновь вернулась к изучению ковра. Веки, что камнем нависали над фиалковыми зрачками, теперь чуть опустились. Рома звериным чутьём чувствовал, что она его простила. Заправив за ухо выбившуюся прядь, он опустил на бледную щёку нежный поцелуй.       — Правда? — вдруг спросила Славка. В холодном голосе теплилась плохо скрываемая надежда.       — Верь мне.