В голове стучит

Тончик всегда верил, что Лало вернётся. Сколько бы его не было, хоть неделю, хоть месяц, Лало всегда возвращался. И что ещё важнее, Лало никогда не пропадал. Звонил из телефонов-автоматов, частенько поздними вечерами или по ночам, чтобы точно застать Тончика дома, иногда, когда выдавался шанс, отправлял с кем-нибудь подарок. Тончик все равно тихо, ночами же, особенно когда Ло не давал о себе знать по нескольку дней, тихо подвывая плакал от сдавившей сердце тоски или пялился в потолок без сна, а наутро надевал чёрные очки, закрывая красные глаза и фиолетовые мешки. Не сразу, спустя неделю-другую только тихо плакал, пытался побыстрее успокоиться, а спустя месяц находило. Но никогда он не знал, что может так привязаться к кому-то помимо матери, не думал, что способен так тосковать по кому-то, так долго и самозабвенно плакать, со вбитым-то “мужчины не плачут. Ты же мальчик, Тонь?” Как-то раз зачем-то зашли Алик с Малиной, никто уже не помнил зачем. Тончик тогда забыл запереть дверь и так никогда и не узнал об этом, Малина потом сказал, мол, забыли зайти. На деле - не хотел говорить о том, что застал, а Алику потом в машине, помолчав минут с пять, сказал, что никогда до этого не слышал такого душераздирающего воя, словно волчонка в лесу одного бросили. Алик смолчал. Он такое слышал. На похоронах. Душой чуял Анатолий, даром, что гопота, что может его Лало в один прекрасный день не вернуться из своего путешествия. В этот раз всё сломалось. Поначалу Лало звонил, висел по часу на проводе, рассказывал, где ездили и что видели, мурлыкал в трубку свой вечный поток комплиментов. А потом пропал с радаров. С неделю Тончик утешал себя тем, что у Лало, наверное, нет по пути телефонов, что он просто не попадает на него, устаёт очень, чтобы звонить ночами. Стандартный набор причин, объяснений и утешений для того, чтобы не дать тоске оплести сердце. Но прошла неделя, шла к концу следующая, а телефон всё молчал. Пацаны шептались, мол, совсем плох главарь стал, даже Малина с Аликом, и те с какой-то печальной жалостью смотрели. Раньше бы Тончик разозлился, высказал бы всё, что думает по поводу жалости их, нахуй ему не нужной. Теперь - просто не замечал. Раньше бы он усмехнулся, сказал бы, куда уж тосковать больше, и без того не знал, что на такое способен. Теперь - знал куда. Знал, как давит и душит сердце, постоянно, выжимая последние силы, как накрывает ночами тревогой, что с Лало что-то случилось, как чешутся глаза от того, что он через день просыпается в слезах, как тоска наружу рвётся, выворачивая до бессилия. Вечерами, не зная, куда себя приткнуть, Тончик частенько уходил гулять на окраину города, забредая в лес. Тянуло его туда, словно легче там станет. Легче и правда становилось: в лесу было легче плакать. И Тончик не то, что плакал, выл, уткнувшись в колени или в мох, выл так, что откликались увязывающиеся за ним бездомные собаки, выл так, что пошёл слух, что в катамарановском лесу завелись волки. Пару раз его в таком раздраенном состоянии находил Игорь, стабильно в одном и том же месте на краю болота, приходя сам откуда-то с него, и уводил из леса, бормоча что-то насчёт того, что только топится ему не хватало, что он Серёге-то скажет, вот только утопленников ему на болоте не хватало, не пришло его время. Тончик, пытаясь успокоиться, хватая прерывисто воздух, отвечал, что не собирался он топится, не надо его ловить. На деле - очень хотелось утопится порой. В болоте спокойно будет, не надо будет терзаться душевной болью и ожиданием. Останавливало только, что Лало может вернутся и сам этого не переживёт и что у мамы сразу удар случится, если она узнает, что единственный сын утопился в болоте. Да и дядь Серёжу жалко, даром, что с Жилой они не ладили, а за ним он, когда Тончик пацаном был, тоже одним глазом приглядывал. Порой казалось, что он видит вместо себя Лало. Глаз цеплялся за кольцо на пальце, единственное, подарок Ло, и тут же заместо собственных рук в памяти всплывали руки Лало, в кольцах, с облупившимся чёрным лаком. Смотрел на свою набитую колючую проволку и вспоминал татуировку с розой у Лало. Господи, кто б ему, идиоту, сказал, что так будет, он бы лучше никогда не влюблялся. Ощущение было такое, будто души нитками сшили, а теперь рвут. Боль была хуже любой физической, выворачивало и разрывало так, что не зная, куда ещё деть эту боль, хотелось вовсе не быть. Однажды Тончика даже вывернуло буквально, но, к сожалению, так и не полегчало. При этом, когда кто-то из пацанов сдуру ляпнул, не мог ли Лало его бросить, Витёк с Саньком насилу его оттащили, иначе парень не жилец: что мог Тончик сделать своей битой с гвоздями все более чем представляли. Мысль, что Лало мог его просто бросить, забыть, оставить Тончику даже в голову не приходила. Не мог. Не мог, потому что душой Тончик чуял, Лало без него будет так же хреново, что так же будут наживую рваться нитки и терзать тоска, сжимая колючими стеблями. Кто угодно, но не Ло. Более живым, правда, чем в тот раз, Тончика тоже за прошедший месяц не видели. Тот совсем закрылся очками, кепкой и олимпийкой, по делу говорил чётко и почти без эмоций, в остальное время больше прикидывался мебелью. С виду - повзрослел разом лет на пять. На деле: едва поднимался утром с кровати, регулярно пытался пересобрать себя и каждый раз проваливался. Хотелось не быть. Обернутся тучей и вылится дождём где-нибудь над табором, стать одной из бездомных собак, прибится к стае, что вечно следовали за ним по пятам, выть на луну и просто хотеть быть домашним, попросту раствориться в воздухе, исчезнуть, только что б упали кепка, очки и олимпийка, ставшие ширмой для уставших заплаканных глаз и ссутуленных плеч. Постоянно фантомно чесались и болели лопатки, оттого и сутулился. Хотелось разбежаться и взлететь, царапаясь о деревья, разрывая провода, начинало даже казаться, что есть за спиной крылья и тем горше было разочарование, что они так и не выросли. А так верилось. Наверное, так бы и потонул в своей чёрной тоске, если б не Малина с Аликом. Вышел с очередного собрания с комом в горле, слишком сильно напоминали они, что раньше напротив него сидел Лало, хотел уже смыться, продышаться, да пойти дальше по делам, плакать сейчас сил уже почти не осталось, но был ловко сцапан за шкирку Малиной. -Чего? - мрачно спросил, - Всё ж вроде перетёрли, забыл чего, Малин? -Иди-ка сюда, малой, - Малина поставил перед собой ровненько, да и потребовал: - Очки снимай. -Чё? Нахуя? -Давай, давай, в глаза, может, тебе посмотреть хочу. Не помню уже, когда тебя без них видел. -Малин, а ты не охуел?! - взвился Тончик, невзначай дав петуха, сдавая с потрохами своё состояние, намереваясь развернуться и свалить в закат. -Толя, - веско припечатал Малина, положив для надежности свои лапищи ему на плечи. -Да блять… - Тончик на проверку дёрнулся, ожидаемо остался на месте и сдёрнул всё таки очки, уставившись на Малину волком. - Доволен? Кепку Малина стащил сам. -Ох, Тоня, Тоня… - на Малину смотрели воспалённые, неимоверно уставшие и тоскливые, словно у бездомной собаки, глаза с фиолетовыми мешками, да к тому же со стоящими в них слезами. Больше и говорить ничего не понадобились. Худые плечи под ладонями вздрогнули раз, другой и Тончик, неожиданно для себя самого, разрыдался, уткнувшись в Малину, впервые позволяя себе поделиться с кем- то.Он даже не знал, сколько плакал. Малина просто молчал, не вмешивался, только крепко обнимал за плечи, словно помогая устоять на ногах, не переломиться, а когда слёзы закончились - мягко отстранил от себя и глядя в глаза, не убирая рук, потребовал: -Вот что, Тоня, дай-ка мне обещание, что ты не выпилишься у нас. А то знаю я тебя, а мне что потом с Лало делать, когда он вернётся? -Да не выпилюсь я, - Тончик шмыгнул носом, вытирая сопли рукавом олимпийки. - Сам знаю, что Ло не выдержит. А ты, тоже, ну, думаешь… - “что Лало вернётся” хотел выговорить он, но в горле снова встал комок. -А куда он денется от тебя? - вздохнул Малина. - Пойдём, а то Алик в машине нас заждался, того гляди сожрёт, - и взъерошил напоследок шевелюру, где в 21 год завелись первые седые волосы. С того раза Малина регулярно таскал к ним с Аликом Тончика. Просто в гости, припахать на даче, на пару часов или несколько дней. Так можно было пережить. Тоничка всё равно накрывало, и дома, и в гостях, но теперь было кому прийти на вой, кому позвонить, принести воды, посидеть рядом, отнять разок нож, несмотря на обещание, обнять. Кому верить вместе с ним, что Лало рано или поздно вернётся. Больше в этом участвовал, конечно, Малина. Он и ближе был, и живее, что ли, да и Альберта Зурабовича Тончик уважал до опаски. Тем чётче запомнилось, когда Алик сел рядом с ним, печально уставившимся в пустоту, отходящим от очередного срыва, после которого позвонил Малине и попросил разрешения приехать (прогресс! раньше бы не решился), и заглянул в глаза. Последнее, что Тончик ожидал увидеть - это отголоски такой же тоски на дне темной радужки. -Оно долго ещё будет болеть. Но не вечно. У Лошало за тебя тоже сердце болит. Никуда не денется. Откуда эта тоска у Алика Тончик ещё долго думал, пока не вспомнил, сколько Малина отсидел, пока он ещё пацаном пинал мяч во дворе и прыгал по гаражам. Да, было откуда и отчего. Ещё через месяц Тончик набил на лопатках крылья. Контуром. От бледной кожи они и так были белые. От Лало пока не было никаких вестей.