В голове стучит

Тончик не мог себе объяснить, отчего так себя чувствует, да и что он вообще чувствует. На ум приходило только “всё как-то я прям не знаю”. Так себе определение для чувств. Лало, конечно, всегда мог из него вытянуть что он чувствует, даже если Тончик сам не мог поначалу сказать, но очень не хотелось грузить Ло своими проблемами. Ему, поди, и без того своих хватает. По крайней мере так казалось Тончику. И поэтому Лало сидел дома над книжкой и прокуривал комнату терпкой самокруткой, а Тончик шатался по району с сигаретой как неприкаянный. Думал. Осень уже заступала на свой пост, вечера вроде как были ещё тёплые, но земля уже остывала. Сейчас, одному, в глубокой задумчивости, стемневший Катамарановск казался непомерно огромным, словно Москва. Москва, известная только по рассказам Малины и передачам по телевизору, для Тончика была чем-то настолько же мифическим и далёким, насколько Атлантида, но сейчас, кажется, он понимал её размеры. Огни, гудящие машины, спешащие люди, холодная земля. Поздно уже. Тончик чиркнул зажигалкой, закурил очередную сигарету. Опять Лало будет бухтеть, что он свою гадость курит, миро дэвэл, нет бы нормальные сигареты купить, не для себя, так для него. Ну, побухтит для порядка и успокоится, всё равно же потом обнимет и уткнётся носом в шею ночью. Девятиэтажка мигнула очередным окном, Тончик устало плюхнулся на лавочку, уставившись на дом. Над домом висела круглая, отчего-то красная луна, явление вроде как какое-то. Ну что не так-то? Всё ведь в порядке. Дом стоит, свет горит, из его окон как обычно виден горизонт вдаль, он жив и здоров, Лало тоже в порядке, жить бы и радоваться. И откуда взялась эта печаль? Ну вот и разобрались, что это за что-то как-то всё я не знаю. И к чему только она? Кто б ему сказал. Лало очень не любил оставлять Анатоля. И тоскливо обоим друг без друга, и непонятно, когда встретятся, Тончик как пить дать все глаза тихо ночами выплачет да очками прикроет, Лало принесёт несколько новых седых волос. И всё равно приходится подчиниться голосам, лучше сейчас, чем потом, чем истлеть на глазах у своего камло. Хуже этого были только грустные глаза побитой собаки у Анатоля, когда Лошало говорил, что они с табором снимаются. Почему-то Анатоль был глубоко уверен, что неплохо скрывает свою печаль по поводу отъезда Лало. На деле же - это было превосходно видно. Лало затянулся поглубже и выпустил дым. Анатоль опять будет напоказ ругаться, мол, Ло, опять всю квартиру своей дрянью прокурил, а потом уткнётся носом в ворот и будет шумно принюхиваться. А потом смотреть грустными глазищами, потому что завтра они снимаются, а Лало до последнего ему не говорил. Лошало тоскливо уставился в окно. Ночь уже навалилась, тёмная, глубокая, придавившая облаками крыши пятиэтажек. Какая-то сегодня удивительно плотная ночь, сильная, отмахивающаяся от дроби огней в небеса. Сон в такую будет крепкий. Клубы дыма мягко врезались в окно и утекли в форточку. А может, вовсе Анатолю не говорить? Не расстраивать его в последний вечер. Так или иначе всё завтра узнает, а Лало ему записку оставит. Уйдёт он сказав вслух или написав, количество печали это не изменит. А так… А так хоть перед отъездом будет будет как обычно весел, борзоват и как обычно вечером, дома, смущённо-любвеобилен. Лучше и правда не говорить. За размышлениями как-то пролетело время, Тончик с удивлением обнаружил, что вечер перешёл в густую и чёрную, как нефть, ночь. Тихо, прохладно. Благодать… Ничерта не видно, в такую ночь только воровать, как шутит Лало. Поди дома уже заждался, вон, сколько уже их окно горит. И в квартире конечно же пахнет вишней и гвоздикой так и недокуренной самокрутки, конечно от Тончика несёт дешёвым табаком, после трёх-то сигарет, конечно оба ворчат, пока Тончик раздевается и тыкается в щеку губами, и конечно оба вскоре про это забывают, привалившись друг к другу, пока не засвистит чайник. Тончик не делится своей печалью, Лошало не говорит о завтрашнем отъезде. Обоим всё и так понятно, обоим не хочется говорить о том, что поняли. Тончик не так весел и борзоват, как обычно, зато против обычного почти не смущаясь постоянно лезет обнять или поцеловать. Лало выключает всякое ехидство, лишь мурлычет в ответ на своём словечки, которые Анатоль уже наизусть выучил: драго, камло, гожо, миро лачо, драго, всё сливается в неразборчивую мелодию, Анатоль смеётся, что сам скоро по-цыгански заговорит. Тончик задрёмывает на середине разговора, даже не допив чай, приткнувшись под бок Лало, свернувшись клубочком. Не оплетает как обычно руками и ногами, шумно посапывая из-за сломанного носа. Лошало гладит его по вихрастой голове с какой-то щемящей нежностью: понимает его руворо, что придётся этой ночью отпустить. Умница. И Лало сидит до последнего, едва сам не засыпая, всё гладит по волосам. Так неохота вставать и снова уходить, но зов не отпускает и всё тянет и тянет, прихватывая за сердце, тревожа, отдаваясь стуком копыт, и Лошало выскальзывает из кровати, поплотнее накрывая Анатоля одеялом, неслышно одевается и выходит из квартиры. Тончик сквозь сон чувствует тяжёлое одеяло и сворачивается ещё плотнее. Он проснётся очень рано, будет пялится в окно, как встаёт новый день и светятся сквозь утреннюю прозрачную темноту лестничные клетки и чувствовать, как вчерашняя странная печаль переходит в закономерную и логичную. И от этого вроде как даже легче. Лало бредёт по пустынной улице, удаляясь всё дальше от дома Анатоля. Утром его уже не будет в городе. -Тем, кто ложится спать, спокойного сна… - слова сливаются с позвякиванием подвесок на шее, залетают в гаснущие окна, цепляются за задёргивающиеся шторы, оседают на тёплом дыхании на подушке, мешаются с дымом сигареты одинокого курильщика на балконе. Город накрывает сном, пора, давно пора. Лало надеется, что и Анатоль дома спит, что не сразу заметит, что Лало, его Лало уехал. Пусть хотя бы до утра спит в неведении. Фантомно слышится, как Анатоль во сне тихонько всхрапывает и закутывается плотнее в одеяло. -Спокойная ночь...