***
В жаркой духоте снова рассаживаются по разным углам, жмутся, как подростки, — и хочется, и колется. Ну поцеловались разок, Ваня вон вообще решил сначала, что это так его разыгрывают жестоко. Что дальше-то делать? Ваня тянет ноги к груди, чёлка стелется по коленям. — Ты прям как Алёнушка. — А ты прям мастер комплиментов. — А ты... — Ваня бросает в него горсть берёзовых листьев, выдранных из веника. Начинается бесилово. — Тихо, придурок, о печку смотри не обожгись! — Отстань от меня, отстань, отстань, убери свои руки! — и ржёт, заливается, и веником тычет Тихону в лицо. Два идиота, ну. Заканчивается это всё Ваней, накрепко прижатым к лавочке. Изодранный в клочья веник доживает свои последние минуты где-то вне зоны видимости, а воздух между ними горячий-горячий... — Ты зачем такой большой, Тиш? — А ты зачем такой вертлявый? Ай! Ваня острой коленочкой тыкает ему куда-то в бок. Не больно, но ощутимо. Всё-таки не хочет даваться в руки так легко, выворачивается, поди-поймай. — Девочек своих целуй. — Я что, виноват в том, что играю бабника? — Ты виноват в том, что это всё для тебя несерьёзно, а я потом буду страдать. Измучить его такого хочется — носом уткнуть в рассыпанные листья, заломить руки, чтобы уже не выбрался, и медленно-медленно изводить за такие мысли — заласкать до изнеможения, чтобы двинуться не мог, чтобы плакал, умолял и думать забыл о том, что «для тебя это всё несерьёзно». Потому что для него это всё ещё как. — Ты мне поверишь, если я скажу, что влюбился в тебя с первого взгляда? — Не-а. — Правильно. Потому что я влюбился, когда мы в третий раз встретились. Помнишь, на тебе была такая водолазочка... — Проклятый содомит, ты просто хочешь моего тела, — обиженно бубнит Ваня, а глаза у него смеются-заливаются. — Ты в бане голый лежишь с мужиком и дышишь ему в рот, — на этих словах Тихон и правда придвигается, лбом ко лбу, губами к губам. — И правда думаешь, что содомит тут только я? Ваня не выдерживает всё-таки — лезет целоваться. Смешной, чудный, не-воз-мож-ный. — Для меня это всё очень серьёзно, Вань, — удаётся всё-таки в поцелуй выдохнуть напоследок. — Это всё капец как серьёзно. А потом они сливаются в порыве страсти и красиво наворачиваются с лавочки. — Я убью тебя, придурок! — Да это не я, она сама поехала! Ржать уже нет никаких сил, всё-таки ужасно жарко. Ваня встаёт, с трудом разминая отбитый копчик, и ковыляет к ведёрку с водой. Плещет на камни — от них валит густой пар, брови с ресницами мокнут моментально. — Сейчас попробуем по-другому. Иди сюда. В романтических фильмах, когда герои наконец целуются, никто, конечно, столько не болтает. В порнографических фильмах (ну они же всё-таки в бане, отличный сюжет для порно), никто не болтает вообще — все только сурово и жарко трахаются. Но у них с Ваней, по традиции, всё не как у людей — так что вышла бы в итоге, видимо, какая-нибудь порнокомедия. С элементами хоррора — если они теперь ещё откуда-то упадут и Ваня сломает ногу. Но Ваня больше ничего ломать себе не хочет, наверное. Он послушно возвращается, смотрит открыто и ясно снизу вверх, и Тихона ведёт от этой их разницы в росте, просто в стратосферу уносит — Ваня весь перед ним, весь его. Доверяет, горло подставляет. — Забирайся наверх. На самой высокой ступеньке очень жарко, но она шире остальных, и можно опереться на стену. Ваня влезает неловко, почти оступается, Тихон поддерживает со спины. — Если ты ёбнешься ещё раз, будет у нас сегодня вечером травмпункт, а не секс, понял? Ваня кивает, щуря глаза — раззадоренный, игривый: и боязно ему, и интересно. Мажет тёмным взглядом через плечо, устраиваясь поудобнее: давай, герой-любовник, докажи, что ты не лыком шит. Тихону крышу сносит моментально от этого взгляда. Прижать Ваню спиной к стене, вдавить коленом в пах, голову его распутную снова за волосы запрокинуть — ему это всё как будто снится. Не бывает в реальной жизни такого — чтобы не девочка слабая и нежная под ним стонала, а другой такой же самец; есть в этом что-то из животной конкуренции — пьянящее, запретное. Острое. — Знаешь, сколько я из-за тебя мучился, а, ревнивец? Я его ловлю по всей этой Каменке, я за ним бегаю, и всё равно в итоге оказываюсь виноват! Вы сейчас пожалеете, что усомнились в серьёзности моих намерений, Иван Филиппович. Иван Филиппович под ним сладко дрожит, выдыхает сорвано: — Укрощение строптивой мне устроишь? — и сам ноги сводит, притирается к Тихонову колену, тянет на себя — ему мало, ему надо сильнее. Тихону и самому страшно хочется сильнее, но надо ещё помучить, надо отомстить. Он поверх трусов Ваниных кладёт ладонь и мнёт медленно, неторопливо. — Куда ты так торопишься, милый мой? Мы же в бане, тут нужно расслабиться. Ваня шипит на него, широко открывая рот, скребёт ногтями по дереву — понял что-то сам, принял игру, руками больше не тянется. А хочется ему страшно, и приходится губы кусать, жмурить глаза, ругаться: — Сволочь вы, Тихон Игоревич, вы страшная сволочь... — А по-моему, — приподнимает за бёдра, помогает стянуть бельё, — сволочь здесь тот, кто от меня бегал, вместо того, чтобы нормально поговорить. — Да разве я знал, — возмущается Ванечка, и тут же вздрагивает крупно, будто током его прошило от макушки до пяток — это Тихон уже по голой коже его гладит, сжимает член с силой и тут же выпускает. — Ну Ти-иш, ну ты что-нибудь сделаешь уже? — Могу вот так сделать, — благосклонно соглашается Тихон, — и кусает его в горячий рот, а сам пальцами пробегается щекотно по животу вверх, замирает на сосках. Сжать, потереть, выпустить на секунду. Снова сжать — и Ванечка тихонько хныкает ему в рот, чуть слышно — можно даже решить, что показалось. Но у Ванечки глаза такие шалые, дыхание такое тяжёлое, что не показалось точно. То ли от жары он такой чувствительный, то ли по природе своей: что душа у него, что тело — без кожи, голый провод. Дотронешься — искрит. Вот поэтому он такой актёр замечательный, думает Тихон, покусывая Ванину шею. — Блин, мы нашли с тобой место, конечно, — пыхтит, облапывая его, Ваня. — Тут же ни презиков, нихрена нет. Тихону, честно, почти стыдно. Он с кривоватой ухмылочкой бывалой шлюхи тянет вниз собственные трусы — и достаёт из-под резинки, кхм, другую резинку. В целлофановом фиолетовом пакетике. Глаза у Вани лезут на лоб. — Так ты с самого начала собирался меня в бане нагнуть! Вот мудила! — Не-не-не, клянусь, только когда убедился во взаимности, — он по щеке Ваню гладит, путается пальцами в волосах. — Это правда чудо какое-то, я в рюкзаке увидел случайно, даже не знал, что у меня презики есть. Ваня задумчиво кивает, будто примиряется наконец в своей голове с мыслью, что от Тихона ему не отвязаться. У Тихона, небось, и наручники за щекой найдутся при желании, если Ваня вздумает удрать, и смазка со вкусом банана и взбитых сливок. Так что Ваня вздыхает картинно, будто покоряется неизбежному — ага, покоряется. Он весь дрожит уже от предвкушения, просто умеет это скрывать — только некоторые набухшие и радостно воспрянувшие части тела ничем особо не скроешь. У Вани конкретно так стоит, и пальцы, подбирающиеся к его губам, он вдруг игриво прикусывает — ладно-ладно, мол, я тебе верю, можешь наконец меня уже укрощать. Сам же обещал. Тихон свои обещания всегда выполняет добросовестно, старательно — коленки Ванины в стороны разводит, одной рукой придерживает за плечо, чтобы по стенке вниз не съехал. Всё серьёзно, производство налажено. И снова тянется пальцами к этим чудным, невозможным в человеческой реальности губам: — Пососи-ка, Ванечка. Ванечка с удовольствием послал бы его ко всем чертям, но, видно, понял уже, что чем меньше он будет спорить, тем быстрее с ним наконец случится секс. Так что пальцами он покорно давится, обхватывает их горячим, влажным нутром, слюна по подбородку течёт от усердия. — Ох, какой ты послушный, даже страшно, — ухмыляется Тихон. Ваня из последних сил приподнимает подрагивающий кукиш с оттопыренным факом. — А вот это брось, нахуй сегодня пойдёшь только ты, радость моя. Радость яростно сверкает очами и героически терпит все издевательства — когда Тихон мокрыми пальцами начинает его растягивать, Ваня даже матами его не кроет, только дышит сорвано и со свистом и щёки кусает. Без смазки, конечно, тяжело — Тихон кое-что в однополом сексе смыслит, пробовал по молодости всякое, но так спонтанно, так неуместно и в такой странной локации у него ещё никогда не было. А остановиться, прийти в себя, переползти куда-нибудь, где под спиной матрас, а в тумбочке нормальный тюбик дюрекса — невозможно, потому что Ванечка такой, такой… Такой, что его проглотить целиком хочется, или хотя бы из объятий не выпускать. Так что Ванечка обречённо стонет и мечется в его руках, красный весь от стыда. Тихон действует целенаправленно, растягивая в самом буквальном смысле — не вглубь, а вширь. Разводит пальцы, прокручивает. И смотрит при всём при этом в глаза — нравится ему видеть этот лихорадочный румянец пятнами — не от жары, а именно от смущения. Явно никто над Ваней так основательно ещё не работал, так задушевно в глаза ему не заглядывал, задницу его ощупывая изнутри. Тихон вообще уверен, что в ощупывании задницы он у Вани абсолютно первый, и от этого почему-то гордость берёт. — Ох, бля!.. — Ваня вскидывается весь, коленями стискивает Тихоновы бока, сжимается вокруг него. — Ох, сделай так ещё! Тихон делает, ему не жалко — он толкается пальцами внутрь, два из трёх сгибает, пьянея от того, как туго и горячо Ваня внутри его обхватывает. Ваня дрожит, стуча зубами, и Тихон смиряется с тем, что у него всё-таки фетиш — между этих чудных ровных зубов пихает пальцы второй руки, не в силах больше сопротивляться постыдному желанию. Час назад, залипая на то, как скачет у Янковского кадык, он и представить себе не мог, что будет когда-нибудь трахать этого самого Янковского одной рукой в задницу, другой — в рот. И вот, однако, здравствуйте. Ваня по пальцам бессмысленно мажет языком, ничего особо не соображая, потому что Тихон наращивает темп — с обеих сторон — и все его силы уходят на то, чтобы извиваться, елозить по лавочке, пытаясь насадиться сильнее, и скулить, капая слюной. Это какое-то адское зрелище — потому что рай такими наслаждениями не награждает, для рая это слишком горячо, неправильно и прекрасно. Ванечка запрокидывает голову, пропуская его в себя до самого горла, и Тихон, глядя на резко очерченные скулы, вспоминает вдруг совершенно не к месту, как на эти же точно скулы любовался в шесть лет по телевизору. Ужасно его восхищал чёрно-белый статный Янковский — не то чтобы мечталось быть, как он, но что-то такое манило… "А теперь я внука своей детской мечты трахаю в бане", — думает Тихон. И не ржать над абсурдностью ситуации, конечно, не получается. — Ты шево? — шепелявит Ваня, задыхаясь в слюне. — Деда твоего вспомнил. — Блять, — Ваня выплёвывает его пальцы с чувством, мотает головой. — Все всегда вспоминают моего деда, хоть ты-то сейчас… — и тоже начинает ржать. — Господи, это ужасно. — Мы не заслуживаем эту жизнь — очень серьёзно говорит Тихон, принимая из его рук презерватив. — Мы будем за такое гореть в аду. Ванечка согласно кивает, закидывая ноги Тихону на плечи — широким таким танцевальным жестом, будто перед камерами выпендривается. Красивые у него ноги, длинные, за спиной, наверное, будут болтаться вообще отпадно. Надо будет как-нибудь попробовать перед зеркалом… Вот ты уже и про следующие разы думаешь, — то ли хвалит, то ли ругает себя Тихон, — а потом будет переезд в Москву, сплетни в женских журналах и лучшая пара года по версии GQ. Ну красота же! И в мыслях о будущем красота, и тут, перед ним, прямо сейчас, тоже красота невозможная — Иван, мать его, Филиппович, закусив губу, наблюдает за тем, как Тихон спускает трусы. И вид у Ивана Филипповича при этом самый что ни на есть развратный — пот со лба капает, волосы перепутались в беспорядке, губы красные-красные, почти воспалённые. Смотрит, как Тихон раскатывает по головке презерватив, и брови надламываются почти испуганно. — Вот это у тебя конечно… — Да ты не бойся, я аккуратно, — нельзя отказать себе в удовольствии и не подмигнуть похабно, тыкаясь в щёку языком. — Буду нежным, всё такое. Ваня, хитро извернувшись, пинает его по спине, но молчит, наученный горьким опытом. Тихон треплет его волосы напоследок, произносит одними губами, почти без звука: — Готов? — и, получив в ответ пару мелких кивков, толкается на пробу, сантиметра на два буквально. Ваня всё ещё пиздецки узкий — хрен ты кого растянешь без нормальной смазки. Остаётся только надеяться, что её достаточно на презервативе — достаточно для того, чтобы Ване хотя бы не было очень больно. Ваня героически молчит, жмурясь и кусая губы, не дёргается, не пытается отползти. По нему видно, что приятного в происходящем пока не особо много, и Тихона накрывает на секунду чуть ли не отвращением к самому себе — что ты творишь, идиот, зачем ты мальчику больно делаешь? Он же не вырвется от тебя уже никуда, он перетерпит, потому что больше ему ничего не остаётся. А ты им пользуешься. Им и его беспомощностью. — Ты чего завис? — недоуменно выдыхает Ваня. — Дальше давай. Он перестаёт жмуриться, и взгляд у него простой и ясный — нет в этом взгляде никакого скорбного терпения, и страха тоже нет. — Тебе не больно? — Мне терпимо, — слабо улыбается Ваня. — А только что было очень круто, я опять так хочу, — и смущается совершенно очаровательно, морщит нос. Он не одолжение тебе делает, он правда тебя хочет, — напоминает себе, поражаясь собственному везению, Тихон. Он тебя не боится, и шутки твои идиотские его заводили, смущали, но не пугали, и ты его не насильно сейчас берёшь. Расслабься. Просто расслабься. Он сам себе позволяет наконец расслабиться — думал, что за Ваньку надо беспокоиться, а вот нет. Ванька один раз убедился в том, что всё серьёзно, и ему хватило. Он всё готов принять, он ждёт и хочет. И Тихон вдруг чувствует, что всё, чего Ваня хочет, он готов дать и передать с лихвой. Пружина какая-то распрямляется наконец у него внутри, и становится так легко-легко. Он входит медленно, плавно, толчок за толчком — раскрывает Ваню, продолжает его растягивать — чтобы привык, чтобы настроился на нужный ритм. Ваня всхлипывает, ноги у Тихона на плечах трогательно подёргиваются. Если наклониться ещё ближе — можно согнуть его пополам. Тихон пока не наклоняется, ждёт. Ждёт, пока Ваня расслабится полностью, растечётся под его руками — ждёт и медленно, неторопливо водит ладонью по Ваниному члену. Укрощение строптивой — оно ведь не всегда яростное и страстное. Тихону нравится укрощать Ваню нежностью, по щекам гладить, двигаться чуть-чуть — чтобы он ждал, чтобы хотел сильнее, жёстче, резче. Хотел — а сделать ничего не мог. Ванечка от этих неглубоких размеренных толчков сходит с ума — тянется сам, хочет перестроиться на более быстрый ритм, да неудобно сидит — не выходит ничего. Тянет Тихона к себе за руки — Тихон обе его ладони одной своей прижимает к стене. Пьянеющий хищник снова скалит зубы где-то в уголке сознания — как же сладко его подчинять, оплетать собой. Как же крышу сносит от осознания — у него ладони в полтора раза меньше Тихоновых и шея тонкая, лебединая. Он не девочка, он пацан самый настоящий, но как он сейчас под Тихоном стонет — ни одна девочка не стонала под ним так, что от её голоса хотелось кончить. Ваня путается в собственном языке, дышит прерывисто, хнычет чуть слышно. Тихон каждый раз едва-едва толкается в самую чувствительную точку — Ваня в этот момент крупно вздрагивает — и снова отстраняется, выходит на пару сантиметров. И кончиками пальцев по головке Ваниного члена бегает — щекочет только, и этого, конечно, мало. — Тиш, ну блин... — ох, пальцы на ногах поджимаются от этого хрипловатого, умоляющего — «Тиш...». Как же хочется взять его резко, быстро, до звёзд перед глазами и выплаканного горла — но Тихон пока держится. — Что «блин»? Надо помедленнее? — и ещё замедляется, замирает почти, только мнёт-гладит набухшую головку, размазывает по ней большим пальцем выступившую смазку. Ваня со свистом выдыхает сквозь зубы, злится. — Да блин, нет! Ну побыстрее давай... Пожалуйста. — Во-от, правильно, — одобряет Тихон, придвигаясь ближе, — я теперь за моральный ущерб ожидаю вежливого, ох!.. обращения. Ваня как-то специально напрягает мышцы, крепко так сжимает его изнутри. Провоцирует, зараза. — Ладно, снежная королева, теперь держись. Держаться ему приходится то за ходуном ходящую лавку, то за собственные бёдра — но руки постоянно сползают Тихону на плечи. Пришлось эти руки выпустить чтобы наклониться ближе — Ваня сгибается чуть ли не до хруста, но лицо у него довольное, глаза горят. Хорошая растяжка, отмечает про себя Тихон, надо будет потом... Как ещё можно использовать эту чудную растяжку, он придумать не успевает, потому что Ваня-здесь-и-сейчас занимает все мысли и чувства — Вани много, он запрокидывает голову, гортанно стонет, царапает Тихона за предплечья. Ваня-здесь-и-сейчас занимает все руки — Тихон обхватывает обеими ладонями его член, перекатывает его, растирает. Ваня тихонько подвывает в такт. Наконец можно двигаться так, как хотелось с самого начала — входить резко, на всю длину, и плавно отстраняться, чувствуя, как Ваня тянется следом — не хочет выпускать. А потом снова толкаться вперёд, до упора, до охов-вздохов Ваниных, когда головка проезжается по твердеющей простате. Ваня сладкий, потный, взъерошенный, дрожит в его руках, и член его набухший тоже скачет, подрагивает. Тихон мнёт его между ладонями, зажимает в кольцо. В глазах темнеет от того, какой Ваня узкий. — Ещё, ох, ещё, — выстанывает Ваня, когда Тихон отстраняется в очередной раз. — Будешь теперь от меня бегать, м? — А сам как думаешь, — из последних сил огрызается Ваня. Это абсолютно точно, со стопроцентной вероятностью значит «нет». Это значит «я теперь весь твой, Тихон Игоревич, ты ещё сам от меня бегать начнёшь, потому что я настойчивый». Тихону определённо нравится такой расклад. Тихон сжимает двумя пальцами головку Ваниного члена, вбивается особенно глубоко и — гулять так гулять — склонившись, прикусывает набухший сосок. Чуть тянет на себя — наверняка почти до боли. Ваня вдруг всхлипывает, заламывает брови и кончает, захлебнувшись нечленораздельным полустоном-полувскриком. И сжимается так, что Тихону кажется — сейчас он в Ване застрянет из-за какого-нибудь спазма, и придётся прямо сюда вызывать скорую помощь. Узкие мягкие стенки так плотно обхватывают его со всех сторон, что Тихона накрывает оргазмом буквально через секунду после Вани. Голову будто сдавило тисками, в ушах шумит — слишком жарко, слишком быстро, слишком хорошо. — Господь Иисус Христос, — потрясённо выдыхает Ваня минуты через полторы. Всё это время он просто лежит в полусогнутом состоянии, вяло шевеля пяткой и приходя в себя. Тихон отстраняется, выходит из него с громким похабным чавком и валится на лавочку сбоку, притираясь разгорячённым телом. — Можно просто Тиша, — отвечает он. — Если бы ты меня так не затрахал, я бы щас придумал что-нибудь остроумное в ответ, — признаётся Ваня. — Но я не могу. У меня только что отключились мозги. — Рад слышать, — ухмыляется Тихон и лезет облизать его ухо. — Значит, я был хорош. — Ой, да иди ты, — вместо уха перед ним снова оказываются вездесущие вертлявые губы. Они лежат на верхней полке, свисая с неё ногами и руками и каждую секунду рискуя свалиться. Лежат, жутко потные, лохматые, и лениво целуются, кусая друг друга за языки. Сил не хватает больше ни на что.***
— Ну как, хорошо попарились? — на улице под навесом курит Суханов. Будто караулил их специально — присматривал, чтобы не сбежали. У Тихона загривок на секунду покрывается мурашками. — А, ага, — запинаясь, отвечает Ваня, торопливо отскакивая от его бока. Тихону почему-то кажется, что отскакивать бессмысленно — Максим Александрович всё, что надо, уже видел и понял. И даже почему-то кажется, что видел и понимал всё с самого начала. — Ну и ладно, — улыбается Хозяин, и стёкла его очков поблёскивают, отражая горящий кончик сигареты. — Говорил же, ещё спасибо скажете. И растворяется в темноте — будто его и не было. Огонёк на сигарете гаснет, шагов не слышно. Исчез. — Это что щас такое было? — недоумевает Ваня. — А чтоб я знал, — Тихон снова тянет его к себе, обхватывает за плечо. — Он нам с тобой что-то наколдовал, вот и радуется теперь. Пошли уже. И они бредут, не сговариваясь, к Тихонову трейлеру. Обессиленные и до неприличия довольные. Ваня, обернувшись на деревянный домик, спрашивает вдруг: — А стены там небось тонкие. Прикинь, он стоял и слушал? — Ну и ладно, тебе-то какая разница. Откуда в нём взялся этот пофигизм, Тихон не знает. Может, это и неправильно. Но Ваня, будто соглашаясь, улыбается, заваливает голову Тихону на плечо и вопросов больше не задаёт. Может и правда нет никакой разницы, думает Тихон, увлекая его за собой. Может, надо просто сказать спасибо — за то, что всё так чудесно сложилось. А слушал он там их или нет — это уже не важно. Ваня, приподнявшись на цыпочки, целует его в щёку. И довольно смеётся. И всё остальное — абсолютно не важно.