Вселенная схлопывается

      Серёже бесконечно холодно даже в московские плюс двадцать шесть и он ничего не может с этим поделать.       Он натягивает чёрный худи и прячет пальцы в растянутых рукавах, потому что внутри морозит, будто сейчас как минимум октябрь. Будто за окном минус шесть, а он как всегда забыл взять с собой шарф. Внутри потрескавшимся льдинками растекается Северный Ледовитый океан - почти такой же как и в его глазах - но Серёжа тут же головой машет, стараясь эти мысли вытрясти. Испепелить и в пыль растереть. Ему это не нужно. Ему запрещается.       Ему думать о нём нельзя, категорически запрещено и лучше бы выдрать из памяти воспоминания о маленьком мире в питерской квартире, что комом в глотке оседает и никаких пропадать не хочет.       Серёжа ненавидит самолёты, Москву и всё, что связано с чаем. Он как последний идиот закидывает пару закрытых пакетиков в рюкзак и надеется, что они потеряются ещё в Пулково на досмотре.       Он не звонит и не пишет, всё тепло остаётся в двух синих галочках диалога двухнедельной давности. Дима не пишет - Серёжа считает, что так правильно.       Он мёрзнет бесконечно, сильно, так, будто он и не живой вовсе. Парализованное внезапной нежностью сознание твердит, что так нельзя, невозможно. Без него невозможно.       Но Горошко самого себя затыкает, матерится и зачем-то заливает в себя сотку виски - просто так, чтобы не страшно, чтобы руки лишний раз не тряслись, чтобы Чеботарёв не понял, что без него всё-ещё-хуево. Холодно.       Серёжа переживает съемки, переживает все фальшивые улыбки и закрывается в номере, что снял почти наугад - просто тыкнув в первый попавшийся отель на Букинге - он думает о том, как и что будет в последний момент. Горошко в принципе старается на планах не зацикливаться - ему так живётся проще. Ему вообще лучше ни о чем не задумываться - обычно это слишком плохо кончается.       Пакетики с чаем оказываются на месте даже после того, как Горошко обнаруживает, что потерял любимые очки. Они темно-фиолетовыми квадратиками мозолят глаза - и по сути - обычный массмаркет, купленный также наугад в первой «Пятерочке» около дома. Этот чай хуевым предлогом в Москву собраться получается, но Серёжа подумает об этом потом. — Вот блядство, — резюмирует, губу по привычке жуёт и почти не замечает, как на автопилоте набирает:

«Ты просил захватить чай»

      Сообщение улетает, а две синие галочки загораются почти сразу. В голове нет ни одной мысли и это почти пугает. Серёжа себя чувствует ещё более неправильно, грязно. Спустя стакан горячительного и короткого: «Буду через час» ответным сообщением, которое он даже не открывает, просто смазывая с экрана, становится чуть проще. Страх отпускает - тремор в руках появляется. Серёжа все ещё верит, что от холода.       Горошко расслабляется, закуривает прямо в номере и надеется, что безалаберность русских работников послужит ему на руку. Сигналка не срабатывает - Серёжа ухмыляется собственным мыслям, представляя, как сгорает заживо в каком-нибудь придорожном отеле, заснув с зажженной сигаретой - вполне себе романтично получается. Красиво.       Это превращается в совершенный сюр, когда Серёжа понимает, что он и на съёмки согласился, и в Москву эту дурацкую поехал, бросив все дела - только потому что это: «буду через час» единственное, что грело. Этот Чеботарёв ему под кожу забрался - куда-то так далеко и прочно, что скулить от невозможности этих чувств хотелось.       Этот не-его-Чеботарёв - идеальный, бесконечно идеальный Чеботарёв, который только своими блядскими глазами срубал наповал. Даже Серёжу, который чувствовать хоть что-то в принципе отказывался. — Ты когда-нибудь научишься говорить простое: «я скучаю?», — Дима стучится в сто двадцать третий номер спустя ровно час - как и обещал - и не здороваясь кидает эту фразу в лоб.       Горошко в чуть пьяной улыбке губы растягивает, плечами жмёт и кидает ребяческое: — Заткнись. — Мог просто сказать это словами, — Дима настаивает - у него вообще-то есть несколько вопросов и эти две галочки тишины въелись яркими питерскими воспоминаниями под корку.       Диме Серёжи катастрофически мало и он даже не собирается это отрицать. Он уже не в том возрасте, чтобы совершать безрассудные поступки, но с Горошко такая схема не работает. Не получается. С этим питерским недоразумением с самого первого дня все не так и Чеботарёв просто в этом теряется. Отпускает и будто в бурную реку бросается - кто захлебнётся первым, тот спасается. — Я же сказал заткнуться, — Серёжа глаза закатывает, снова лыбится и так резко в Димины губы впивается, что даже не успевает понять, что сделал.       Целует жадно, мокро, сразу же язык в чужой рот проталкивая. Для него это вызов, очередная борьба за чужое внимание. Для него это как воздух.       Серёжа хаотичный, беспорядочный - внутри такой же хаос, как и снаружи, а где-то в грудной клетке рёбра под бешеный стук сердца на маленькие осколки разлетаются.       Он в Диме теряется, сильнее к стене прижимает и кончиком языка по нижней губе ведет - потом кусается - и тихо стонет, стоит Чеботарёву в ответ за прядки уже выцветших рыжих волос потянуть. Он своей лапой в них путается, перебирает - ведёт Серёжу куда надо и улыбается, сука. Сквозь этот блядский поцелуй, улыбается.       Серёжа сильнее прижимается - чтобы ни сантиметра между, чтобы потеряться, раствориться в нем - в голове все мешается и Волков, и Разумовский, Горошко с Чеботарёвым тоже. Всё как в детском калейдоскопе крутится-крутится-крутится, так быстро и неожиданно, что Серёжу аж мутить начинает. — Если это всё игра, — кислород от чего-то катастрофически быстро заканчивается, он поцелуй разрывает - лишь бы отдышаться - и в глаза напротив смотрит. Там океан плещется, переливается, будто на солнце, а следом такие черти пляшут, что Горошко немного страшно становится.       Он вспоминает холодный чай, отключенные батареи и пачку антидепрессантов. Вспоминает задумчивый взгляд Чеботарёва и свой маленький диван на котором они еле помещаются.       Вспоминает, как тепло по венам разливается, как дышать хочется полной грудью и взгляд на чужие припухшие губы опускает. Это он - всё он - бешеный ураган, что ворвался в тихую жизнь. Димину жизнь. — Если это игра, то ты классно играешь, — слегка морщится и кончиком носа по чужому мажет, — Шикарный актёр.       Зачем говорит это не знает, кривится, вредничает. В этом весь он. Ему необходимо услышать, что всё, что было тогда - в Питере - было настоящим. Живым, ярким. Таким же тёплым, как кожа под футболкой Димы в которую Серёжа пальцами сейчас врезается. — Ты же знаешь, что актёры играют только когда им за это платят, мм? — Дима скалится - почти Сергея отражая - и коротко ухмыляется.       Серёжа кивает.       У него это самое тепло, что в груди собиралось - сверхновой взрывается, заполняет бесконечные прочерки между: «пожалуйста, приезжай, мне плохо» и «это была хуевая идея, Серёж».       Горошко улыбается.       Холодные пальцы сильнее в чужую кожу врезаются, ниже - к поясу джинсов - ползут и ловко за шлевки цепляются. — У меня нет кружек, — шепчет в самые губы, коротко касается чужой щетины на скуле и слишком шумно тянет кислород, сдаваясь, — Я отвратительно не гостеприимный.       Дима первый вперёд подаётся - кажется, ещё более отчаянно в поцелуй бросается и совершенно точно не собирается отпускать. Он в этот бесконечный ураган сломя голову падает с такой скоростью, что лучше бы никогда не приземляться - слишком больно обоим будет.       Серёжа за эти мысли отчаянно хватается, пытается себя ими в чувства привести, но так отчаянно не получается.       В груди сильнее сдавливает, а Дима снова выбивает стон. Он будто понимает, что это с ним так работает, что это - все, что внутри Серёжи сидит и взрывается - только на него - Чеботарёва - отзывается. Что оно расползается по всему телу и греет, черт возьми, так сильно греет.       Серёжа наконец от своего худи избавляется - вместе с мыслями о побеге - и капитулирует под чужими горячими пальцами, что с его ледяными переплетаются.       Вселенная схлопывается и тёплыми искрами по телу расползается.       Серёжа больше не мёрзнет - он улыбается. «Пожалуйста, не останавливайся».