1943 г., весна
В горле уже давно пересохло, а виски пока ещё несильно колола подступающая мигрень, но привычка подавлять собственные нужды ради работы стала второй натурой, даже когда в ней не было явной нужды. Графин с водой стоял всего в двух шагах от рабочего стола, но он, сам не зная зачем, продолжал заполнять чистые листы бумаги ровными черными строчками, пока складный отчёт ещё держался в мыслях. Работа. Штирлиц уже с трудом вспоминал те времена, когда вся его жизнь не была безоговорочно посвящена службе чему-то большему, гораздо более важному, чем он сам. Пятнадцать лет. Не половина жизни, но внушительная ее часть, добровольно — по крайней мере сначала — отданная. Они все, молодые и самоуверенные студенты, слышали, конечно, истории о разведчиках, которые настолько срослись со своей легендой, что к тому времени, когда приходила пора возвращаться домой, уже не могли до конца скинуть с себя эту вторую личину. Штирлиц отчего-то был всегда убежден, что эта участь его минует. Он ошибался. Макс Отто фон Штирлиц въелся ему под кожу, слился с той, другой — настоящей? — личностью до такой степени, что иногда, в моменты чрезвычайной усталости или едва очнувшись ото сна, он уже не был уверен, кто он на самом деле. Но ему об этом напоминали. Секретные шифровки, встречи с другими агентами, с которыми они, однако, все же не всегда рисковали говорить по-русски, опасаясь тонких стен. Иногда, глухими одинокими вечерами, он едва слышно напевал под нос обрывки старых романсов или бормотал стихи, которые ещё помнил. И каждый раз боялся уловить в собственном голосе чужой акцент. Штирлиц уже не был наивным студентом. Эту войну, как бы она ни кончилась, ему не пережить. Если победят свои, от него тихо и быстро избавятся, уж слишком много знает. Да и Железный крест у него на груди самый настоящий, заслуженный, как и другие ордена, и никакое задание Центра это пятно с него уже не смоет. А если победят другие… Тогда уже все будет неважно.***
Прикосновение было легчайшим, почти неощутимым, но старый рефлекс вытолкнул из сна, заставив резко выпрямиться на стуле. Шелленберг — отвратительно бодрый для такого позднего часа — стоял у его рабочего стола со знакомой лукавой улыбкой на лице. Штирлиц торопливо поднялся на ноги, но начальник лишь небрежно махнул рукой, прерывая официальное приветствие. — Я уже почти заволновался о вас, Штирлиц. Вы не ответили на стук, хотя мне сказали, что вы у себя. Штирлиц ни на секунду этому не поверил. Он просыпался от любого резкого звука и никогда не пропустил бы стук в дверь собственного кабинета. Тем не менее, он виновато отвёл взгляд, привычно отказываясь выявлять ложь Шелленберга. — Прошу прощения, оберфюрер. Видимо, начинает подкрадываться старость. — Правда? Мне кажется, вас вовсе не это беспокоит, — Шелленберг прошёлся по его кабинету, по-хозяйски подровнял стопку папок на подоконнике и снова обернулся к нему. Штирлиц лишь вопросительно вскинул бровь. Даже поразительно, как ничто внутри не дрогнуло в ответ на туманное заявление, которое в устах Шелленберга могло предвещать долгую и мучительную смерть в подвалах Гестапо. Неужели он совершил ещё одну хрестоматийную ошибку разведчика? Перестал бояться? Как только перестаешь бояться, становишься слишком самоуверенным, и долго после этого момента разведчики обычно не живут. А такие люди, как Шелленберг, были в подобные моменты опаснее, чем все опытнейшие и самые натасканные на шпионов ищейки Рейха вместе взятые. Это его обманчивое дружелюбие и природное обаяние много кого обвели вокруг пальца. А тех, кого переигрывал Шелленберг, ждала совершенно незавидная участь. — Вы сам не свой с тех пор, как вернулись с фронта, — оберфюрер чуть понизил голос, словно бы говорил о чувствительной теме с дорогим другом. — Восток… он, как я слышал, ломает даже самых стойких. Штирлиц не торопился отвечать. Легкая дымка сонливости постепенно отступала, но он позволил своему молчанию подтвердить подозрения Шелленберга, все же поднимаясь со своего места и наливая стакан прохладной воды. Работа с ним была делом тонким, требующим постоянного балансирования на грани. Шелленберг не терпел явных трусов и идиотов, даже если они были идеально исполнительны. Все его приближенные подчинённые имели достаточно мозгов, чтобы время от времени подавать ему свежие идеи и варианты решения проблем, однако в то же время, как и любой другой высокопоставленный гос. служащий, Вальтер все время следил, чтобы никто не отличился настолько, чтобы метить на его собственное место. Излишне ретивые и предприимчивые заканчивали хуже ленивых идиотов. Нужно было поддерживать постоянное равновесие между собственной полезностью, верностью и неявными, но и недостаточно скрытыми слабыми местами. — Я все же смею надеяться, что Восток, как бы ужасен он ни был, меня не сломил. Вы не возражаете? — осведомился Штирлиц, вытаскивая сигарету, и продолжил, получив разрешение. — Однако это грязь, пот и кровь, которые въедаются даже в тех, кто не сражается в окопах. От этого сложно избавиться. — Могу себе представить, — со смешком отозвался Шелленберг. «Сомневаюсь. Как раз в этом я очень сильно сомневаюсь». Представить всегда холеного, улыбчивого оберфюрера среди черных от копоти руин и смердящих трупов было сложно. — И все же, возможно, вы мне там ещё понадобитесь. Не сейчас, конечно, — заверил Шелленберг в ответ на его вопросительный взгляд. — Но, может быть, когда-то вам снова придется вернуться на фронт. Как вы на это смотрите? — Я никогда не отказываюсь выполнять приказы. — Лукавите, Штирлиц, лукавите… — Шелленберг задумчиво глянул за окно, где жил и дышал весенний Берлин. — Вы никогда не отказываетесь прямо, но умеете ловко меня переубедить, если вам так требуется. Не пытайтесь этого отрицать, — добавил он, заметив, что Штирлиц намеревается сделать именно это. — Я знаю, что вы вовсе не бездумный инструмент, каким многие вас представляют. Он приоткрыл окно, впустив в кабинет порыв прохладного свежего воздуха. «Ваш инструмент». Важная, но оставленная между строчек часть. Штирлиц знал, как его называли и кем считали дорогие коллеги. Он имел репутацию вдумчивого исполнителя, способного на ограниченную импровизацию, но безоговорочно верного Шелленбергу. Эта репутация выстроилась за годы службы в VI отделе, на протяжении которой его начальник сменил некоторое число приближенных и потенциальных преемников, коим назначали любого фаворита шефа, каждый из которых в лучшем случае был отправлен на фронт, когда расположение обернулось внезапным холодом. Штирлиц никогда не был в первых рядах, никогда не привлекал больше внимания, чем остальные, но после недавнего повышения Шелленберг, казалось, рассмотрел и его, все чаще назначая личные задания и спрашивая его мнения. Полгода назад случился пренеприятнейший эпизод, когда один из «заклятых друзей» начальника попытался его завербовать. Штирлиц тогда вернулся в свой кабинет, выкурил сигарету, взвешивая за и против, а затем написал подробный отчёт, который через час лег шефу на стол. Он до сих пор не знал, был ли тот случай проверкой, устроенной самим Шелленбергом, или настоящим предложением, но, судя по всему, решение оказалось верным. Штирлиц затушил сигарету в стеклянной пепельнице. — Я за чем, собственно, зашёл, — «спохватился» начальник. — Ваш отчёт, случайно, не готов? Тот, который я просил завтра… Штирлиц окинул взглядом лежащий перед ним лист, на котором уже высохли чернила, и потянулся за печатью. Поставив завершающий штрих, он собрал всю стопку и протянул ее Шелленбергу. — Я как раз решил разобраться с ним до завтра. На кой черт тому понадобились десять листов информации, большая часть которой уже была известна, да ещё и на ночь глядя, он не знал. Но, видимо, права была интуиция, требующая бороться с сонливостью и мигренью и завершить неожиданное поручение как можно скорее. — Как это кстати! Право, Штирлиц, иногда мне кажется, что вы меня без слов понимаете, — Шелленберг с улыбкой принял документы, которые без видимого интереса сразу же бросил в рабочий портфель, а затем глянул на настенные часы. — И все же пора бы нам обоим по домам. Не хотите меня подвезти? У Шелленберга был, разумеется, и личный автомобиль, и водитель, но Штирлиц лишь кивнул и, убрав несколько папок в ящики под замками, поднялся и последовал за начальником. Может, хочет обсудить что-то «вне рабочей обстановки», иногда у него такое бывает. А может, ему сегодня особенно захотелось помучить Штирлица, как верного пса, которого любимый хозяин дёргает за шерсть, и тот недовольно вертится и скулит, но не смеет обнажить клыки. В высших эшелонах власти таких было много, хотя с возрастом и увеличением реальных обязанностей подобные забавы быстро надоедают. Шелленберг, конечно, был довольно молод для человека, фактически руководящего внешней разведкой Рейха. Может, он не успел еще насладиться вдоволь своей совсем недавно приобретенной властью. Однако разделяющее их десятилетие было очень в такие моменты кстати — Шелленберг не ждал от него чрезмерной юношеской прыти в желании угодить. На улице уже стемнело, и снова стало так прохладно, будто бы и не грело весеннее солнце весь день так ярко и отчаянно, будто бы лето было уже почти у порога. Шелленберг махнул рукой ждущему его водителю и направился за Штирлицем, запахивая пальто в попытке спастись от злого порыва ветра. В машине было так же холодно и темно. Шелленберг сел на заднее сиденье. Выруливая от здания управления на пустые улицы Берлина, Штирлиц терпеливо ждал. Однако вместо серьезного разговора Шелленберг начал болтать, казалось, о мелочах — о том, как Мюллер из IV отдела, бывший начальник, будь он неладен, судя по всему, снова начинает под него копать — будьте начеку, Штирлиц, — а беременная жена в последнее время совсем какая-то раздражительная, поэтому он и задерживается на работе без особой необходимости. Ненадолго же его хватило. На второй супруге Шелленберг женился всего два года назад, но, видимо, и того хватило, чтобы пресытиться семейным счастьем. Штирлиц его сочувственно выслушал, пожал плечами, когда Вальтер почти с завистью спросил, как он сам столько лет хранит верность покойной жене, а когда подъехали к дому, вышел из машины, наблюдая, как Шелленберг как-то устало, будто и не было той раздражающей живости всего полчаса назад, захлопывает дверь автомобиля и оглядывается на всего несколько горящих во тьме окон — видимо, пока хозяин не прибыл, спать в доме не ложились. Штирлиц засмотрелся на этот дом — теплый и ждущий — и поэтому не сразу почувствовал на себе чужой взгляд. В обманчиво-уютном свете фонаря лицо Шелленберга потеряло всякую привычную мягкость, пусть даже кажущуюся. Всего на одно мгновение, пока он не наклонил голову и не дрогнул чуть-чуть уголок его губ, Штирлиц увидел его настоящим. Его бледное осунувшееся лицо, на котором уже начинали сказываться болезни и плохие привычки, его взъерошенные ветром темные волосы, и, важнее всего, глаза — такие же выцветшие, без прежнего самоуверенного блеска. Это длилось всего мгновение, прежде чем Вальтер наклонил голову и свет упал по-другому, разрушив весь этот завороживший Штирлица образ, но он успел, увидел. — Поезжайте домой и хорошенько отдохните, Штирлиц. Вы мне ещё понадобитесь.