Погребенное и забытое

1944 год, зима

С самого утра у Штирлица было отвратительное настроение. Ночью ему снился неприятный, мутный сон — бесконечное снежное поле и безымянный серый солдат-мальчишка, хватающий воздух окровавленными губами. Он загребал снег руками, но не мог подняться. Его позвоночник был прострелен. Штирлиц проснулся в половине четвертого и больше не засыпал. Почти полчаса пролежал в кровати, пытаясь вспомнить, чья на юнце была форма, но странное дело, так и не смог. Он ничуть не удивился, когда в конце рабочего дня после совещания Шелленберг отпустил всех, кроме него. — Неважно выглядите, друг мой. Вы случайно не заболели? — участливо поинтересовался он, пока Штирлиц складывал свои бумаги. Почти неслышно подошёл со спины, и Штирлиц не успел отреагировать, прежде чем прохладная ладонь коснулась его лба. — Со мной все в порядке, бригадефюрер, — потребовалось несколько мгновений, чтобы стряхнуть шок, — непозволительная роскошь. — Просто нехватка сна. Раньше он такого себе не позволял. Шелленберг любил и практиковал нарушение личного пространства как способ выбить собеседника из колеи, но руки обычно держал при себе, лишь несколько раз за их знакомство похлопав Штирлица по плечу или коснувшись его спины в дружеском жесте. Теперь же его узкая, блаженно прохладная ладонь задержалась на лбу подчинённого даже чуть дольше положенного, прежде чем он сочувственно вздохнул и уронил руку. — Эта война нас всех доконает. Не знаю, как вы, Штирлиц, а я, когда все закончится, уехал бы в какой-нибудь горный санаторий на недельку. Без жены и детей, по крайней мере сначала. И спал бы там, наверное, дни напролет. А вы? — А я? — эхом отозвался тот, выигрывая драгоценные секунды, чтобы сообразить, что от него хотят услышать. — А я бы поехал к морю. — Вам бы не помешало… Все-таки нагружайте больше своих помощников, они жалованье не зря получают. — Постараюсь, бригадефюрер. Шелленберг улыбнулся так, что стало понятно, что ни на секунду ему не поверил, но больше мучать Штирлица не стал. В конце недели, на скромном вечере по поводу дня рождения одного из ветеранов VI отделения, от посещения которого Штирлиц бы, конечно, вежливо отказался, если бы позволили, к нему подсел Зайдель. Не сказать, что они были близко знакомы, но не первый год работали в одном здании и время от времени вежливо кивали друг другу утром у лифта или вечером, выходя из управления. Зайдель был, насколько Штирлиц знал, амбициозным человеком из хорошей семьи, отличившимся еще во Франции и там же заработавшим тяжелое ранение, после которого его перевели в тыл. Совсем недавно он получил звание оберфюрера, и, судя по всему, вовсе не планировал на этом останавливаться. С человеческой точки зрения, как ни странно, Зайдель ему скорее нравился. Вместе им пришлось поработать всего ничего, но даже за то короткое время он зарекомендовал себя как человека сообразительного и спокойного, не смотрящего на своих подчиненных, как на грязь под ногтями или расходный материал. Может, он так думал, кто знает этих аристократов старых кровей, но вида не показывал. Поэтому, когда он присоединился к неторопливо тянущему кружку пива Штирлицу, тот не сильно возражал. Ему все равно уже скоро бы пришлось искать компанию, иначе вид одиноко цедящего пиво штандартенфюрера начал бы вызывать любопытство. Но присоединяться к подчиненным или, боже упаси, к Шелленбергу с женой, совсем не хотелось. Однако о нем все равно пришлось вспомнить, поскольку, обсудив последние футбольные новости, Зайдель с сожалением упомянул, что с новыми обязанностями времени на футбол совсем не остается, Штирлиц вежливо его поздравил, как требовали приличия, на что тот хитро прищурился. — Да и вы, Штирлиц, не промах, как я слышу. Он вскинул брови в полупритворном удивлении: — Насколько могу припомнить, меня в последнее время не повышали. Зайдель хмыкнул, делая щедрый глоток золотистого импортного виски, как-то незаметно появившегося на подносах официантов. — Вы, старый лис, должны знать, что не все измеряется знаками на эполетах… Благосклонность нужных людей иногда важнее иных рангов. А к вам, как говорят, весьма тепло относится наш дорогой шеф. — Расположение начальства — вещь хрупкая и мимолётная, — Штирлиц чуть приподнял уголки губ, намекая на шутливость реплики, но они оба знали, насколько он прав. — А особенно такого придирчивого начальства, как наше, — его собеседник кинул задумчивый взгляд в сторону Шелленберга с супругой, которые слушали что-то оживленно рассказывающего именинника. Другим Вальтер мог показаться заинтересованным, с его слегка склоненной головой и играющей на губах усмешкой, но Штирлиц знал, что ему смертельно скучно слушать этого напыщенного старика. Штирлиц перевел взгляд на Зайделя. Обсуждение начальства было опасной темой, даже в виде шутки, однако у его собеседника была достаточно влиятельная семья, чтобы его язык мог быть чуть более развязан, чем у других. Но ему самому тут нужно быть осторожным. — Я уверен, кого бы вы не спросили в управлении, каждый бы сказал точно то же про свой отдел. — Разумеется, разумеется, — Зайдель осушил свой стакан, а затем оглядел Штирлица слегка блестящими, но ещё не совсем пьяными глазами. — И каждый из них будет по-своему прав. Помните Майера? — Кажется, припоминаю, гауптштурмфюрер, такой высокий и светлый? — Он самый. Был одним из личных помощников шефа. Исчез неделю назад. Никто не знает, куда и почему, — Зайдель прищурился, разглядывая его с какой-то жестокой весёлостью. Штирлиц промолчал. Иногда молчать было единственным верным вариантом. — Я, в общем, о чем… Век солдата недолог. Мало кто доживает до высоких рангов, и того меньше их сохраняют. Тут мало таланта и трудоспособности, нужна интуиция… Давайте, Штирлиц, выпьем за нее! То, что у шефа были планы — личные планы, не всегда соответствующие официальной линии, — Макс знал давно. Как и то, что он сам, возможно, сыграет в них не последнюю роль. Чего он не мог понять, так это собственного отношения к Шелленбергу. Вальтер на первый взгляд выгодно отличался от псов Рейха, в первую очередь отсутствием оголтелого садизма, превращающего иных бюрократов в существ, лишенных и мизера человечности. Однако, человек, возглавивший отдел РСХА, особенно в таком молодом возрасте, по определению не мог не быть монстром. Просто он был врагом другого толка. И с этим врагом, Штирлицу, как не парадоксально, иногда приходилось напоминать себе о том, чтобы не расслабляться. С другими это было основное, инстинктивное состояние. Ему и в голову не пришло бы расслабиться в компании Мюллера из IV отдела или Шульца из I. И это было странно. Штирлиц считал себя опытным игроком, на которого не действует выверенное очарование и лесть, но, в очередной раз обнаружив себя в доме Шелленберга, на веранде с бокалом вина в руках и забытыми на столике в холле отчетами, он задумался о том, так ли это на самом деле. Он работал с Шелленбергом и знал, что тот не был невинен, хоть и старался лишний раз не пачкать руки кровью. Но насколько это было его собственное желание, а насколько тонкий просчет на будущее, сказать было практически невозможно. Штирлиц бросил взгляд на своего шефа. Тот сегодня был не в самом лучшем расположении духа. Он стоял на ступенях веранды, глядя пустым взглядом на белеющий лес, и время от времени вспоминал о бокале в руках, делая глоток. Учитывая его все более очевидные проблемы со здоровьем, делать этого не стоило, но Штирлиц держал язык за зубами. Не мешай врагу убивать себя. Где-то вдалеке слышен грохот — бомбят Берлин. Может быть, однажды утром они приедут к управлению и найдут на его месте дымящиеся руины. А может, ракета прилетит в разгар рабочего дня. Успеет ли он что-то осознать? — Страшно вам, Штирлиц? — неожиданно спрашивает Вальтер, не отрывая взгляда от леса, словно загипнотизированный. Его лицо слегка покраснело от ветра, а замёрзшие руки он сует в карманы пальто. — Умирать всем страшно. Шелленберг переводит на него взгляд, непривычной серьезный. — Склонен с вами согласиться. Но мы, пожалуй, ещё поживем… Штирлиц опускает взгляд на свой бокал, потому что не доверяет сейчас своему обычно идеальному фасаду. Внутри почему-то даже нет ненависти — только усталость и боль.