Погребенное и забытое

— Сказать откровенно, я впечатлен вашей выдержкой, Штирлиц. Не всякий может уснуть, когда его жизнь висит на волоске. Штирлиц неохотно разлепляет глаза. Обстановка непривычная. Незнакомая комната, погруженная в полумрак. Кровать, тумбочка, платяной шкаф, занавешенное тяжелыми шторами окно и письменный стол, на котором горит одна-единственная настольная лампа. Гостевая комната в особняке Шелленберга. Штирлиц поднимает взгляд на хозяина дома, застывшего в дверном проёме. Тот одет по-домашнему, в темные брюки и светлую рубашку с закатанными рукавами, и кажется на удивление спокойным. — Приведите себя в порядок и спускайтесь к ужину. И, Штирлиц, — он ждёт, пока Макс встретится с ним взглядом, — давайте без глупостей. Шелленберг выходит из комнаты, и ровно через пять секунд Штирлиц поднимается на ноги и идёт в уборную. Там он включает ледяную воду и плещет себе на лицо, пытаясь взбодриться. А затем выходит в коридор, где его снова никто не встречает. Человека, который несколько часов назад довёз его от управления до особняка Шелленберга, а затем очень вежливо попросил не покидать гостевую комнату, нигде не было видно. Зато на первом этаже обнаружились по меньшей мере две служанки и три охранника, один из которых указал ему, где находится столовая. Новичок, старые бы знали, что в этом нет нужды. Кроме Вальтера и пожилой экономки, фрау Шефер, расставляющей тарелки, в столовой никого нет. Штирлиц вежливо ей кивает, и по тому, как тепло она улыбается в ответ, заключает, что слуги ничего не знают о его изменившемся положении. Место для гостя приготовлено по правую руку от хозяина, и Макс без возражений и лишних слов садится за стол. Ужин проходит в полной тишине, но Штирлицу кусок в горло не лезет. Как, впрочем, и Шелленбергу, который больше заинтересован чтением газеты, чем ужином или гостем. Когда едва тронутые блюда уносят, Штирлиц ощущает укол вины. В то время, когда десятки тысяч гибнут от голода, это ощущается особенно циничным расточительством. — Судя по тому, что я ещё жив, вы хотите сделку, — он первым прерывает молчание, справедливо рассудив, что игра на нервах является одним из любимых занятий Вальтера и делать это он может очень долго. А времени ни у кого из них уже почти не осталось. Шелленберг, наконец, обращает на него внимание. — Это, мой дорогой Штирлиц, зависит от того, на кого вы на самом деле, — он выделяет это голосом, бледно улыбаясь, словно разделяя с ним общую шутку, — работаете. — Те, на кого я работаю, — эхом повторил Штирлиц, — не заинтересованы ни в каких переговорах. — Вот как… Шелленберг поднимается и достает из шкафчика два стакана и бутылку коньяка. Штирлиц принимает наполненный стакан и делает глоток, не отрывая взгляда от своего собеседника. — Когда вас завербовали? Штирлиц молчит. Было бы даже любопытно, что стало бы для него худшим сценарием — то, что немец с идеальной репутацией все это время служил врагу, или то, что советский агент так долго водил их всех за нос? Вальтер хмыкнул, словно другого и не ожидал, а затем, сделав щедрый глоток, поставил стакан на стол и, сократив разделяющее их расстояние, коснулся Железного креста на мундире Штирлица. — Я был удивлен, что вы вернулись. Вы знали, что Мюллер вас раскусил. Вам чудом удалось ускользнуть. Мне целый день не давал покоя этот вопрос — зачем? Штирлиц опустил взгляд на руку, накрывшую одну из самых почетных наград Германии. Он слушал вкрадчивый голос, не прерывая и почти не шевелясь. — Но затем я кое-что понял. Вы вернулись, потому что там вам будут не рады. — Я выполнил свое задание. — Возможно, возможно… Однако все эти годы вы также выполняли и мои приказы, и только малая часть из них была вами саботирована. А остальные, — он насмешливо наклонил голову, постучав пальцами по Кресту, — были выполнены идеально. И если я знаю что-то о ваших хозяевах, так это то, что они плохо умеют прощать. И не любят свидетелей. Повисшая между ними тишина ощущается почти физически, тяжестью на плечах и сдавленностью в груди. — Думаю, мы прекрасно друг друга понимаем… — Шелленберг отходит, вытаскивая из кармана портсигар. — И все же будет печально, что вы не увидите конца этой войны, Штирлиц, — буднично говорит он, вытаскивая сигарету и чиркая тяжёлой серебристой зажигалкой. Штирлиц закрывает глаза, невольно вдыхая дым. Шелленберг никогда не закурил бы в столовой, если бы в доме все ещё оставалась Ирен с детьми. Не дождавшись ответа, Вальтер тихо хмыкает, и в этом звуке Штирлицу мерещится уважение. — Я знал, что вы не станете умолять себя пощадить… Думал, что вы попытаетесь убить меня, либо предпримете попытку вырваться. Штирлиц открывает глаза и смотрит на него. На темные волосы с первыми седыми волосками. Мутные глаза с красными, полопавшимися капиллярами. Одежда свежая, но рукава завернуты неаккуратно, без привычной педантичности. И осознает, что не хочет его убивать. Даже несколько месяцев назад эта мысль ввела бы его в ступор и заставила бы задуматься о собственной скомпрометированности. Сейчас это будто не столь важно. — Вы сегодня неразговорчивы, Штирлиц… Думаете, что от вас ничего больше не зависит? — Вальтер как-то ядовито усмехается. — Ну, можно сказать, это почти правда. Разве что судьба одной молодой матери и двух детей в Париже. Капля в море, правда? Сердце будто пропускает удар. Шелленберг сухо улыбается, отметив его реакцию. — Я… не смогу организовать никаких переговоров или выторговать вам какие-то условия. Шелленберг равнодушно пожимает плечами, стряхивая пепел в тяжелую стеклянную пепельницу на столе. — Я знаю. Ваши товарищи, честно сказать, меня не сильно интересуют. — Что ещё я могу… — Правду, Штирлиц. Полную и чистую правду. Можете считать это моей блажью. Но мне действительно интересно, как у вас так замечательно получилось сделать из нас идиотов. Нет, этого он никак не может… Даже сейчас, такого рода информация все ещё опасна и засекречена не зря. Но если он говорит правду про Катю… Она заслуживает долгой и счастливой жизни после всего этого кошмара. Это ему уже все равно. Что же делать, что же… Видимо, отголоски внутренней борьбы все же отразились на его лице, потому как Шелленберг усмехнулся, разглядывая его. — Должен признаться, я восхищён вашей верностью. Даже жаль, что все это время она принадлежала не нам. Все эти жертвы, весь этот риск, все ради цели! И вы бы сделали даже больше, если бы потребовалось, не так ли? — Больше, чем я уже сделал? Шелленберг улыбается так, что в животе начинает неприятно тянуть в предвкушении очередного удара. — Вы прекрасно знаете, о чем я, — он даёт время поразмыслить, делая последнюю затяжку, а затем тушит сигарету и медленно направляется к Максу. Каждый его шаг отзывается напряжением в и так одеревеневшем теле. Когда чужая, едва теплая (у него всегда мёрзнут руки), ладонь ложится на основание шеи, Макс просто закрывает глаза. Все, что с ним лично ни сделал бы Шелленберг, — это хороший вариант. Это личная обида, злость на напакостившего питомца, которого, может, и хватают за шкирку, но пока что не собираются увозить в лес. Когда тот почти вгрызается в его губы, Макс даже не удивлен. Он позволил этой игре зайти слишком далеко, зная о том, что может случиться. Он не сопротивляется, позволяя Вальтеру кусать, лизать, исследовать его рот, не вырываясь из его хватки, но собственную одеревенелость скрыть не может. — Что же вы, Штирлиц? Вы же знали, куда все идет. А теперь разыгрываете оскорблённое достоинство, — горячий шепот обжигает шею, и Макс непроизвольно вздрагивает. — Вы же отлично сыграли первую часть. Доведите эту историю до конца. Чужие руки касаются его волос, скользят по плечам, а затем недвусмысленно давят на плечи. Штирлиц опускается на колени машинально, мысли роятся в голове, как встревоженный улей. Видимо, Вальтер тоже хорошо его изучил и поэтому снова запускает пальцы в его волосы — требовательно, предупреждающе. Напоминает — бежать некуда. Это и правда помогает, успокаивающая, не слишком болезненная хватка в волосах, не позволяющая испугаться, запаниковать. Звук расстегиваемой молнии на брюках, словно смычком играющий на нервах, а затем жар и солоноватый привкус на языке. Макс знает, что это его наказание, плата за оттягивание неизбежного и фаворитизм, но когда отдающий спокойные команды голос начинает сбиваться и перемежаться с тяжёлым дыханием, он думает, что не только. Но думать сложно. Челюсть и губы болят от непривычной работы, и в какой-то момент он с острым уколом стыда осознает, что у него самого в брюках становится тесно. Это наверняка адреналин, азарт опасной миссии, как в юности, но когда Вальтер говорит, от одного его голоса прошибает молния по всему телу. В одно мгновение он направляет, подсказывает, что делать, а в другой говорит слегка срывающимся шепотом, как давно об этом думал. Макс не знает, сколько это длится, — ему кажется, что бесконечность. Но он все же не готов, когда рот заполняет горячая солоновато-горьковатая жидкость. Он вырывается из ослабевших рук, пытаясь откашляться и чувствуя себя как те девицы на ночных улицах. Внутри сумбур из стыда, унижения и поднимающейся злости. За годы своей службы ему не раз приходилось выполнять довольно неприятные задания. Ещё в Шанхае была у него операция и подобного рода — именно тот опыт он и пытался вспомнить несколько минут назад. Это было так давно… После той ночи он выпил целую бутылку какого-то жуткого местного пойла, а на следующий день выбросил выполненное задание из головы. Почему же сейчас ему настолько хуже? Он подходит к столу, на котором стоит коньяк, и наливает полстакана, а затем выпивает, как водку, за раз. Слышит шаги позади себя и стискивает стакан до побелевших костяшек. Чужое дыхание на затылке вызывает целую лавину мурашек. — Ладно вам, Штирлиц. Нам ли не знать, что подобные вещи часть нашей с вами работы. Мы бы все равно к этому пришли, рано или поздно, просто теперь это честнее, не думаете? Не нужно притворяться, что вам нравится… — Радистка, — его корежит от собственного охрипшего голоса. Позади него Вальтер вздыхает, будто разочарованно. — Пусть живёт. Мне от нее никакого толку, только моральное удовлетворение, а его вы мне сегодня сполна предоставили, дорогой Штирлиц. Он застывает, когда к нему сзади прижимается чужое тело. Рука ложится поперек живота, притягивая поближе. Вальтер кладет подбородок на его плечо и спрашивает с невинным любопытством. — Вы так хорошо ее знали? Не ваш ли ребенок? Штирлиц резко оборачивается, заставляя его расцепить руки. — Ребенок от мужа. Который до сих лежит под завалами. Вальтер улыбается, словно эта новость его знатно повеселила. — А вот это уже friendly fire. Обидно, правда? Колкий ответ вертится на языке, но Штирлиц медлит, уловив что-то почти мимолётное в выражении собеседника, эмоцию, которую сложно уловить и охарактеризовать. На ум почему-то приходит мысль о том, что они никогда не были так открыты друг с другом, никогда не были и вполовину так искренни. И, несмотря на то, что Шелленберг только что шантажировал и унизил его, что для любого другого человека стало бы поворотной точкой, это будто наоборот подарило свободу — не притворяться и не держать, хотя бы отчасти, все время эту приклеившуюся к лицу маску. — Он был хорошим человеком. — Что поделать, это война, — он смотрит своими блестящими серыми глазами, будто бросая вызов, заманивая в ловушку этой зыбучей, как египетские пески, темы. Ну же, скажи. Что ты на самом деле думаешь? Штирлиц молчит скорее по привычке, чем из холодного расчёта. Война. С тех пор как он побывал там, под Сталинградом, это слово не срывается с языка так просто, как у всех этих лощеных бюрократов, для которых война — это штандарты, выглаженная форма и цифры на бумажках. Но и они теперь начинают ощущать смрад приближающегося фронта. — Интересно, в камере у Мюллера вы бы так же молчали? — Вальтеру, видимо, наконец надоедает беседовать в пустоту, и он раздраженно звякает стаканом, снова наливая коньяк, будто его и не ждет спустя несколько часов очередной бесконечный рабочий день. — У вас был шанс это узнать. Шелленберг бросает на него до боли знакомый взгляд — не зарывайтесь, Штирлиц. — Вы рады, что я им пока не воспользовался? Штирлиц игнорирует это многозначительное «пока» — редкий всплеск эмоций ранее убедил его в том, что как бы Шелленберг с ним ни поступил, Мюллеру его живым не видать. — Рад ли я, что моя жизнь находится в ваших руках, а не его? — он закрывает глаза и трет лицо руками. Среди всех эмоций, на которые способно сейчас его измученное сознание, радость не обнаруживается ни в коем образе, но Шелленберг отчасти прав. По крайней мере, есть надежда, что когда ему надоест играться со Штирлицем в кошки и мышки, от него избавятся быстро, без излишней зрелищности и пафоса. — Да. Слово срывается с его губ, гулко и тяжко, как камень. Больше он ничего не говорит — только наблюдает, как бывший уже шеф о чем-то думает, снова вертя в руках портсигар. А самому ему почему-то вспоминается прошлое Рождество, когда в последний момент Шелленберг в приказном порядке заставил его присоединиться к их семейному ужину, узнав, что Штирлиц собирается безбожно проспать все празднества. Это был, наверно, один из немногих жестов Вальтера, которые не укладывались в его идеальную логическую цепочку. Шелленберг был амбициозным, хитрым, довольно самолюбивым человеком, во всем ищущим выгоду. Он никогда и ничего не делал просто так. Зачем же он так упрямо настаивал на том, чтобы Штирлиц не торопился покидать его дом, проведя в конечном счёте несколько часов за разговорами с ним, пока дети и красавица-жена бросали на него обиженные взгляды. Кто-то более юный и самоуверенный непременно решил бы, что Вальтер пал жертвой запретных чувств. По мнению Штирлица, на что-то, кроме похоти, привычки и острого чувства собственничества, свойственного детям из больших семей, Шелленберг был просто не способен. А что же касается его самого… Возбуждение, возникшее и пропавшее, когда он позволил использовать свой рот, немало его удивило. Раньше его никогда не волновали мужчины. Возможно, так было только с ним, из-за их отношений все эти годы, из-за его странной, почти приятной ревнивости, защиты. Возможно, Макс просто наконец сломался. Даже если бы он смог вернуться после этого домой, как смотреть теперь Сашеньке в глаза? Сыну? Он трёт ладонями лицо, глубоко вдыхает. — Делайте, что хотели, герр бригадефюрер. Только прошу вас, не медлите. Вы хотели правду — у меня почти не осталось сил. Это правда. Шелленберг привычно молчит, прежде чем произнести медленно, словно пробуя свой вывод на вкус: — Вы и правда не ожидали выжить… И он прав. В этом, вероятно, и кроется причина его странного ощущения — все, что происходит сейчас, ощущается как подаренное время, которого у него просто не должно было быть. Возможно, в следующее мгновение Шелленберг позовет своих охранников и прикажет увезти его в тюрьму. Но там он уже не будет жить. Там будет дышать и кричать только его физическая оболочка. — Почему вы ни разу не попытались меня убить? Это была, видимо, та самая нелогичность, которая не давала воспаленному сознанию Вальтера покоя. — Теперь это уже бессмысленно. — Уверен, многие ваши друзья сказали бы, что это справедливая месть. Штирлиц неторопливо подошёл к окну, за которой чернела ночь, не разбавленная даже уличными фонарями в целях маскировки от бомбардировщиков. — Мстить — не моя работа. — Вот как… Макс обернулся. Вальтер вернулся к столу и в несколько глотков опустошил свой стакан. — Жду вас завтра на рабочем месте, Штирлиц… хватит отлынивать, другие подумают, что я вас совсем разбаловал. А вот этого он не сказать чтобы совсем не ожидал, но вариант был одним из самых маловероятных. — Вы хотите, чтобы я продолжал работать? Шелленберг снова подошёл к нему. Штирлиц напрягся, но тот всего лишь поправил ворот его рубашки, а затем провел ладонями по плечам. — Работайте, работайте. И живите, Штирлиц. А потом, когда все начнется, вы подтвердите моим друзьям из Швеции, что я долгое время знал о вашей работе и не препятствовал ей, а возможно, даже и помогал… Думаю, доказать вашу работу на советскую разведку вам не составит труда. — Долгое время? — глухо отозвался Макс. — Долгое, — мягко подтвердил Шелленберг. А затем чуть приподнялся и прижался губами к его губам — в самом невинном поцелуе, который после всего этого вечера казался скорее издевательским. — Раз нам так не хочется друг друга убивать, дорогой Штирлиц… Возможно, это и есть наш шанс. Вы согласны? Когда они выходят из гостиной и направляются на второй этаж, чтобы разойтись по комнатам, один из охранников старательно прячет взгляд.